Производственный роман

Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Федор Достоевский, «Братья Карамазовы» февраль, 2031 год Поблескивая меховым воротником расстегнутой дубленки, сверкая кровянистыми гранатами тяжелых сережек, вальяжно опершись на стену крохотной прихожей, Александра Сергеевна держала в одной руке плоскую стопку пятитысячных купюр, а в другой - ворох квитанций, выписанных на имя Конкиной А.С., которые она разглядывала, близоруко щурясь и настраивая фокус. Было двадцатое число, и Александра Сергеевна собирала ренту – утром она успела побывать в другой квартире, которая находилась в центре и которую она тоже сдавала. Между залом и прихожей наваливался на дверной косяк недоспавший Матвей, кутающийся в темный полосатый халат. Босыми ногами он ощущал зимнюю прохладу паркета, свойственную домам с непродуманными стыками бетонных плит. Жилой массив за окном мерцал тонким слоем свежего снега, в котором крохотными искрами отражались голубое небо и слюдянисто-желтое, почти весеннее солнце. - Недавно звонил Всеволод Павлович и жаловался на тебя, - вдруг сказала Александра Сергеевна, подняв лицо от квитанций. Матвей закусил губу. Нетрудно было догадаться, на что жаловался Всеволод Павлович, ветеран сирийской войны: на излишне суетливых гостей, которые стали появляться в подъезде, когда адрес Матвея расползся по друзьям и знакомым Туси, на мусор в виде шприцов и упаковок от стаффа, который после них оставался, и, естественно, на Матвея, который жил через дверь от Всеволода Павловича. - Мне все равно, прав он или нет. Ты хороший жилец. Квартиру держишь в чистоте, после одиннадцати не шумишь, платишь вовремя. Знаешь, как у Пелевина: don't look – don't see. Но должна предупредить, что он жуткий кляузник, и если ты работаешь один, к тебе может наведаться участковый. - То есть, гости в подъезде вас не смущают? – встрепенулся Матвей, почему-то залившись румянцем. Слова Александры Сергеевны, к которым Матвей, ожидающий от нее если не презрения, то хотя бы брезгливости, оказался не готов, повергли его в легкий ступор. - А как меня могут смущать твои торчки? – улыбнулась она. – Я в этом доме не живу. Но тебе рекомендую, друг мой, понемногу их выгонять. Тебя ведь могут опрокинуть, и что ты тогда будешь делать? Не находя в себе уместных реакций, Матвей молчал. Отношение Александры Сергеевны было не очень-то нейтральным, однако клонилось, кажется, в сторону плюса – об этом говорила специфическая, неожиданно проступившая в ее речи лексика. Сложив деньги и квитанции в лакированную сумку, Александра Сергеевна посмотрела на Матвея и вздохнула: - Немногие оставшиеся социальные лифты требуют или круглосуточной пахоты, или нелегальной деятельности. Первый вариант лишает отдыха и делает заработок бессмысленным, а второй… заставляет ходить ва-банк. Какой социум, такие и лифты. Матвей мял пальцами коричневую махру халата, из сонной головы ускользала еще не оформившаяся полудогадка. Он мучил себя вопросом: да что же с этой женщиной не так? - Либерализм Веймарской Республики, где нашлось место даже однополым отношениям - и это в начале двадцатого-то века, сменился фашизмом и консерватизмом Третьего Рейха, - продолжала разглагольствовать Александра Сергеевна, словно наконец нашла подходящего собеседника, - Германия пыталась отыграться, вернуть территории, когда-то принадлежавшие Германской Империи, воплотить в жизнь свои реваншистские амбиции. Чем все закончилось, ты знаешь: Третий Рейх исчез как геополитическая единица. - Это вы аналогию проводите? – тихо спросил Матвей, поняв, что хозяйка квартиры не только вольнодумна в суждениях, но и не боится их высказывать. «Почему она говорит именно про однополые отношения? – вдруг задумался он. – Почему не про экономический кризис или наркополитику?» Однако возразить ей было сложно: хотя закона, запрещающего гомосексуализм, формально не существовало, был закон, запрещающий его пропаганду, и его размытые формулировки позволяли следственному комитету поворачивать дышло в нужную сторону. Официальная пропаганда, замешанная на ностальгии по СССР и Российской Империи одновременно, однополые связи резко порицала, а люди в целом были настроены недружелюбно. - Что ты, какие аналогии? – лукаво усмехнулась Александра Сергеевна. – Всего лишь исторический экскурс. Матвей хрипло кашлянул в кулак. Беседа неумолимо сворачивала к теме политики, которая была для него куда дискомфортнее, чем тема наркоторговли. Лично ему такие разговоры непосредственной пользы не приносили, да и людей, склонных к болтовне ради болтовни, он недолюбливал. Они в свою очередь недолюбливали его – за тотальное отсутствие убеждений. - Находились оптимисты, которые считали, что Россия не пойдет по пути Веймарской Республики, они утверждали, что сытые нулевые – совсем не то же самое, что германские двадцатые. Очень иронично, что страна, «победившая фашизм», ударилась в точно такую же риторику. - А где вы раньше работали? – невпопад спросил Матвей, надеясь наконец сменить нехорошую тему. - О-о, в сфере ритуальных услуг. Люди умирают всегда, даже в худшие времена есть какой-никакой барыш. Особенно много денег стало водиться, когда началась вся эта история с Сирией. Мы тогда не только гражданских хоронили, но и перевозили груз 200 - из Сирии в Россию, а это недешево. «Тоже на мертвецах, значит», - мрачно улыбнулся Матвей. Ситуация становилась все страннее и начинала его забавлять. - Мне еще до торчков в подъезде все стало ясно. У тебя на лице отпечаток профессии: немного настороженности, немного отвращения, немного усталости. Очень специфическая маска, - сказала Александра Сергеевна. Матвей вопросительно посмотрел на нее. Вместо ответа она немного закатала рукав дубленки, оголив костистую руку, похожую на цыплячью лапу, и на коже, покрытой мелкими кляксами пигментных пятен, Матвей разглядел выпуклые сизые вены, над которыми складывались в пунктиры точечки шрамов. Белые пунктиры полностью дублировали венозную карту, опоясывая запястье. - Десятые годы. Мефедрон. «Интересно, сколько она угрохала на тюнинг», - подумал Матвей, глядя на неестественно белые и ровные зубы Александры Сергеевны, на ее лицо, чуть тронутое пластической хирургией. Угадать с первого взгляда ее прежние пристрастия было невозможно, хотя наметанный глаз Матвея обычно улавливал все характерные признаки: внешность, опережающая паспортный возраст, печальная мимика одрябшего лица, равнодушный взгляд, выдающий нежелательный опыт… - Сейчас тоже многие меф долбят. Еще свежесть, альфу, жуткую китайскую солягу… Я с солягой не связываюсь, мало выхлопа. Полгода, а человек уже помер или в дурке овощем лежит, - сказал Матвей, немного осмелев. - Ты мне сейчас стольких людей напомнил, - хмуро покачала головой Александра Сергеевна, - причем, одновременно. Вот уж точно, ничто не ново под солнцем, это было уже в веках, бывших прежде нас... И прежде кровь лилась рекою, и прежде плакал человек… - Чего? – непонимающе переспросил Матвей. В голосе Александры Сергеевны появилось легкое отторжение, и он понял, что ее смутила непринужденность интонации. Все-таки они находились по разные стороны баррикад, и то, что для него стало рутиной, долгое время являлось для нее тяготами жизни. - Экклезиаст, - ответила она, - будь осторожнее, пожалуйста. Не люблю искать новых жильцов. Закрыв дверь за Александрой Сергеевной, которая то ли давно ни с кем не говорила, то ли слукавила, упомянув ремиссию, озябший Матвей закутался в халат по самое горло и вернулся в кровать, под тяжелое колючее одеяло. Вновь и вновь проваливаясь в полудрему, он замечал, что у кровати кто-то стоит и буравит его пристальным взглядом. В испуге он просыпался и, естественно, никого не находил. Полуденному звонку в дверь, который разбудил его окончательно, Матвей даже немного обрадовался, хотя никого в гости не ждал. Матвей посмотрел в глазок, однако покупателей не увидел, зато увидел полицейскую фуражку, под которой красовалось вытянутое глазком угрюмое лицо, больше подходящее гробовщику, нежели участковому Люлюкину. - Открывай, Грязев. Я знаю, что ты дома, - окликнул его через дверь Люлюкин, переводя дыхание. Из-за неработающего лифта ему пришлось преодолевать крутые обрывы узких лестниц, сумрак лестничных клеток и хрупкие полосы солнечного света, ограниченные запылившимися стеклами окон, которые напоминали бойницы. Вместе эти элементы складывались в малоприятный парадняк с социальным жильем, где занимали квартиры бедные семьи и льготники. В том, что наркоторговец Грязев, на которого ветеран Обухов исправно писал заявления, поселился именно в таком доме, не было ничего удивительного. Поначалу Обухов писал только электронные заявления, игнорировать которые было легко, однако потом стал ходить в участок лично, каждый раз оставляя участковому заявление на бумаге. Приходил он каждый день и скандалил, как прирожденный сутяга, поэтому Люлюкин принял решение навестить Грязева, чтобы ветеран, ищущий справедливости, унялся хотя бы на время. Железная дверь приоткрылась, в щели, перечеркнутой цепочкой, показалось изможденное лицо Грязева – молодого наркобарыги, работающего под началом Асфара Юнусовича, к которому, если честно, приходить с такими претензиями не следовало. - А чего случилось-то? - прогнусавил Грязев. Люлюкин не раз встречал его, передвигаясь по вверенному ему участку, но в домашней обстановке видел впервые. Слои зимней одежды сглаживали тщедушное телосложение, однако домашний халат не мог скрыть чахоточную шею с костистой опухолью кадыка и истощенные кисти рук, уже затронутые точками уколов. К рахитично-угловатому лицу с нервозным взглядом прилагались густые, светлые, норовящие завиться от излишней длины волосы, и напряженный Грязев напоминал русскую борзую. - На тебя сосед заявления пишет. Каждый день. Утверждает, что ты распространяешь запрещенные вещества, - усмехнулся Люлюкин, - уже шестьдесят заявлений написал. - Это неправда, я ничем не торгую. - Конечно, не торгуешь. Я побывал у тебя в квартире, всё осмотрел и ничего не нашел, - ответил Люлюкин, перестал усмехаться и проникновенно посмотрел ему в глаза, - съезжал бы ты в другой район. Квартира-то уже засвеченная. Да и Всеволод Павлович… - А что Всеволод Павлович? – настороженно спросил Грязев. - Он же контуженный. Припадочный. Кто знает, вдруг его переклинит. Сплавить наркоторговца законным путем не представлялось возможным, поэтому Люлюкин решил пойти на небольшое ухищрение, чтобы избавиться от лишних хлопот и обелить себя в глазах жильцов. Контуженным Обухов действительно был, однако летальных действий в отношении других не предпринимал. Люлюкин хорошо это знал, но вряд ли это знал Грязев. Сообщив о контузии Всеволода Павловича, участковый Люлюкин попрощался и исчез за поворотом лестницы, скользнув очертаниями фуражки по белесому прямоугольнику окна. Матвей закрыл дверь на все обороты и поплелся в кухню. После вчерашней ночной прогулки готовых граммов не осталось, а уже сегодня могли понадобиться новые. Фасовка была самым монотонным этапом работы, и Матвей невзлюбил ее уже через месяц сбыта. Расположившись за кухонным столом, Матвей расположил на клетчатой клеенке граненый стакан, наполненный таблетками глицина, блюдце, где лежали ложка и плотный квадрат бумаги со сгибом по центру, и неаккуратный ворох из пятидесяти зиплоков, в каждом из которых уже было по 0,9 амфетамина. Амфетамин был хороший, почти белый, наверняка сваренный в одной из питерских хат, откуда он попал на гидру, а уже потом – в руки Матвея, в виде ста граммов спрессовавшегося в зиплоке порошка. В такой можно было сыпать глицин и не бояться, что постороннее вещество бросится в глаза. Погруженный в раздумья Матвей крошил таблетки, досыпал к амфетамину получившуюся пыль и откладывал полные граммы в сторону. Мысли бродили вокруг клиентуры, которая недавно опять поредела. Сложно было узнать, почему тот или иной человек переставал выходить на связь: то ли он решил завязать, то ли его приняли, и теперь ему не дают употреблять вертухаи, то ли употреблять больше некому, потому что субъект употребления окончательно исчез. Но помогала рассылка многообещающего сообщения о скидках, и клиенты, которые не умерли и не сели, возвращались в строй - до следующей попытки спрыгнуть. «Хорошие спиды, надо на них скидку сделать, - думал Матвей, отстраненно глядя на собственные руки, автоматически проделывающие одну и ту же операцию, - скоро как раз выходные, влет разойдутся» На краю стола завибрировал телефон, и на экране высветилось имя контакта - Тимофей. Матвей немедля бросил фасовку и принял звонок. - Дело есть, Гера. Очень срочное. Поможешь? – раздался в трубке собранный голос, принадлежащий молодому мужчине, которым и являлся Тимофей. - Насколько срочное? - На сорок пять тысяч, - усмехнулся Тимофей, - ну так что? - Да, возможность есть, - согласился Матвей, выдержав необходимую паузу, чтобы ответ не прозвучал по-халдейски, и складывая свободной рукой инструментарий и стафф в ящик стола, - переводи деньги. - Я сейчас на Гражданке, могу к тебе заехать. Примерно через десять минут. - Только не поднимайся, я сам спущусь, - суховато произнес Матвей. Тимофей, который производил впечатление дребезжащей шарнирной куклы, который передвигался с легкой неловкостью, словно был сделан из жести, был единственным, кому Матвей добровольно сообщил свой домашний адрес. Полтора месяца назад Матвей взял на пробу десять граммов кокаина, которые планировал втридорога кому-нибудь сбыть, и этот порыв совпал с появлением Тимофея. Он даже не написал, а сразу позвонил, самовольно перешагнув стадию притирки, а на место встречи приехал в ртутно-сером бентли. Судя по строгой униформе и черной фуражке, Тимофей был личным шофером человека, который не хотел мараться, участвуя в мутных делах, поэтому возложил эту обязанность на шофера. И человек этот был обеспеченным, потому что ни Тимофей, ни его наниматель не стали оспаривать итоговую цену, которая равнялась пятнадцати тысячам. К Тимофею требовался особый подход. Он показывался несколько раз в месяц, сообщал, что дело не терпит отлагательств, и без пререканий оплачивал несколько граммов кокаина. Видимо, в списке дилеров, которые обслуживали загадочного нанимателя, Матвей занимал не самый высокий приоритет и был запасным вариантом. Основным контингентом Матвея были бюджетники и официально безработные наркоманы, зарабатывающие деньги в обход налоговой инспекции и уголовного кодекса. Уже второй месяц он занимался только закупкой и продажей, переложив закладки на пэтэушника Ваню Куртова, который занимал приватизированную комнату бывшего общежития в Купчино. Анамнез Куртова был предсказуемым: первая и неудачная попытка сбыта, арест и согласие работать на ФСКН. Матвей платил ему по триста рублей за каждую закладку, а Куртов не возмущался и выполнял свою работу как следует. Он был старательным и даже не таким глупым, как подсказывало первое впечатление – поверхностное и обманчивое, однако доверять ему кокаин Матвей пока не хотел. По эмалево-синему горизонту ползли туманные волны далеких облаков, двор утопал в мерцающем снегу. Среди рябиновых ветвей и голых березовых крон метались, словно искры - янтарные, рубиновые, агатовые - желтобрюхие синички, алые снегири и воробьи с чернильными точками глазок. Возле подъездной дорожки, стянутой подтаивающим гололедом, ожидал ртутно-серый бентли с покатой крышей, широким капотом и массивной радиаторной решеткой – наниматель Тимофея был из тех, кто предпочитал бензиновую тягу, а к модной электрической относился настороженно. - Ну блин, Гера! – несдержанно окрикнул Тимофей, приспустив стекло, когда Матвей вышел из парадной в ледяной воздух, пропитанный теплеющими солнечными лучами. – Ты не мог быстрее? Вытащив из кармана куртки зиплок с кокаином, Матвей положил его на протянутую ладонь Тимофея, и вдруг в полумраке заднего сиденья мелькнуло чье-то лицо, метнувшееся к свету. Лицо принадлежало нервному мужчине лет пятидесяти с прилизанными волосами, мелкими морщинами и стеклянным взглядом. Его внешность и повадки показались Матвею смутно знакомыми. - Что это за гетто? – удивленно спросил мужчина, резво выхватив у Тимофея кокаин. – Он что, здесь живет? - Ну а где еще драгдилеры живут? – шутливо задал Тимофей встречный вопрос. Матвей же в очередной раз подметил удивительное свойство богатых: не замечать обслуживающий персонал, не видеть в нем людей, которые могут что-то подслушать, а что-то – даже запомнить. - Свихнуться можно… - процедил нервный мужчина, зачерпнул снежно-белый кокаин сигаретным колпаком и втянул его жадным вдохом. – Чего ты стоишь, Тимоша? Вези к Татнефти! - До встречи, Гера, - печально улыбнулся Тимофей. Бентли резко тронулся с места, плавной дугой свернул к дороге и исчез за углом ветшающего панельного дома. Вздохнув, Матвей пошел обратно. Сегодня был четверг, четный день недели - день медицинских процедур, и Матвею хотелось наконец-то подобрать пропорцию, которая сможет вернуть ему свежесть впечатлений. Кинув куртку на кровать, Матвей сел в кресло, где обычно вмазывался, закатал рукав красной толстовки и нашел возле локтя выпуклую, как подкожный червь, вену. Набрал в шприц два куба свежести и медленно вогнал в кровь. Взгляд остекленел, налившись сытой осоловелостью, по радужкам расползлись копейки зрачков, и карие глаза почернели. Издав гортанный, почти оргазмический стон, Матвей запрокинул голову, обмяк, и его податливое туловище размазало по креслу. Засверкали медью цветы на обоях, бытовая тишина наполнилась волнами гула, который обычно издают механизмы и коммуникации жилого дома. Всё произошло слишком быстро. Матвей даже не успел вытащить шприц – тот зарылся в вену скользким острием иглы и лег вместе с рукой на узорчатое сукно кресла. Зрачки широко распахнутых глаз мелко подрагивали в нистагме, отрывисто дрожала нижняя челюсть, словно ей управляло совсем другое, более стремительное тело. Постукивая зубами, блаженно постанывая, Матвей улыбался и приходил в себя, пока его колотило мелкой дрожью, а светлые волосы липли к горячим вискам, намокшим от пота. Первая волна прихода схлынула через пятнадцать минут, одарив его эйфорией, желанием двигаться и благодушным настроением. Уверенно встав, он потянулся и хрустнул позвоночником. Наконец-то всё стало по-прежнему, наконец-то всё стало, как раньше. Достав из шкафа черный потертый кофр, Матвей вытащил баян, продел руки под кожаные ремни и сел на край незаправленной кровати. Татуированные пальцы запрыгали по черно-белым пуговицам клавиш, меха зашевелились, словно набирающие воздух легкие. - Глаза темны от русского мороза, - тихо подвывал Матвей баянным переливам, едва приподнимая веки, - гудит колоколами русский лес… *** Неподалеку от крыльца, украшенного мозаикой из черно-белых лент меандра, был припаркован красный мерседес на электрической тяге, за рулем которого сидела молодая женщина в черном – изящный, обтекаемый, влажно-гладкий. Под зеркалом заднего вида медленно вращался вокруг своей оси слюдянисто-прозрачный полумесяц с лукавой улыбкой, на нижнем изгибе его серпа бахромой висели жемчужно-белые звезды. Композиция пропускала через себя дневной свет, отбрасывая на салон темного бархата нелепую тень: вытянутую, полупрозрачную, испорченную солнечной рябью. Мерседес принадлежал Тоне Ширшовой, дочери прокурора Ширшова, который возглавлял прокуратуру Санкт-Петербурга, и за рулем сидела именно она. Под широкими полами черной шляпы виднелся точеный до хрупкости нос, шею рубил надвое кожаный чокер, а из широких рукавов намеренно мешковатого пальто торчали такие же точеные руки драматической актрисы. Юноша, который сидел на заднем сиденье и неотрывным взглядом сверлил железную дверь парадной, выкрашенную бледно-вишневым, был ее ровесником и кровным братом, Толиком Ширшовым. Догадаться об их родствен было нетрудно: чертами лица Толик повторял Тоню, будучи ее маскулинной вариацией с квадратным подбородком и рублеными движениями. Натренированный торс скрывался под утепленной мешковатой мантией с капюшоном, а подошвы кроссовок горели светодиодами, отбрасывая на резиновый коврик размытые пятна оранжевого, фиолетового и желтого света. В напряженной руке Толик сжимал позолоченный «макаров», рукоять которого была украшена объемными желтыми цветами жостовской росписи. Толик занимался боевыми искусствами, питал страсть к огнестрельному оружию и обожал фильмы Квентина Тарантино. С Тоней его связывали не только кровное родство и общие вредные привычки, но и ненависть к барыге, который снабжал их стимуляторами. Именно поэтому прокурорские отпрыски, катающиеся в масле, собрались заняться современным аналогом охоты на дичь, какой раньше заполняли досуг дворяне, вот только вместо дичи был человек – не самый порядочный, отнюдь не щедрый и весьма скользкий. - Не перепутай, пожалуйста, - сказала Тоня и достала из бардачка шприц на пять кубов, наполовину полный прозрачной жидкостью. Сняв со шприца оранжевый колпачок, она невесомо надавила на поршень, подогнав жидкость к игле, и та брызнула в воздух крохами капель. - Да не перепутаю я! Патлатый дрыщ в синей куртке, партаки на пальцах. Что тут сложного? – огрызнулся дерганый от ожидания Толик. Позавчера он обнаружил в шприце вязкую крахмальную массу, вмазаться которой оказалось невозможно, и решение созрело быстро. У Тони с барыгой, которого они еще ни разу не видели, были свои счеты: как-то раз тот ненавязчиво предложил свои услуги, чем свел к нулю ее очередную месячную ремиссию. Порыв окреп и оброс продуманным планом. Оставалось лишь найти людей, знающих его адрес, и таковые, конечно же, нашлись. Простоватая Туся поверила словам Ширшовых, что им очень, очень нужно посетить барыгу, и чем быстрее это произойдет, тем лучше, поэтому выложила всё, что могла. Ситуация складывалась привлекательная: Герыч, являющийся по паспорту, видимо, Германом, был свежевым наркоманом, снимал квартиру на Гражданке и торговал в одиночку, иногда проявляя податливость. Словом, представлял собой легкую мишень. - А если он прямо в машине откинется? Куда труп девать? – спросил Толик, глядя на шприц в руках Тони. – Он же наверняка упоротый, вдруг у него сердце не выдержит? - Это ментовский транквилизатор, он на таких и рассчитан. - Главное, чтобы ты у него вену нашла. У него и вен-то, наверное, почти нет. Вряд ли он сам с первого раза попадает, - скривился он. - Не щелкай клювом, - с хищными нотками проговорила Тоня, устремив взгляд на открывающуюся железную дверь. Из парадной вышел долговязый парень, одетый в некогда узкие джинсы, красную толстовку и синюю кожаную куртку – длинный, нескладный, иссушенный дешевым ширевом. Рассеянно зажав в зубах сигарету, он защелкал зажигалкой в тщетных попытках подкурить, но раз за разом терпел фиаско. Весь его вид выражал крайнюю увлеченность чем-то внутренним. Подтверждала это и мелкая моторика: Герыч едва заметно приплясывал всем туловищем. Он приплясывал даже лицом, и у Тони свело челюсть от одного только взгляда на него. Оставив «макаров» на бархате сиденья, Толик резво выскочил из мерседеса, натянул на лицо приветливую мину и направился к Герычу, помахивая пятерней. - Извините, мы банкомат ищем. Тут есть банкомат? – донесся до Тони его излишне веселый вопль. Герыч даже ответить не успел, как Толик, вдруг оказавшись рядом с ним, ударил его по подбородку хорошо поставленным апперкотом. Голова барыги запрокинулась, потянув за собой туловище, и он чуть не рухнул на обледенелый асфальт. Толик успел поймать его, но едва удержался на ногах сам. Зажигалка выпала из разжавшихся пальцев и исчезла в полуседом снегу. Толик схватил Герыча за талию, закинул его руку себе на плечо и потащил к машине. Вид у Толика был торжествующий, а голова барыги свисала, как у пьяного. Он был без сознания. Ноги волочились по льду, как у тряпичной куклы, набитой ватой. Кинув его на заднее сиденье, Толик резво занял прежнее место, закрыл дверь и снова вцепился в пистолет. Тоня нажала сенсорную кнопку на приборной панели и заблокировала двери. - Чуть ногу не подвернул. Вмажь его, пока он не очухался. Повернувшись к бессознательному телу, Тоня осмотрела запястье барыги, выбрала наиболее рельефную вену и впрыснула ему в кровоток все два с половиной куба транквилизатора, который подействовал в первую же минуту. Его дыхание выровнялось, превратившись в мерные вздохи крепко спящего человека. Обшарив карманы, Тоня обнаружила только карту «Подорожник», початую пачку красного «Честерфилда» и телефон. Список контактов был подозрительно скудным и ничуть не походил на перечень клиентов драгдилера. - Час поспит. Как раз успеем доехать, я нашла хорошее место, - резюмировала Тоня, переложив телефон в глубокий карман своего пальто, - глушь, вокруг только поле и лес. Она выстроила маршрут, который брал начало на Суздальском проспекте, а завершался Ольгинской дорогой и безымянной колеей в заснеженной пустоте, которая находилась между двумя деревнями – Буграми и Порошкино. Герыч спал, как ребенок, и пребывал в блаженном неведении. Из приоткрытого рта на подбородок стекала слюна. Толя смотрел то на рукоять «макарова», где распускались надутыми лепестками желтые бутоны, то на фонарные дуги, которые ребрами нависали над проспектом. Закинув ногу на ногу, Тоня скучающе развалилась на водительском месте, а электромобиль самостоятельно следовал по заданному маршруту – похрустывая комковатой смесью снега, смога и реагента, объезжая опасные участки дороги и избегая аварийных ситуаций. Местность снаружи менялась: панельный ландшафт постепенно исчезал, уступая место блеклому снежному полотну и черной резной кромке далеких деревьев, дорога сужалась, а выбоин в асфальте оказывалось все больше. За лобовым стеклом тянулась в белую даль Ольгинская дорога, оканчивающаяся перекрестком проселочных троп, которые летом дышали теплой пылью, а сейчас прятались под слоем снега. - Кто вы? Где я? Куда вы меня везете? – донесся до ушей Тони гнусавый полустон с заднего сиденья. Резко повернувшись на звук, она увидела разомлевшего от транквилизатора Герыча, который ослабшей рукой дергал ручку заблокированной двери, невзирая на движущийся за окном пейзаж, и Толика, который уже взял его на мушку. Герыч проспал минут двадцать, не дотянув до обещанного часа. - Ты совсем дурак? – схватив его за подбородок, Толик сунул ему в рот ствол «макарова». Трагически вскинув брови на манер греческой театральной маски, Герыч замолчал, замер и даже стал медленнее дышать. Он лишь испуганно моргал, широко раскрывая глаза. - Машина на ходу, ты бы себе шею сломал. Ты суицидник? – наклонился Толик к молчаливому собеседнику. Герыч моргнул, потому что иначе ответить пока не мог. Отпустив его, Толик отстранился и слегка вскинул подбородок. По-прежнему не шевелясь, Герыч нервно сглотнул. До белизны прикусив губу, он оглядывал то брата, то сестру. В застывшей гримасе землисто-бледного лица проступала бескровность ужаса. - Вам лучше меня высадить, я работаю на Асфара Юнусовича, - тихо проговорил он. Тоня фыркнула и издала ехидный смешок: - Да-да, а мы на Громова. - Я могу позво… - потянулся он к карману, однако подрагивающие пальцы нащупали пустоту. Вскинув мрачный взгляд, он осторожно произнес: - Дайте мне позвонить. - Ага, как же, - осклабился Толик и приставил ему к голове холодное, как сама смерть или русская зима, дуло. Вел он себя как типичный тарантиновский персонаж: тыкал в жертву пистолетом по поводу и без, ухмылялся и угрожающе басил. Тоню это понемногу начинало раздражать, однако Герыч, кажется, принимал игру Толика за чистую монету и болезненно переживал стадию отрицания. - Давайте разойдемся по-хорошему, - произнес он, перейдя сразу к торгам. Гневаться, находясь под прицелом, было бы жалко, бессмысленно и даже опасно. - По-хорошему? И это ты предлагаешь нам разойтись по-хорошему? Сколько у тебя беру, а там каждый раз такая бодяга, что я мог бы применять ее по назначению и клейстер варить. - Почему сразу бодяга, может, вы толер набили, а крайним делаете меня… - Толер, значит! – процедил Толик, шевельнув крыльями ноздрей, и схватил Герыча за горло. – Толер в баяне не вязнет, как клейстер! Зато крахмал вязнет, тварь конченая! Извиваясь на бархатном сиденье, как дождевой червь на ладони рыбака, Герыч неразборчиво хрипел и пытался отодрать от своей шеи цепкие пальцы Толика. Тот сжалился, отнял руку, и Герыч жадным глотком вобрал в легкие воздух. - Хватит! – истерически прохрипел он, вжавшись спиной в дверцу и стукнувшись затылком об стекло. Толик нанес ему размашистую оплеуху, задевшую не только щеку, но и другие части лица. Тихо взвыв, Герыч зажал нос рукой, а потом посмотрел на окровавленные пальцы. Из ноздрей текла кровь, пачкая узкие обветренные губы и неестественно хорошие для скоростного наркомана зубы. - Если вы хотите, чтобы я вернул деньги, скажите, сколько вам нужно, - примирительно заявил он. - Не думай, что ты так просто откупишься. У нас денег побольше, чем у тебя. И при чем тут вообще деньги, если это дело принципа? Ты, Герыч, водил моего брата за нос, а меня вообще намеренно травил. Как мы можем допустить, чтобы какой-то мелкий паскуда наебывал нас и зарабатывал на нашем здоровье? – важно и даже с торжеством проговорила Тоня, физически ощущая чужой страх, который отдавался в ее мозгу нарастающей радостью. – Я выбрала хорошее место. Там нам никто не помешает. Обратно мы поедем, как ты понимаешь, уже без тебя. - Позвоните сами, вам все объяснят… - обреченно выдохнул Герыч. - Ну-ну, конечно! – загоготал Толик. – Кто объяснит-то? Асфар Юнусович? - Да, Асфар Юнусо… А-а-а! Хныкающий голос Герыча сорвался на вскрик: Толик схватил его за левое запястье и для острастки выкрутил руку. Дернувшись, Герыч вырвал запястье из чужой хватки, зашипел сквозь стиснутые зубы и пристально посмотрел Толику прямо в глаза – не моргая, не меняя траектории взгляда, чуть подавшись вперед. - Ну чего ты орешь? – спросил Толик с угрожающей лаской. – Я еще ничего страшного не сделал. - Не убивайте меня, я не хочу… - судорожно забормотал Герыч, постукивая зубами. Перекошенное лицо побледнело настолько, что аллергическая сыпь от хронической интоксикации и синяки под глазами проступили розоватым и бледно-фиолетовым. Тоня нахмурилась. Однако распалившийся Толик не успокаивался. Толика несло. Он представлял себя то ли мистером Блондином, то ли Винсентом Вегой и не переставал запугивать барыжку, хотя тот и без того крупно дрожал, как чахоточный, и таращился сквозь Толика мидриазными глазами. - Знаешь, что решит твою судьбу? – улыбнулся Толик, склонив голову набок. - Рубль. Если выпадет решка, тебе повезет, и ты умрешь быстро. Если выпадет орел – умирать придется намного дольше. Замысел был простым, как пять копеек: вывезти барыгу в занесенную снегом глушь, убедить в грядущей смерти, а потом пожалеть и уехать, наказав больше никогда людей не обманывать. В последнем акте этой трагикомедии Толик хотел подбросить рублевую монету и эффектно поймать ее, сжав между пальцами, чтобы монета упала на ребро. Смерть от холода Герычу не грозила: относительно рядом были две деревни, а при желании он мог даже дойти до трассы и поймать попутку. Пока всё выглядело убедительно. Пожалуй, даже слишком. Герыч вздернул губу в непроизвольном оскале, ощерившись чередой белых и желтоватых зубов. Мерседес плавно качнуло, как палубу корабля – закончилась Ольгинская дорога, и машина свернула в обледенелую колею. Всюду, куда падал взгляд, виднелись лишь нетронутые городскими выбросами ноздреватые сугробы и темные кроны деревьев, напоминающие переплетения острых гвоздей. - Можешь звонить родственникам, пусть покупают гроб и панихиду организовывают, чтобы времени не терять! – усмехнулся Толик. - У тебя вообще есть родственники? Или ты для них отрезанный ломоть, на который даже тратиться жалко? Тоня успела зафиксировать, как окровавленное лицо Герыча неожиданно разгладилось до мертвенного спокойствия. А потом он решительно кинулся к водительскому сиденью и резко дернул на себя ручной тормоз. Система управления назойливо запищала, сигнализируя о выключении автопилота, и при более теплой погоде, при более урбанистическом ландшафте автоматика сработала бы, как часы, заставив мерседес замереть на месте. Но гололед еще не сошел, и теперь мерседес неизбежной инерцией заносило влево. Надсадно кричал Толик, метался за лобовым стеклом черно-бело-голубой калейдоскоп. Вцепившись в руль, вопящая Тоня пыталась повернуть обратно к дороге, но что-то делать было уже поздно. Полукругом пропахав сугробы, очертив в них жирный рыхлый штрих, мерседес врезался в деревянный столб – реликт деревенской инфрастуктуры. Тоню резко швырнуло влево, шляпа слетела с густых волос, голова ударилась об стекло. В ушах заложило, за серебристой паутиной трещин расцвел смятый цветок капота, и распустилась, как хлопковая коробочка, подушка безопасности. Не осознавая течение времени, Тоня слепо нашарила на приборной панели нужную кнопку и разблокировала двери. Выпутавшись из давящего на лицо белого савана, она потянула ручку двери и гусеницей вывалилась в бледную, холодную, шершавую кашу. Далекое солнце подтапливало русские снега, которые водянисто поблескивали, покрываясь хрусталем ледяной корочки. В поле зрения мельтешили солнечные блики, заставляющие щуриться, голова кружилась, как заведенная карусель, ноги ходили ходуном и шатко ковыляли вперед. Опираясь руками на красный железный остов, Тоня обошла разбитый мерседес и увидела валяющегося в снегу брата. Он лежал, обхватив живот, и надрывно стонал, как больной ребенок, а разбитое лицо окрашивало снег бледно-красными разводами. В метре от него горел позолотой «макаров». - Толя! – истошно завопила она и кинулась к нему. Но ее схватили за волосы, размашисто ударили кулаком по скуле и отшвырнули назад. Прокатившись по снегу и несколько раз перевернувшись, Тоня оперлась на локти и стала подниматься. Тело не слушалось, головокружение тошнотой подкатывало к горлу, и она валилась обратно. Звонким эхом до нее доносилась надрывная мужская ругань. - Я же предупреждал, что не хочу! Вам пизда! - Мудак, мы не собирались тебя убивать, мы просто напугать хотели, чтобы ты перестал крахмал в спиды сыпать! Ширик свежевой! Ты же и себя угробить мог! Ты идиот?! - Хватить заливать, сволочь! А кто кого убьет, это мы еще посмотрим! - Ты хоть знаешь, кто наш отец?! Прокурор Ширшов! Да ты говно жрать будешь, если тронешь нас, уличная падла! Тоне наконец удалось встать, но по коже сразу побежал холодок, а губы раскрылись в сдавленном вскрике. Пошатывающийся Толик стоял по колено в снегу, а напротив него обеими руками сжимал жостовскую рукоять «макарова» по-собачьи скалящийся Герыч. Хлопнул выстрел, быстро свистнула пуля и исчезла в сугробе – где-то перед мигающими кроссовками Толика. - Убью! – нервно выпалил Герыч. Рефлекторно подняв руки, Тоня смотрела то на оторопевшего брата, то на машину, то на деревянный столб. Природа вокруг была холодящей, застывшей и безлюдной. - Нет, не надо, нет… - талдычил заведенный ужасом Толик, и с каждым словом тон его голоса задирался все выше. - Заткнись! – плаксиво прикрикнула на него Тоня. - А ну завалил ебало! – приказал Герыч, угрожающе поведя пистолетом. Окончательно испугавшись, Толик тоже поднял руки. До него дошло, что вряд ли Герыч сейчас чувствует боль, даже если у него что-то болит. Положение складывалось незавидное: смерть смрадно дышала в затылок, а земным представителем ее воли был несдержанный наркоман из низов. - Если ты нас убьешь, невский синдикат не сможет тебя отмазать, - сказала Тоня, не опуская рук, - давай разойдемся мирно. Без крови. Дернув нижней челюстью в стимуляторной судороге, Герыч промолчал, но задумался. Предложение было более чем рациональным: где-то он уже слышал про прокурора Ширшова, а это значило, что прокурор, какого бы ранга он ни был, существовал в одной с ним реальности, и убивать его детей действительно не стоило. - Верните телефон, - приказал Герыч. Несмотря на холод равнинного ветра, пробирающий до слез в глазах, на его лице поблескивали застывающие капельки пота. Такой же заостренный блеск таился в глубине смолистых глаз. Тоня же, предпочитающая автомобиль, одевалась обычно легко, поэтому холод пробирался под легкое пальто нарастающим колотуном. Опасливо опустив руки, она достала из кармана телефон Герыча, положила его на измятый, как упаковочная фольга, капот мерседеса и отступила на десять шагов назад, волоча за собой брата, который словно задумался, пропустил часть событий и вследствие этого рук не опускал. Продолжая держать их на прицеле, Герыч подошел к мерседесу и схватил телефон. Набрав нужный номер, он заговорил практически сразу: - Слушай, Гриша, я в крайне щекотливой ситуации… Меня вывезли в лес, и я не знаю, где я нахожусь. Пистолет у меня, я прямо сейчас угрожаю детям какого-то Ширшова. Что мне с ними делать? Видимо, его сумбурного ответа оказалось недостаточно, потому что Герыч, не теряя бдительности, пустился в подробные объяснения, где упомянул всё – даже претензии к качеству продукта и наличию в нем крахмала. «Гриша…» - задумалась Тоня, но сразу отмела маловероятную догадку. Заметив, что брат так и стоит с поднятыми руками, она ткнула его в бок. Это застало Толика врасплох, он вздрогнул, однако руки опустил и постепенно стал приходить в себя. Наконец договорив, Герыч убрал телефон и с долей усталости сообщил: - Скоро приедут. И только попробуйте ко мне подойти – я вам колени прострелю. - Приедут? Кто? – тихо спросил Толя, окончательно очнувшийся от слепящего испуга. Герыч холодно посмотрел на него: - Служба охраны. Что вообще за вопрос такой? Я же предупреждал. Время ползло медленно, как подстреленный солдат: сдвинувшееся солнце тащило за собой угольно-черные тени деревьев, и они косо ложились на мерцающий снег худыми вытянутыми лапами. Стараясь не обращать внимания на стихающее головокружение и слабеющие позывы к тошноте, Тоня переминалась с ноги на ногу и старалась согреться хоть как-нибудь. Тем же самым занимались Толик и Герыч. Последнего едва заметно, но все же отпускало. Впереди его ожидали усталость, осознание холода и самоуничижительные мысли, однако он не выпускал позолоченного «макарова» и был готов выстрелить снова, если возникнет такая необходимость. - Выебнулся перед ним? Молодец! – ядовито прошептала Тоня брату, чтобы Герыч их не подслушал. – Уже могли бы до Бугров дойти и вызвать эвакуатор, а не кишки в глуши морозить. Повернувшись к ней, Толик в очередной раз подпрыгнул на притоптанном за двадцать минут снегу, брызнув на него кляксами цветного света, и тихо, но уверенно произнес: - Слушай, да ничего страшного теперь не будет. Ему невские сказали, чтобы он нас не убивал, а с невскими мы договоримся. У папы с Жаровым какие-то дела. Думаешь, не вывезем? - А ты можешь поручиться, что этот скоростной отморозок нас не пристрелит? – Тоня сложила руки на груди, спрятав озябшие ладони в подмышки. - Я вот, глядя на него, очень сомневаюсь, что он адекватный. Он же типичный барыга из нищуков, который раньше просто торчал, а теперь дорвался до денег и торчит еще больше. Что мы будем делать, если его переклинит? - Да нормально все будет, успокойся, охуенно все будет, - произнес Толик очередной зацикленный сэмпл. - Особенно охуенно будет бегать по заснеженному полю от спятившего наркомана, который вооружен нашим пистолетом. Самое смешное, что пистолет-то наш. Нахрена ты вообще его зарядил, если не собирался стрелять? - Я хотел взять гжель, но перед выходом передумал, а патроны… - Его транк даже на полчаса не уложил. Сколько же в нем этого аптечного говнища… Тоня распалилась и даже повысила голос, но осеклась, заметив на горизонте три приближающиеся точки, которые с каждым километром обрастали деталями, постепенно превращаясь в черные, лаковые, будто облитые нефтью автомобили – длинный майбах с тонированными стеклами и два гелендвагена. Майбах был Тоне подозрительно знаком, как и один из гелендвагенов, на заднем стекле которого виднелась огромная наклейка во все окно – «спасибо деду за победу». - Вот ведь… - неслышно процедила она сквозь зубы. Толик озадаченно посмотрел на нее, а Герыч, сам того не осознавая, верноподданнически ссутулился. Чуть съехав с Ольгинской дороги, плавно затормозил в снежной колее майбах, чей обтекаемый корпус без рублено-прямых линий переходил в широкий бампер, агрессивно блестящий хромированным железом, а следом за ним затормозили две машины сопровождения. Последним ехал гелендваген попроще и постарше, в его салоне можно было разглядеть протокольные лица в серых фуражках наркоконтроля и бритые до синевы головы бывших спортсменов, сделавших в свое время судьбоносный для себя и их будущих жертв выбор. - А вот и наши гангстеры! – довольно засмеялся Гриша, энергично выскочив из гелендвагена, который следовал в птице-тройке, соответствующей своей эпохе, вторым по счету. – Здравствуй, Герыч. Можешь расслабиться, я приехал не один. - Григорий Иванович… - поежился Толик. Тоня залилась блеклым румянцем, насупилась и исподлобья покосилась на Гришу, который шагал к Герычу, трамбуя тяжелыми ботинками поскрипывающий снег. Жестикуляция Гриши, отравленная мелкими подергиваниями, и щеки, красные то ли от внутреннего тепла, то ли от внешнего холода, выдавали степень его духовного подъема и заряженности кокаином на ближайший час. - В смысле, не один?.. – растерянно пробормотал Герыч, невольно встрепенувшись. Ответом ему, как и Тоне с Толиком, было почти бесшумное шуршание открывающейся двери: из майбаха медленно вышел, словно крадущийся степной паук, полковник Жаров. Полы серой форменной шинели сразу же утонули в снегу, и под лаковым козырьком фуражки нахмурились черные брови. Тонкий бескровный рот слабо искривился, явив собравшимся едва присутствующую мимику лавкрафтовских древних, которой полковник Жаров, ныне бездетный вдовец, обзавелся шесть лет назад, после смерти супруги, потери правой кисти, отрубленной цыганами, и выколотого ими же глаза. Тоня напряженно облизнула губы, потому что хотела видеть здесь кого угодно, но не полковника Жарова, который заведовал оборотом наркотиков в Ленобласти, из-за чего время от времени кооперировался с прокурором Ширшовым, чтобы провернуть очередное деликатное дело. Хотя Толик, в отличие от сестры, почти не интересовался делами отца, он был наслышан о мрачной славе Жарова, которая опережала владельца и окружала его черным, как неочищенный героин, ореолом. Ореол подействовал и на Толика: от недоумения он даже приоткрыл рот. - Асфар Юнусович… - выдавил Герыч, уставившись на полковника Жарова, как на привидение. - Где твой белый шарф, Герыч? – спросил полковник Жаров совершенно спокойным тоном, словно рядом не было ни разбитого мерседеса, ни других участников конфликта. – Какой белый шарф? – робко осведомился тот. – Японские камикадзе носили белые шарфы. Гриша успокаивающе похлопал Герыча по плечу, и тот вздохнул. В руке он до сих пор держал позолоченный «макаров», и тот сверкал, отбрасывая на серую шинель полковника Жарова ломаный солнечный зайчик, больше похожий на очертания солнца, видимые сквозь толщу мутной воды. Жаров ласково улыбнулся: - Отдай мне оружие. Не задав ни вопроса, Герыч протянул ему пистолет. Жаров извлек магазин, кинул в разворошенный ногами сугроб и протянул пистолет Толику. Избегая соприкосновения с мертвенно-бледной рукой Жарова – неживой и чрезмерно реалистичной, Толик осторожно обхватил пальцами затвор и отступил назад, наконец вернув один из любимых экземпляров обширной оружейной коллекции. С вызовом сунув руки в карманы, Тоня покачала головой: - Извините, конечно, Асфар Юнусович, но у вашего нового дилера вообще мозги набекрень. Он сначала пытался на ходу из машины выпрыгнуть, а потом устроил аварию, в которой могли погибнуть мы все – и даже он сам. - Значит, нужно было его высадить, раз он так хотел выйти, - с отсутствующим видом заключил Жаров, - как и подобает воспитанным людям. Вы когда-нибудь видели пьяную мордву? Пить им категорически нельзя: они быстро спиваются, а под градусом дуреют, начинают вести себя, как полоумные. Герыч – запущенный свежевой наркоман и наполовину мордвин. В моменты отчаяния он становится злобным и очень деструктивным. Тоня с удовольствием закатила бы глаза, однако сдержалась. Жаров никогда не начинал беседу с сути, предпочитая до последнего вести пространные рассуждения и задавать риторические вопросы, отвечать на которые было не обязательно. - Но есть один нюанс. Без причины он на людей не бросается, - Жаров устремил на них стылый, вдруг ставший пристальным взгляд, - кстати, как он оказался у вас в машине? Зачем вы вообще приехали в такое безлюдное место? Лгать было бессмысленно - особенно Жарову. Набравшись смелости, Толик решительно выпрямил спину и с расстановкой произнес: - Мы увезли его насильно. - Вот как? – вопросительно посмотрел на них Жаров. – Набросились на человека, привезли за город. Нехорошо. - Я не собирался его убивать. Мы хотели всего лишь напугать, чтобы он понял свою ошибку. Мы понимаем, что бодяжат все, но в последний раз он реально переборщил. Мы платим деньги, а получаем не то, что хотели. Так дела не делаются. Жаров устало прикрыл глаза, и смугло-желтое татарское лицо сделалось похожим на деревянную маску. Повернувшись к Герычу, он всмотрелся в него неморгающими глазами, зрачки которых не совпадали размерами: - Они врут? - Не врут, - выдохнул тот, словно мысленно сорвался со скользкого обрыва и смирился с падением. Гриша улыбался дрожащему зимнему воздуху, но внимательно следил за Герычем, не сводя с него цепких, как колючая проволока, глаз. Полковник Жаров сжал пальцы искусственной руки в кулак и впечатал Герычу в живот стремительный удар, от которого тот вскрикнул, согнувшись в корчах, и мешком упал в снег, смешавшийся с чужеродной для этого места городской грязью. Схватившись за живот, Герыч лежал на боку и надрывно подвывал, погрузив запрокинутую голову виском в сугроб. Снег размывал подсохшую кровь на его лице, превращая ее в неаккуратные кораллово-алые разводы. Гриша вел себя так, словно у него под боком не происходило ничего странного, он лишь смотрел на Герыча сверху вниз, и в его отношении читалось нечто размытое, отдаленно напоминающее разочарование. Протягивать руку помощи он явно не собирался. Поправив воротник шинели и фуражку, Жаров с прежним спокойствием оглядел разбитый мерседес, а потом и Тоню с Толиком: - Он свое получил. А с вашим отцом я побеседую отдельно. Выбирайте слова и людей с осторожностью, в следующий раз вам может не повезти. Возмещать ущерб он не будет. Мы тоже не будем. На его месте так поступил бы любой человек, не желающий быть убитым. Возразить Жарову было нечего. Наконец воцарилась тишина, но в ней уже не было угасающего азарта драки и тягостного ожидания – лишь затаенное, но очевидное для всех облегчение. Упрямо пытаясь подняться, Герыч дважды падал обратно в снег, но на третий раз, стискивая зубы, отрывисто дыша и хватаясь за место удара, все-таки выпрямился. Помогать ему даже не пытались. - Ты поедешь со мной, - неожиданно для всех сказал ему Жаров и направился к майбаху, вытягивая ноги из снежных пластов. Герыч вздрогнул, закусил губу, однако нестойко поковылял за Жаровым, прижимая ладонь к животу. Гриша шумно выдохнул струю прозрачного пара и тоже направился к своей машине. Стороны пришли к долгожданному компромиссу. Проводив взглядом маслянисто-черную тройку, блестящую железом и вспыхивающими на солнце стеклами, Толик подышал на лакированную рукоять «макарова» и протер рукавом мантии запотевшие черные щечки с сочно-желтыми шарами бутонов. - Притащил этого малахольного дебила из Мордовии, Гришу откопал в Гусиноозерске… - громко возмущалась Тоня, обходя по кругу мерседес, уткнувшийся в столб, и оценивая повреждения. – Где это вообще – Гусиноозерск?! Став начальником управления ФСКН по Санкт-Петербургу и Ленобласти, полковник Жаров выполнил свое первое на новой должности приватное поручение, принял участие в переделе героинового рынка и в этот же год потерял жену, глаз и кисть руки. Вместе с ними он лишился естественной для человеческого рода сострадательности, в частности, сострадательности к цыганам. Подчиненных Жаров искал среди молодых отморозков из низших слоев общества, избегая опиатных и солевых наркоманов. Он либо вытаскивал их из передряг, либо сам впутывал в передряги, а потом уже вытаскивал, после чего давал им нелегальную, но щедро оплачиваемую работу. Отморозки, у которых деньги впервые переставали помещаться в портмоне, проникались к нему искренней благодарностью и чуть ли не руки ему целовали. А Жаров поручал им грязные дела, за которые не хотел браться лично. *** Пока черная тройка мчалась по заснеженной Ольгинской дороге в сторону Санкт-Петербурга, пошел крупный, похожий на град снег, и поднявшийся ветер разбрасывал его по бескрайним холодным пространствам, которые щетинились в небо железными колючками электрических вышек и не любили шутить. С октября по апрель пространства окрашивались в черный, коричневый и серый – цвета героина разной степени очистки, и на лицах обитателей пространств проступало уныние, не исчезающее с осени до весны. За толстым слоем сизых туч скрывались трое смотрящих, которые иногда опускали вниз свой божественный взор: Мать-Нефть в маслянисто-черных одеждах и узким черным треугольником нимба, Дочь-Церковь, обильно украшенная золотом, драгоценными камнями и жемчугом, восседающая на семи холмах, и Зона – Святая Душа, грязно-серая голубка, на головке которой тускло мерцал венец из колючей проволоки. Снисходительно прикрывали глаза сонмы ангелов, чьи плечи были увенчаны погонами ФСБ, ФСКН, МВД... Качали клювами нефтяные вышки, высасывая из промерзлых недр баррели жирной до маслянистости нефти, доход от которой доставался только двум процентам населения. Разносился по воздуху колокольный перезвон, сверкали сусальным золотом маковки церквей и купола соборов, изгнать из которых торгашей не представлялось возможным, которые просто не осознали бы наступление второго пришествия, приняв вернувшегося Иисуса Христа за экстремиста. Через всю страну квадратами тюрьм, зон, колоний и лагерей тянулась паутина пенитенциарной системы, которая не исправляла, а лишь усугубляла преступные наклонности, в заведениях которой пышным цветом цвели пытки над заключенными, голодовки и стукачество. Крутились колеса майбаха, превращаясь в смазанные стальные круги с зыбким черным ободком, между небом и землей металась снежная пыль. Свистящие порывы ветра гнали по асфальту узоры поземки и рвали воздух на куски. Всё пролетало мимо и оставалось позади. Асфар Юнусович сидел на месте водителя, разлегшись на слегка откинутой спинке коричневого кожаного сиденья, и задумчиво смотрел в белую метель. Руки с переплетенными пальцами неподвижно лежали на сером сукне шинели. Матвей сидел справа от Асфара Юнусовича. На его скуле наливался фиолетовым свежий синяк, а в руке он комкал окровавленный платок, которым недавно вытирал лицо, пока согревался в салоне, спиной ощущая исходящее от сиденья тепло. Он тоже смотрел перед собой, но совсем по другой причине – ему не хотелось встречаться взглядом с Асфаром Юнусовичем настолько долго, насколько это будет возможно. - Именно сегодня я хотел встретиться с тобой и проверить на стрессоустойчивость. Но меня опередили, и теперь тебя можно не проверять. Большое счастье, что никто из вас не умер, - наконец заговорил Асфар Юнусович, положив ногу на ногу. - А проверку я прошел? – тихо спросил Матвей, не сдержав слабой улыбки, которая была скорее сардонической, нежели радостной. - Более чем, - Асфар Юнусович издал довольный смешок, и возрастные морщинки у его глаз приобрели глубину и резкость. Он щелкнул пальцами, негромко заиграло радио, и раздался мелодичный баритон с легкой сиплостью: - Ах, Кресты, вы мои Кресты… Поморщившись, Асфар Юнусович снова щелкнул пальцами, и пение стихло. Он повернул голову к Матвею, и ему из вежливости и субординации пришлось ответить тем же самым. - Ты когда-нибудь замечал, что шансон слушают менты, таксисты и те, кто никогда не сидел? – пристально посмотрел на Матвея Асфар Юнусович. - Если не считать показушных сидельцев вроде твоего отца. - Моего отца? – удивился Матвей. – Откуда вы знаете, как зовут моего отца? В свидетельстве о рождении стоит прочерк, там нет его имени. - Сейчас Герман Кириченко отбывает в Крестах свой третий срок, - продолжил Асфар Юнусович, даже не удостоив Матвея ответом на вопрос, - через несколько месяцев он выйдет на свободу, вот только потом, конечно же, снова сядет. Статью называть не буду, сам догадаешься. Матвей вздохнул. Он не видел отца все двадцать лет своей начинающейся жизни, а не вспоминал о нем уже лет десять, вычеркнув из биографии, как ее несущественный элемент. Естественно, насчет несущественности отцовского влияния, которое имело место даже при его отсутствии, Матвей непростительно ошибался, потому что при всем равнодушии к нему повторил его жизненный путь с пугающей точностью: баянист, аддикт, наркоторговец. - Он типичный наивный идеалист, отстаивает тюремный кодекс, который отводит ему не самое почетное место, - холодно продолжил Асфар Юнусович, - он, видите ли, никогда своих подельников не сдавал, чтобы не ссучиться. Вот только как он может ссучиться? Ссученый – это блатной, который начал сотрудничать с органами. Нельзя ссучиться, не будучи блатным, а блатные никогда наркобарыг за своих не считали. Особо принципиальные даже отказываются принимать в общак деньги, заработанные сбытом наркотиков. Впрочем, очень забавно слушать, как о морали рассуждают люди, которые находят недостойной обоюдную сделку, но без колебаний могут зарезать человека, не считая это чем-то постыдным. Ландшафт, частично скрытый снежными вихрями, стал меняться на городской: в белизне проступили панельные многоэтажки прошлого века, выцветшие за долгие годы эксплуатации, мигающие отсветы светофоров, сияющие вывески супермаркетов и тусклая уличная реклама. - И тебе, и твоему отцу немного не повезло, вы занимаете зыбкое межкастовое положение. Вас презирают преступники старой формации, законопослушные граждане, наркоманы… Как неприкасаемых в Индии. Однако сотрудничества с барыгами избежать сложно. Такова кали-юга. Размываются границы между кастами, люди рождаются алчными, злобными, эгоистичными, истребляют друг друга, доходя чуть ли не до антропофагии… - Если все, что вы говорите – правда, мне совсем не жаль, что он ушел из семьи, - сказал Матвей, чуть наморщив припухший от удара нос. - А ты думаешь, я могу говорить тебе неправду? – искренне улыбнулся Асфар Юнусович. – Смелое заявление, Матюша. Матвей напрягся, отвел взгляд на периферию обзора и замолчал, чтобы снова не ляпнуть лишнего. - Лицом ты вылитый отец, впрочем, не только лицом. Он упрямый и эгоистичный, вот только цели у вас совершенно разные. Его цель слишком эфемерна и не приносит ему выгоды. Ты куда практичнее своего биологического родителя. Тебя интересуют недвижимость, деньги и путешествия. Лично я не вижу в этом ничего плохого. Я тоже предпочитаю материальное. Раз уж мы родились в железный век, нужно найти хлебное место. До конца кали-юги мы все равно не доживем, просветлиться тоже не выйдет, а перерождаться придется в любом случае – так зачем надрываться? Асфар Юнусович кашлянул в кулак, поставив точку в абстрактных рассуждениях, и наконец перешел к сути: - Ты правда устроил аварию? Чем ты руководствовался? - Они сказали, что собираются меня убить. - И ты решил, что вместе умирать веселее? Поступок не мальчика, но мужа. Хоть и самоубийственный. Обратив внимание на глаза Матвея, в которых сейчас почти не было янтарно-карего, Асфар Юнусович ухватил Матвея за левую руку, отчего тот дернулся на месте, ощутив холодное прикосновение, но сразу замер. Подтянув к себе тощеватую кисть, Асфар Юнусович закатал рукав, насколько позволила куртка, и его взгляду открылось очевидное: вены от запястья до локтя были усыпаны свежими точками уколов, скромными зачатками колодцев и химическими ожогами разной степени, которые остались от задувов. - И часто ты это делаешь? – обратился он к Матвею, дернув рукав на место и отпустив разгоряченную кисть. - Несколько раз в неделю, - произнес Матвей, и в его отрывистой гнусавой речи послышалось бытовое спокойствие, которое кажется странным для тех, кто ничего не употребляет, а некоторых даже пугает. - В Европе тебя уже давно признали бы больным человеком. Наркомания там считается не преступлением, а хроническим заболеванием. Как диабет второго типа, - сказал Асфар Юнусович, - продавец на системе – не самое приятное зрелище. В том числе, и для него самого, просто он понимает это слишком поздно. Считай не приказом, а рекомендацией: брось хотя бы свежесть. Будет тяжело, зато ты не повторишь судьбу Марата, который наверняка уже переродился в животное. Сплошные плюсы. - Животное? – вздрогнул Матвей, вспомнив про Марата. - Кошку, собаку, попугая. Колесо перерождений могло забросить его в тело любого зверя. Совет Асфара Юнусовича напоминал угрозу, но был дельным. Раскрывая Матвею свою агрессивную красоту, свежесть проникала все глубже в его характер и организм: Матвей начал вести себя порывисто и деструктивно, необходимая порция возросла до двух кубов, а терпеть промежутки между вмазками, после которых иногда пропадали наиболее пострадавшие вены, стало намного тяжелее. «Для начала перейти на меф, - задумался он, подбирая наиболее подходящую для себя лесенку, - как раньше, по субботам. Затем можно на спиды перепрыгнуть, а уже с них на таблы. А потом и с таблов, жрать только по праздникам…» - Если говорить откровенно, у меня на тебя планы, - засмеялся Асфар Юнусович, - и чтобы стать частью этих планов, ты должен быть более адекватным. Тебе всё объяснит Гриша. Через месяц. - Хорошо, Асфар Юнусович, я вас понял, - смущенно произнес Матвей, внутренне надеясь, что эти планы не включают в себя его смерть. Майбах припарковался прямо напротив крыльца клиники из белого кирпича, что располагалась на Гжатской улице. На ближайшем фонарном столбе подрагивала белая голограмма с крупной надписью «травмпункт», а справа от него брезжил лайтбокс с фотографией мужчины в годах, одетого в белую рубашку, костюм и галстук с монограммой. - Зайдешь в травмпункт. Пусть проверят, в порядке ты или нет, - усмехнулся Асфар Юнусович. - Хорошо, - машинально ответил Матвей. Он всматривался в фотографию мужчины с прилизанными волосами, мелкими морщинками по всему лицу и уверенным взглядом, который сегодня днем вел себя крайне торопливо и беспокойно. - Это же Домнин… - выдохнул он, узнав в представительном мужчине – то ли депутате, то ли бизнесмене – загадочного нанимателя Тимофея. - Да уж, после той истории у него должно было поубавиться капитала, - хмыкнул Асфар Юнусович. Матвей уловил в его голосе нотки довольства и странной неприязни к Домнину. Упомянутая Асфаром Юнусовичем «та история» была крайне неправдоподобной и абсурдной, но реальной по всем пунктам. Речь шла про скандал, связанный с секс-сектой, которая выродилась из очередного тренинга личностного роста. Героями комедии были олигарх Олег Домнин, от которого все ожидали большей прозорливости и предусмотрительности, гуру секты под творческим псевдонимом Джон Рид, работающий в Сколково, и его лучшая ученица Кошка, которая пробилась на яхту Домнина в качестве приглашенной фотомодели с расширенным пакетом функций. Следуя указаниям гуру, Кошка активно соблазняла олигарха Домнина и записывала на смартфон его разговоры с вице-премьером РФ. Вернувшись с яхты, ученица передала гуру полученный компромат, а через два месяца выпустила формально художественный роман о приключениях элитной проститутки, где Домнин фигурировал, само собой, не под настоящим именем. Но замена имен оказалась настолько формальной, что никакой роли не сыграла, и всем сразу всё стало ясно. Итог скандала был до неприличия глупым: Домнин выставил себя облапошенным дураком, а Кошка поведала всем русскоязычным читателям о подробностях анального секса с Домниным, где в активной роли была она, и вскользь – о вещах деликатных, которые не должны были выйти за пределы кремлевских кулуаров. Матвей даже поймал себя на том, что долго не мог вспомнить фамилию олигарха, глядя на лайтбокс, зато в голову сразу пришло прозвище, данное ему пронырливой эскортницей – Олег Подхвост. - Из-за тебя, кстати, я сегодня опоздал в дацан, - со смешком произнес Асфар Юнусович. - Вы буддист? – вскинул брови Матвей. - А что в этом удивительного? – на этот раз Асфар Юнусович улыбнулся зловеще и сделал это намеренно. – Я стараюсь не причинять физический вред живым существам. Ты же сам знаешь. Вежливо попрощавшись, Матвей выскочил на тротуар Гжатской улицы и сразу же оказался под кружащими вихрями ветра. За спиной неслышно хлопнула закрывшаяся дверца, зашуршали колеса, но и этот звук быстро стих, удалившись в сторону центра. Чтобы попасть в травмпункт, нужно было обойти клинику и зайти через внутренний двор. Однако Матвей топтался на месте и ежился, но совсем не от холода. Асфар Юнусович действительно редко причинял людям физический вред, но не стоило забывать про вред моральный и вред физический, который по приказу Асфара Юнусовича причиняли его подчиненные. И меньше всего Матвею хотелось быть одним из таких подчиненных, а уж тем более - протеже этого жуткого человека. Смущал его даже не статус мальчика на побегушках, а гипотетические поручения Асфара Юнусовича, явно черные и малоприятные, от которых нельзя будет отказаться. Матвей знал, что наркоманы по буддистским канонам перерождаются в животных. В кого перерождаются наркоторговцы, он не знал, но догадывался, что карма их не жалует – как простые граждане, блатные и наркопотребители. Узнавать это в двадцать лет, еще и на собственной шкуре ему крайне не хотелось. Рассудил Матвей просто: раз уж он оказался в дерьме, из которого почти невозможно вылезти, следовало выжать из ситуации максимум выгоды и отодвинуть конечный момент как можно дальше, выполняя всё, о чем его просят, и очень при этом стараясь. А в свободное от работы время искренне радоваться жизни. *** У крыльца с греческими узорами безуспешно, но настойчиво ждал Ваня Куртов – бледный юноша с медленными движениями, перманентно печальной гримасой и резко очерченным ртом, который не сочетался с аморфными чертами лица. Ожидал он уже час, а Герыч, который сам выбирал время для встречи, то ли не желал открывать дверь, то ли не мог этого сделать, то ли вообще отсутствовал. Два месяца назад Куртов попался на контрольной закупке. Не будучи наркоманом, он ограбил знакомого дилера, однако вместе с деньгами прихватил сотню экстази, которую, ведомый алчностью, решил сбыть оптовой партией. Расчет был хорош: продать все за один раз, чтобы минимизировать риск, и расчет вполне мог оправдаться, если бы не покупатель, дилер, работающий на невский синдикат и в чем-то перед хозяевами провинившийся, который сдал его с потрохами. Куртова, который всегда посматривал на барыг сверху вниз, самого объявили таковым и поставили перед пелевинским выбором. Чурающийся понятий, он предпочел быть клоуном у пидарасов, а не пидарасом у клоунов. Отныне Куртов обязан был работать закладчиком у барыги, который жил на Гражданке, и раз в несколько дней ему приходилось ездить за товаром, преодолевая сине-красный маршрут, начинающийся в Купчино и отнимающий почти час. Долговязый барыга обладал ироничным прозвищем, красноречивым худым лицом и параноидальным характером. В квартиру он Куртова никогда не пускал, а пакеты с расфасованным товаром передавал исключительно через дверь, сдерживаемую железной цепочкой. Куртов плохо знал его как торговца и совсем не знал как человека. Спустя еще полчаса ожидания у подъездной дорожки остановилось желтое яндекс-такси с голографическими шашечками, и из него выскочил Герыч – измотанный, явно побитый и немного довольный. Такое сочетание характеристик озадачило Куртова, однако лишних вопросов он решил не задавать. - Вид у тебя, как у покойника, - вместо этого произнес он. В его тихом голосе то и дело проскакивала юношеская хрипотца. - Почти угадал, - скупо подтвердил Герыч, но в подробности вдаваться не стал. Он быстро направился к железной двери, на ходу доставая ключи, и Куртов молча последовал за ним, с каждым этажом все тяжелее преодолевая узкие лестницы парадной. Барыга не сбавлял темпа и, кажется, не уставал, а вот Куртов плелся за ним, стараясь не отставать. Перед последним этажом барыга вдруг резко остановился, и Куртов, пытающийся его нагнать, по инерции чуть не уткнулся лбом ему в спину. - Еб твою мать, Туся! – воскликнул Герыч. Раскинув в стороны руки и ноги, поперек лестницы лежала когда-то смуглая женщина с рыжими волосами, нищенским ложем которой являлся дутый пуховик. Из-под закатанного рукава шерстяного платья торчала смуглая исколотая рука, а на бетонной ступени одиноко покоился опустевший шприц. Лицо женщины было совсем не смуглым. Вместо лица у нее была раздувшаяся фиолетовая чернота, смазавшая прижизненные черты. Скрипнула дверь, будто слова Герыча были условленным сигналом, и на лестничную площадку выскочил мужичок с плешью на макушке. Куртов повернул голову на звук, не понимая, что происходит и как ему на это реагировать. - Ага! Попался! – торжествующе выкрикнул мужичок с шипящим придыханием астматика, а некоторые его слова звучали, как лающий кашель. – Ты ее знаешь, и о чем это говорит? Что ты наркоторговец! Куртов опасливо посмотрел на Герыча и на всякий случай спустился на ступень ниже, однако Герыч лишь махнул рукой: - Вы опять о своем, Всеволод Павлович? - У нас детский сад во дворе! Школа рядом! Какой пример видят дети, когда тут шарахаются твои обдолбанные дружки? - Разве они мои дружки, Всеволод Павлович? – гнусаво протянул Герыч с нарочито скучающим видом. - Дебила из себя не строй. Это твои нарики тут каждый день лежат. Либо сделай так, чтобы они больше в нашей парадной не появлялись, либо… - С чего вы вообще взяли, что они ходят ко мне? - Да весь дом знает, что ты барыга! – сорвался на крик плешивый Всеволод Павлович, чем немного напугал Куртова. Впечатление он производил агрессивное, хотя вооружен не был, и наверняка был из тех, кто любит распускать руки. - Почему вы ко мне придираетесь? – спросил Герыч, искривив рот. – Что вас не устраивает? - Как у тебя язык поворачивается такое говорить, ты, падла?! – взревел Всеволод Павлович и вдруг запоздало переключился на Куртова. – А ты еще кто такой? Тоже наркоман? Или барыга? У вас обоих рожи барыжные! - Если у вас есть претензии, можете обсудить их с Александрой Сергеевной, - холодно перебил его Герыч, сбросив скучающий вид, – я съеду только в том случае, если этого захочет она. А менять квартиру из-за того, что кому-то что-то в голову взбрело, я не собираюсь. - Поверить не могу! На моем этаже проживает торговец смертью, но никто ничего не делает! Эта климаксная мразь жирует на своих квартирах и думает только о деньгах, а участковый складирует мои заявления! В заезженное словосочетание «торговец смертью» Всеволод Павлович вложил столько трагического пафоса, что Герыч неприкрыто закатил глаза, и это заметил даже Куртов. Вдалеке пронзительно запищали полицейские сирены, которые быстро приблизились, став громче, а потом их вой оборвался. - Я вызвал полицию! – заявил Всеволод Павлович, угрожающе стукнув кулаком по воздуху. – Заберут труп, а потом с тобой поговорят. Я им всё про тебя сообщил! - Ну-ка пошли, - деловито сказал Герыч, перешагнув через труп женщины и потянув за собой Куртова, которого схватил за рукав куртки, - сейчас тут шапито начнется. Дезориентированный Куртов не стал сопротивляться, однако удивился, когда Герыч открыл дверь и потащил его в крохотную прихожую, которая вела в стандартную однушку, лишенную следов финансового достатка. «Сколько же он получает, если платит крыше сто косарей? – размышлял Куртов, оглядывая не блещущий роскошью интерьер. – И почему живет в таких ебенях? По привычке?» На кухне Герыч беглым жестом предложил Куртову сесть на табуретку и достал из холодильника бутылку пива, на этикетке которого был изображен сурового вида козел. Поддев крышку ключами, он кинул ее в раковину и сделал три больших глотка, от которых кадык заходил ходуном. Куртов несмело занял указанное место и сложил руки на груди. Кухня была тесной и темной: на синих обоях лукаво улыбались солярные символы, похожие на блины, а небольших размеров квадратное окно было задернуто шторами. Опираясь на стену, Герыч с угрюмым видом прихлебывал пиво. Погрузившись в раздумья, он забыл, ради чего Куртов к нему приехал. - А если к тебе зайдут менты? – спросил тот, чтобы завязать разговор и тактично напомнить Герычу о себе. - Не загоняйся, - отмахнулся тот. - Странно, конечно, что у нее лицо фиолетовое, - продолжил Куртов, нащупав нить разговора, - наверное, она тебя ждала и решила вмазаться. - Гердосом? – озадаченно посмотрел на него Герыч. - Видимо. Раз у нее лицо, как баклажан. Устало выдохнув, Герыч достал из настенного шкафчика жестяную банку из-под кофе «Каждый день». Он вытащил из нее зиплок, набитый синими и желтыми фитюлями, и кинул его на стол, прямо к локтю Куртова, после чего вернулся на прежнее место и продолжил меланхолично пить пиво. «Мудак», - решил про себя Куртов и молча спрятал зиплок во внутренний карман. - Ваня, ты умеешь обращаться с почтовыми дронами? – вдруг спросил Герыч, продолжая смотреть перед собой. Ваня неопределенно покрутил растопыренной пятерней: - Ну так. Немного умею, а что? - Будешь посылки принимать, - скупо объяснил Герыч, глотнул пива и умолк. Следующие десять минут прошли в неловком молчании, которое было неловким только для Куртова. Когда пиво закончилось, Герыч ушел в прихожую. Вернувшись, он сообщил что ни трупа, ни соседа, ни полицейских в парадной нет, а Куртову лучше прямо сейчас ехать домой. - Почему Герыч? – спросил он, уже обувшись и выйдя из квартиры. - Ты же не торгуешь героином. - Потому что я Германович. Очевидный наркоманский каламбур, - нехотя объяснил Герыч и закрыл дверь перед носом у Куртова, заставив его уткнуться взглядом в железо, покрашенное черной краской. «Не мудак. Просто сволочь», - поменял Куртов прежнее решение, сопоставив битое лицо Герыча с его задумчивым поведением, доходящим до хамоватого равнодушия.