Be The Some

      Господь благослови оверсайз!       Всю свою жизнь, начиная с самого раннего детства, я слышу одно и тоже.       Жирдяй.       Толстяк.       Жрать меньше надо.       Куда тебе мясо, жуй салат.       Займись спортом.       Возьми себя в руки.       Смотрите, он опять плачет.       Какой ты жалкий.       Урод.       Да тебе ни одна девчонка не даст.       Что ты можешь, ботаник.       Слабак.       Ох, если бы они только знали. Если бы знали, каково это — смотреть в зеркало и ненавидеть себя, бесконечно искать не ту одежду, что нравится, а ту, что налезет на распухшую от жора задницу, давиться слезами, когда парни с нормальным весом травят тебя просто за то, что ты ел обед. Когда тебе на голову надевают тарелку с едой, когда ты находишь свои вещи испорченными в унитазе, когда ты в очередной раз пытаешься взять себя в руки, пытаешься сбросить вес и идешь в зал — а на тебя косятся и высмеивают, и непривыкшее к нагрузке тело тоже предает тебя. А потом ты жрешь еще больше, плачешь и ненавидишь себя.       Потом приходят РПП, один за другим, и каждого ты приветствуешь, как дорогого гостя. Голодания, булимия, дурацкие, с потолка взятые ограничения в питании, порой дикие настолько, что я до сих пор удивляюсь, как не сдох тогда.       Крайней точкой, после которой я решил измениться во что бы то ни стало, был случай в школьной раздевалке после уроков. Меня избили четверо одноклассников за то, в чем я даже не был виноват. А потом раздели, и я в одних трусах был вынужден бежать по этажам к своему шкафчику, где лежала форма для физкультуры.       На следующий день мои голые фотки были расклеены просто везде. В классах, коридорах, туалетах. И в соцсетях и групповых чатах, конечно же. Учителя стыдливо отводили глаза, и молчали.       Ах да, тогда я еще и носил очки. И всерьез подумывал о суициде. Просто чтобы все это прекратилось.       Вместо этого я перевелся в другую школу. И перестал себя жалеть. Вообще.       Я похудел. Вопреки всему. Выкусите, бляди!       Но я никогда не избавлюсь от страха съесть больше. От желания наказать себя за каждый лишний кусок, от липкого ужаса, охватывающего меня тогда, когда нужно встать на весы, от вечного чувства голода и вины, от необходимости минимум дважды в неделю посещать зал, чтобы не устраивать себе очередной голодный день, потому что пропустил тренировку.       Я связал свою работу со своим телом. Отчасти потому, что боялся снова разжиреть, отчасти — таких денег я не видел никогда. Моделинг приносит действительно большие деньги, если знать, как все устроено.       Потом меня порекомендовали в агентство Чон. Несмотря на то, что они недавно на слуху, контент и персонал у них просто высшей пробы. Работать у них — престижно, они держат контракты с многими домами мод.       И они же одновременно самое крупное эскорт-агентство в стране. Не сутенеры, фу, как непристойно. Скорее, как старомодный дом кисэн — с заказчиком не обязательно спать, но обязательно сделать так, чтобы у его окружения потекли слюнки, а глаза наполнились завистью при виде тебя.       Как я люблю это чувство. Люблю власть, которую мне дает моя новая внешность.       У меня даже появились два постоянных клиента. Одна — бизнесвумен, у которой просто нет времени на отношения и семью, и даже секс ей не нужен был. Мы просто говорили с ней до утра, в караоке или приват-кабинке ресторана, каждый раз, когда она снимала меня.       Давайте называть вещи своими именами.       И был еще один — мужчина, владелец компании, производящей аудиоэлектронику для автомобилей. На местный рынок, но все же. Вот он меня трахал. Порой так, что встать с постели на следующий день значило адскую боль.       Но кому есть до меня дело, правильно?       В таких случаях я никогда не обращался в клинику. У Чона были свои врачи, им платили за квалификацию — довольно высокую, надо сказать — и отдельно за молчание, разумеется. В один такой раз, когда мне зашивали порез на крестце, Чонгук спросил, держа меня за руку:       — Почему ты так с собой обращаешься?       А я только пожал плечами и отвел взгляд. Что я мог ему ответить?       Вообще Чонгук был странным. Он владел агентством, но не распоряжался людьми. Он всегда спрашивал — хотят ли они тот или иной контракт, а если нужен был определенный типаж или выбор был жестко продиктован заказчиком, то всегда добавлял немного денег сверху. Или дарил пару шмоток.       Такие странные проявления заботы. Мило.       Поэтому сейчас, переодеваясь в джинсовый оверсайз-костюм от LV, я испытывал одновременно и толику благодарности, и омерзение.       Благодарность Чону за одежду, которая скрывала мое теперь совершенное тело, я слепил его буквально из ничего, и очень горжусь собой, хотя иногда думаю, что когда-нибудь сдохну под штангой или на перекладине. Но я никогда не позволю своему самому худшему страху воплотиться в жизнь, поэтому ничего страшного. Я привык.       А омерзение было от ситуации, которая произошла буквально только что. Банально до невозможности — парней уже отсняли, а я шел последним. Пардон, Ви и Хоупи — она сегодня в образе, а мне несложно менять рода в зависимости от того, что на ней надето. Мне ли ее осуждать?       Как бы то ни было, сет получился жарким. Тонкая светлая джинса, никакого верха, золотая цепочка для тела и тяжелая обувь. Если их не раскупят за неделю после выхода рекламы — могут не платить мне за съемку.       И Хеншик в очередной раз не смог удержать свой член в штанах. Начал меня лапать, зажимать, попытался поцеловать. Пришлось ему врезать и уйти переодеваться.       Дверь в гримерку открылась, и вошел этот мудак. Растрепанный, с разбитым лицом, и каким-то безумным блеском в глазах.       Замок щелкнул, запирая нас вместе.       Я даже не напрягся. Мы примерно в одном весе -привет, моя мания оценивать фигуру других людей — только у меня мышц побольше. Ну что он мне сделает?       — Не дури, — тихо попросил я, одергивая футболку с длинным рукавом. Мне нравилась шнуровка на груди. — Дай пройти.       — Нет, — с этими словами он достал из кармана шокер.       — Ты понимаешь, что после того, как ты это сделаешь, тебе конец? — спокойно. Мне не страшно. Я справлюсь. — Чон тебя размажет.       — Чона здесь нет, — его лицо перекошено злобой, и двигается он как-то дергано, — а вот одна строптивая сука есть.       И с этими словами он рвется вперед, выкидывая руку с оружием. Я успел увернуться, но он бьет меня — по лицу, прямо по носу, в голове звенит и перед глазами все расплывается. А потом он таки дотягивается, и меня вырубает.        Прихожу в себя я на полу, руки стянуты за спиной, чем-то липким, джинсы, в которых я только что снимался, содраны до колен. Он перевернул меня на бок, согнул мои колени, прижав их к животу, и стянул и ноги скотчем — в лодыжках и бедрах.       Предусмотрительный мудак.       — Не дури, — повторяю я, — ну чего ты этим добьешься? Так нравится драть сопротивляющихся парней? Я не дамся, слышишь?       Голос дрожит, как и что-то внутри, я до последнего не могу поверить. Это же Хеншик, мы с ним отработали вместе столько фотосетов, что в него вселилось-то?       — Как же ты меня заебал, — рывками он поворачивает меня еще, возится со своими брюками, — манерный, высокомерный, мешающий всех с грязью, зазнавшийся красавчик.       Я даже сопротивляться перестаю от шока, а он продолжает:       — …в грош никого не ставишь, смотришь свысока, — блять, у него стоит. А я начинаю понимать, что мне правда пиздец, потому что он меня просто-напросто оприходует сейчас, и никто меня не спасет. — Что, думаешь, если ты красавчик, тебе все можно? Да? не всем везет, как тебе, от природы родиться охуенными, сейчас я тебе покажу, что бывает с теми, кто крутит задницей…       — Нет! — он раздвигает мои ягодицы, плюет себе в руку, и этой же влажной рукой шлепает меня по анусу. Я вырываюсь просто как сумасшедший, убежать, уползти, хоть что-нибудь, нет, блять, нет…       Стрекот шокера и рычание Хеншика долетает как сквозь вату:       — Если не перестанешь дергаться, вырублю и все равно трахну. Хочешь сердечный приступ в двадцать пять?       — Не надо, — я понимаю, что плачу. Нет, не надо, правда, только не снова, за что, господи, за что…       Крик, который я издаю, должны услышать все, не только на этаже, но и в здании. Хеншик грубо, резкими толчками рвет меня еще больше, я чувствую что-то горячее, текущее по бедрам, и рыдаю в голос, кричу еще что-то.       С той стороны двери кто-то стучит.       — Эй, парни, все хорошо? — это Чон. Спасибо, спасибо, спасибо, боже, спасибо. — Вы в порядке?       — Да, — начинает Хеншик, все еще не вытащив член из меня, и навалившись сверху всем телом, но одновременно я ору как резаный:       — Чонгук! Спаси! Помоги! Помоги мне!!! Вытащи отсюда!!!       Мне прилетает еще, на этот раз в глаз, Хеншик пытается меня заткнуть. Как я буду работать-то?       Блять, о чем я только думаю…       В дверь с той стороны ломятся, пытаются сбить ручку, выломать раму. Хеншик замирает, не зная, что делать, и в этот момент дверь сдается.       Чонгук вваливается внутрь, не удержав равновесия — настолько сильным был удар. Хочет что-то сказать, даже открывает рот, но, окинув быстрым взглядом меня, распластанного, полуголого и связанного и нашего фотографа надо мной, закрывает рот и просто бьет Хеншика с ноги в челюсть.       Честное слово, я слышал хруст и вой.       — Ты как? — вопрос-то дурацкий, он ведь и сам видит — как. Рвет с меня скотч, натягивает на место одежду, накрывает своей курткой. — Я на минутку, я здесь, хорошо?       — Ты же обещал, — тон Чонгука меняется, о его слова можно обжечься, — что достал? Героин, кокс?       Невнятное скуление — все, что он получает в ответ.       — Проваливай и не смей уезжать, — цедит Чон, — как только оклемаешься, приходи. Поговорим. Я обещаю, разговор тебе не понравится.       Мы остаемся одни. Я так и лежу на боку, свернувшись клубком.       До меня только-только начинает доходить.       — Пиздец, Чон, — смех какой-то дерганый, застревает в горле, — он захотел меня поиметь, потому что решил, что я охуевший мажор, прикинь?       — Ты как? — повторяет Чонгук, тоже криво улыбаясь. — Пойдем, помогу до душевой дойти.       — Нет, просто, — я, кажется, начинаю рыдать вместе со смехом, и заикаться к тому же, — он назвал меня красивым, ск-казал, если я таким родился, то эт-то не дает мне права отказывать ему…       — Намджуни, — Чон, поднявшись, подхватывает и меня, — он торчок и дебил. Забей. Сильно досталось?       — Не-а, — дрожью пробивает все тело, но это правда, — после того раза, когда меня сняли на групповуху, что-то меньше тридцати сантиметров в жопе меня не задевает.       И ржу, совершенно истерично, ну потому что да. Это сейчас я модель и белый эскорт, а когда-то был проституткой с высоким прайсом.       Нашел кого насиловать, тоже мне. Ебарь-террорист, мать его.       — Тогда иди, приведи себя в порядок. Я вызову доктора.       — Ладно, — самое смешное, что мне хуже от шокера, чем от факта насилия. Руки треморит все еще, да и колени подламываются.       Уже стоя под душем, тихо шепчу сам себе:       — Я красивый. Охуеть.       И смеюсь снова, громко и безумно.       Знал бы тот неуклюжий четырнадцатилетний девственник, что с ним произойдет к двадцати пяти — может, решил бы, что суицид не так уж плох.       Ладно.       Неважно, что с тобой делает жизнь.       Важно, сдаешься ты или нет.       Я не сдамся.       Много чести.