Царица — это отрава: византийская повесть

      1. Славься, триумфатор!       Шумом полон оживившийся Константинополь. На базарах никто не торгует, в банях ни одного слуги не дозовёшься, всюду мечутся гонцы и вестники, пересылаются между дворцами и монастырями записки, блестят глаза, тянутся в улыбках губы. Судачит народ ромейский:       — Говорят, что Аттилу-зверя провезут по Городу в клетке…       — Слышал я, что в зверинце императорском для него уже приготовлено место!..       — Знаю я одного кузнеца из Халкидона, так он баял, что куются уже для Аттилы цепи, какие удержат и воловье стадо…       Но другие им возражают:       — Вырвут у Аттилы очи, нос отрежут на Ипподроме, и подвесят вниз головой на Змеиной колонне!       — То – не правда. От братца своего я слышал, а он кухарь во дворце василевса, что, при всём честном народе, Аттилу в евнухи поставят!       — На стенах Города за срамной уд его повесят!       — Нет, злодея в быке зажарят, и развеют прах его над морем…       Но не только об Аттиле разговоры. Всюду славят истинного римлянина, досточтимого доместика Варду, и благодарят Приснодеву за мать и отца Склиров, которые родили Романии достойного сына и заступника.       — Константин – построил, Варда – уберёг! — кричит константинопольский охлос.       А в церквях и соборах колокола не смолкают – трезвонят. Совершаются торжественные литургии, Господа благодарят за спасение христианского царства. Золотом, цветами и лучшими тканями разукрашен по приказу эпарха Город – всё готовится к великому триумфу, зрелищу, о котором почти позабыли ромеи, со всех сторон окружённые врагами. А Варда уже за стенами ожидает, примеряет парадные одежды, и готовится вступить в Константинополь.       Не доволен один Самона, да предавший Склира Никифор Фока. Оба со страхом ждут появления при дворе Варды, боятся, что на всё готов будет перед своим спасителем император, и, осыпав его дарами, врагов стратига низвергнет. Ищут они способ извести доместика. По их коварному наущению расползается по столице слух, будто одному слепому монаху из Космидиона, славному чудесами, исцелявшему в ксенодохии золотушных, явились во сне святые Косма и Дамиан, и сказали, что Господь на Варду указал, как на достойного императорской порфиры. И поползла эта, байка, признаваемая за правду, по всем нищим и убогим, ждущим, что при новом самодержце жизнь их станет слаще мёда.       А в большом дворце все славят василевса, и восторгаются его поэмой, составленной из стихов Гомера, и прославляющей величие Иисуса, и его попечением достигнутую победу. Только Августа Ирина, послушав творение супруга, пальцем у виска постучала, и удалилась в свои покои, где её уже поджидал Лев Младший, надежда и гордость рода Склиров.       Вот – запели органы и литавры, и весь Город собрался на триумф Варды Склира.       Словно река изобилия втекла в царственный Константинополь, столь огромна и великолепна была собранная в гуннском лагере добыча. Было здесь всё, что награбили варвары на Балканах. Грудами лежало золото и серебро: монеты и цепи, соборные паникадила, драгоценная и святая утварь, украшенные эмалью и жемчугами оклады потерянных книг и погубленных икон, опустевшие раки выброшенных из церквей святых, снятые со статуй угодников Христовых венцы; и нельзя было счесть разнообразных искуснейшим образом изготовленных доспехов, золочёных и украшенных чеканкой: это были шлемы и мечи, панцири и щиты, копья, луки и ножны. Словно богатство всего мира внесено было Константинополь, и предъявлено восторженному народу, поражённому великолепием добычи. Следом шла в кольце славных стратиотов несметная толпа обращённых в рабство варваров. Но то – в конце процессии…       Впереди же, под рукоплескание толп, ехала золотая колесница, запряженная конями белоснежной масти, а на ней везли шитую серебром и золотом икону Приснодевы, древний палладий Византии. И уже следом за ней шествовал величаемый отовсюду новым Сципионом доместик Варда, размахивающий умащенной благовониями бородищей. С ликованием на лице приветствовал он византийцев, наслаждаясь любовью охлоса, купаясь в восхвалениях и славословиях.       Но как ни старался Варда, ни блеском доспехов, ни величавостью жестов не мог затмить главный свой приз, проводимый в триумфальном шествии. Брёл за стратигом в окружении отборных стратиотов сам Аттила, Бич Божий. И хотя тяжелая поступь его сотрясала мраморные портики Месы, по который они двигались от городских ворот к Августеону, сам он был мрачнее тучи, угрюм и злобен. Варвар скалился и рычал, будто зверь, но как ни напрягал могучие руки, как ни силился, не мог разорвать опутавшие его цепи. Чтобы сдержать гунна, не позволить вырваться, отказались от привычных в таких случаях золотых оков – слишком мягким металлом было золото. Взяли тяжелые и калёные морские цепи, какими перетягивают в случаях опасности Золотой Рог в Константинополе, и уже их сверху покрыли позолотой. Каждый гвардеец вокруг варвара держал один конец этих тяжких пут, но стоило Аттиле повести плечом – едва не падали его стражи, и лишь великим упорством оставались на ногах.       С ужасом взирал народ на Аттилу. В сердцах проклинали его мужи, осеняли себя крестным знамением женщины, а дети округляли глаза, поражаясь явившейся в Константинополь тёмной горе, бывшей едва ли не выше Олимпа Азийского. Но все, как один, славили Богородицу, что спасла свой Город от такого чудовища, явившегося из самого Аида.       А что сам Бич Божий, жеребец, покрывающий вселенную?       Был он великим вождём для своего народа, почти богом – для варварских племён, ужасом для Запада и Востока, завоевателем, крушителем, гонителем, а стал рабом малодушных и коварных греков, которых не признавал равными даже женщинам. Трясущие жирными ляжками евнухи, изнеженные дворцовым покоем, накинули на него аркан, потащили по улицам своего проклятого города. Старик тщедушный, чьи давно прогорели угли, не способный прожевать кусок мяса, одолел его… Но не в битве на открытом поле, не с мечом в руках, а с чашей. Вытолкнув вперёд рабыню, прикрывшись бесчестными булгарами, поднёс ему Варда, не способный к ратному труду, приправленный ядом напиток!       От мысли об этом пламя вспыхивало в широкой груди Аттилы. Широко раздувая ноздри, скрежеща волчьими клыками, сверкая раскосыми глазами, словно гордый необъезженный конь, встающий на дыбы, натягивал он свои цепи, почти отрывая от земли стратиотов, и лишь подоспевающая к ромеям подмога удерживала его в проклятой узде.       Между тем, подошли они к Августеону.       Ах, с каким горделивым презрением взглянул на Аттилу со своей грандиозной колонны бронзовый Юстиниан Великий: под его всевластной десницей оказался, в конце концов, надменный варвар, возомнивший, что он ровня ромеям, посмевший тягаться с Христианской Империей, протянувшейся на Восток и Запад.       Сталь и кровь уступили место душному пурпуру, веющему императорской порфирой.       Вознёсся императорский лабарум, тень отбросил свою великодержавную на всю Ойкумену.       И уже посреди Августеона раздаются ромейские словеса:       — Славься, триумфатор. Славься, славься, Варда! Славься, благородный Склир!       Фанатичное ликование обуяло ромеев, прославляющих и возносящих почти до небес доместика схол имперских. В этом шумном празднестве, ослеплённые сиянием собственных церемоний, греки почти позабыли о своём пленнике – слишком глубоко наслаждались они желанным чувством величия и славы Романии, долго и тяжко страдавшей от варваров. Охлос нуждался в поводе для гордости, как в живительной влаге для своей попранной гордыни, и сейчас, возделанная, цвела она пышно и богато.       Но вот – все двинулись к Святой Софии, и туда же Аттилу потащили. Напряглись стратиоты, снова натянули цепи. Вошли в распахнутые врата собора Варда и бывшие с ним вельможи, военачальники и чиновники. Там уже ждал их клир великой церкви, возглавляемый Патриархом, там же был император, и Августа Ирина, и весь двор, и множество люда. Совершалась торжественная месса, заправляли сам василевс и Его Блаженство: оба – с кадилами, друг напротив друга вставши, оба – в золоте и виссоне, сверкающие парадным орнатом. И Аллилуйя с хоров лилась голосами херувимов.       Но для варвара заказан путь в святая святых Христианской Империи…       Словно пса, стали толчками и ударами загонять Аттилу на паперть, и там цепями приковали. Взъярился гунн, схватил ближайшего к нему стратиота, и едва клыками горло ему не перекусил. Шарахнулись во все стороны ромеи, обливаясь холодным потом, и прося Богородицу защитить их. Но тут появился на паперти великий папий – главный ключник дворца василевсов. Извлёк этот жирный евнух из своих драгоценных одежд большой золотой ключ, символ своего высокого чина, и стал лупить им по щекам солдатским, именем императора призывая водворить порядок перед Великой Церковью!       Снова натянулись цепи, ощетинились мечами и копьями устрашённые евнухом стратиоты. Посыпались удары на Аттилу, словно град, и как ни противился он, а всё же, навалившись, придавили его к земле, принудили встать на колени. И так, сменяя друг друга, держали гунна, пока совершалась великая служба.       А когда закончилась месса, из Святой Софии поспешили все на Ипподром, там продолжить наслаждаться зрелищем триумфа. Выйдя из собора, василевс, Августа и весь синклит даже не взглянули на Аттилу: гордо прошествовали вельможные ромеи мимо, высоко задрав носы, сопровождая василевса в кафисму – императорскую ложу Ипподрома.       Туда же и Аттилу потащили, но не повели по кругу, как простых варваров, а заволокли в кафизму, и тут – представили пред очи венценосцев и консистория.       – Вот – Аттила, самый страшный из всех древних и теперешних враговромеев, внезапно напавший и наводнивший всю Империю… – храбростью и надменностью преисполнился теперь магистр Иоанн Армянин, дрожавший и потевший в гуннском лагере, когда представал пред Аттилой с императорским посольством.       – Он обещал всю кровь римского народа выпить в честь своих демонов Паннонских. Анафема! – гневно замахал жирными подбородками вздымающий персты Патриарх Никита, евнух, на которого Аттила даже и не плюнул бы, считая ниже раба, вычищающего отхожее место.       – Язычник, варвар и сущий скиф, с ненасытной жестокостью в убийстве любящий само убийство, – блеснул красноречием протоспафарий Аммиан.       Выпрямившись, встал в полный рост Аттила, возвысившись над всей золотой вершиною ромейской державы, не желая добровольно приклоняться перед греками. Тут засверкали гневом очи Августы Ирины – словно молнии заметались по ложе. Зашипела императрица – взволновался император, мигом взмок под своей порфирой, стал оглядываться кругом. Тут уж и придворные засуетились, стали от одного к другому передавать приказы.       Бросились стратиоты исполнять поручение, но только разметал их плечом Аттила, не преклонился, даже когда стали его ударять древками копий и рукоятями мечей. Но сощурился магистр Лев Склир Старший, поманил к себе красавца-сына, и что-то зашептал ему на ухо. Засияли очи Льва Младшего, кликнул он стратиотов покрепче. Обошли они Аттиллу, поклонились до земли василевсу и его супруге, как бы показывая варвару, как следует приветствовать владык Ойкумены, но, когда поднимались, дёрнули со всей силы край ковра, покрывавшего мраморный пол кафизмы – вырвали его из-под ног страшного гунна…       Пошатнувшись, с медвежьим рыком упал ниц ошарашенный греческим коварством пленник. И тут же десяток копий упёрлись ему в спину, крепкие руки схватили его, и к василевсу подтащили. Просияли глаза Августы Ирины, наполнились торжеством и удовольствием, пока царственный её супруг наблюдал торжественные ристания, наступив святыми пятами на затылок и шею Аттилы. Словно безмолвный раб, был принуждён бывший вождь племён терпеть страшное унижение, разрывавшее и душившее его разум. Топот тысяч коней застилал ему уши, но то был не шум от сражающихся за первенство колесниц, и не привычный с детства звук кочевой орды, преодолевающей далёкое поле. Это кровь в нём шумела и бурлила, сводя с ума от ярости. А бывшие тут же монахи, меж тем распевали боговдохновенный девяностый псалом из Псалтири:       – …На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона…              2. Се пленник василевса              Урывками спит Аттила. Снятся ему далёкие степи, видится задунайская Паннония и оставленный лагерь, чёрный камень на капище, и украшенный башнями дворец Октара.       Октар…       Старый вождь мёртв и давно сгнил, а из черепа его сделана чаша. Сам Аттила пил из неё ритуальное зелье, собираясь к Истру, призывая Тенгри, обращая меч против греков. Но теперь, отчего-то, ожил Октар, и всё так же тучен и мерзок. Только прибавилось язв на плоском лице, разукрашено оно трупными пятнами. А смеётся всё так же громко, и заливает в бездонное чрево мёд и вино, и наложницы вьются вокруг него, и ласкают, целуют ему руки, и гунны поднимают за него свои чаши. Но на одного Аттилу смотрят заплывшие жиром глаза. Кривятся тонкие губы, шевелится распухший лиловый язык:       – Стоило оно того, сын брата моего? – спрашивает, и смеётся, словно боров.       Зыбки объятия дрёмы.       Тревожит Аттилу топот незримых коней, забивающий уши. Но сквозь прозрачный образ Октара, сквозь танцующих рабынь и наложниц, несущих в гибких руках винные чаши, блуждают в его сознании мечты о втором шансе. Чтобы вновь услыхал мир имя Аттилы. Чтобы вновь содрогнулась Ойкумена от страшного гнева гуннов.       Пробуждается посреди ночи Аттила, словно зверь, запертый в ненавистной клетке, ждёт час расплаты. Жаждет мщения. Мечтает пировать на костях поверженных греков…       Только соберутся гунны, только стекутся к их лагерю славяне и авары, германцы и хазары, и затрепещет Империя Ромеев, и окажется Аттила свободным, снова сядет на коня, пустит стрелы, и пошатнутся Восток и Запад.       Не долго лавру украшать чело проклятого Варды.       Не долго мирно спать в своих покоях василевсу.       Скалится Аттила, Бич Божий, и вновь засыпает…       А вокруг него – комнаты сплошь пустые: ни ковра, ни сундука, ни ложа. Голый камень жестоких подземелий, запертых крепкими решётками и тяжёлыми дверями. Ключ от них охраняется, как величайшее сокровище ромеев, и стража на постах сменяется регулярно, и назначают сюда не варваров-федератов, а только православных греков.       Темница для грозного врага Империи Ромеев устроена не в резиденции городского эпарха – слишком страшно держать его там. Она спрятана под большим дворцом. Высокие и крепкие стены защищают палаты василевсов, ограждают от Города. Только здесь, держа варвара под своими ногами, чувствуют сановники Империи покой: знают, что в любой момент могут вынуть меч из ножен, и прервать жизнь своего жуткого пленника.       Но пока его хранят, как зеницу ока, как победный трофей, и извлекают на свет, чтобы потешить своё тщеславие, чтобы блеснуть победой перед прочими народами.       Так, явились вскоре после триумфа в Константинополь послы булгар, чтобы получить за своё коварство дары от василевса. Устроили великий пир в золотом триклинии, на почётное высокое место усадили послов хана Тервеля – ради важного союза закрыли глаза на их варварство и языческую грубость. Стали их обхаживать, осыпать дарами, и для самого «благородного Тервелия Филоромея» приготовили окрашенные пурпуром одежды ромейского патрикия, и с поклоном их булгарам вручили. От такой великой царской милости расчувствовались булгары, стали на мечах клясться, что вовеки теперь будут доблестно оберегать берега Истра-Дуная, не допустят в Романию врагов василевса!       Ну, а чтобы сильнее впечатлились булгары, был украшен устроенный в их честь пир самим Аттилой. Как диковинного зверя привели его, опутанного цепями, и в круг застольных лож протащили. И пока придворные сладкопевцы расточали хвалебные оды, повествуя о победе при Силимврии, прославляя ромеев и булгаров, все глядели на унижение Аттилы, для которого в каждой строке поэмы вставляли хулу и проклятие.       Мрачно взирал Аттила на булгар – тех же самых, кто к нему под Силимврию являлись, прожигал чёрным взглядом, и, не сдержавшись, крикнул им оскорбление, называя предателями и трусами. Тут же выскочил вперёд великий папий, и варвара по щекам отхлестал своим золотым ключом, ругаясь, что бессловесны должны быть рабы василевса. Но булгары только смеялись, по-варварски грубо тыча пальцами в Аттилу, и отвешивая пошлые шутки. И, желая посланцам сделать приятно, все придворные василевса, согласно этикету, заливались писклявым смехом. Даже сам святейший император, на это с высоты трона взиравший, благосклонно улыбался, и со своего золотого стола отсылал булгарам лучшие блюда, оказывая им величайшую честь, которой все синклитики жаждут.       Но не только булгары мечтают причаститься имперской милостью. Спешат в Константинополь варварские посланцы отовсюду. Зашаталась, разделённая военачальниками, держава гуннов, обрели свободу славяне и авары, хазары и германцы. Каждое племя стало само по себе, и готова Империя Ромеев их привечать и обласкивать, друг против друга натравляя.       Являются ко двору василевса то славяне, то авары, то хазары, ждут неделями и месяцами приёма, ожидают императорского вердикта. Вводят их гордые силенциарии в тронную залу, оглушает их музыка органов, ослепляет блеск золота и шёлка. И святейший василевс ромеев поражает божественным своим величием. А чтобы знали варвары своё место, выводят к ним гунна Аттилу, показывают:       – Это де ваш архонт паннонский, которому в верности клялись вы! Ныне же он раб василевса, жизнь и смерть его в руках ромеев. Как сломили его, считавшегося несокрушимым, так сломим и ваше непокорство!       Тут же выбегают вперёд евнухи-страторы, достают свои кнуты золотые, и плетьми спину гунна полосуя, заставляют склониться перед государем, и целовать даже не край виссоновой хламиды, не пурпурную туфлю василевса, а мозаичный пол дворцовый, где ступала нога Константина.       Жестоки удары жирных скопцов, не щадят они своего зверя – подолгу приручают, прививают молчаливую покорность. Вечером является к нему великий папий, и всю ночь ромеи проводят за кровавым делом. Лишь когда рассветает и начинается день, велит хранитель ключей большого дворца прекратить избиение Аттилы.       – Покорись! Покорись, Аттила! – визгливо вещает евнух. – Я – Иосиф, великий папий большого дворца и страж узников самодержца Константина, приказываю тебе молчать, или говорить, или прыгать! И повинуешься ты, или велю отсечь твою голову, разрублю на куски твоё тело и выставлю напоказ у городских ворот.       Тяжко для благородного гунна слышать подобные речи от существа, которое не мужчина, и не женщина, от урода, которого взять бы за ногу, да, взмахнувши, размозжить о камни. Дёрнулся Аттила в путах, голову гордо поднял, и под ноги Иосифу сплюнул:       – Ты можешь отсечь мне голову и изрубить моё тело, евнух, но не буду прислуживать, и твой самодержец, который самодержец не мне, не увидит моего служения.       Ещё хранил бесстрашие гунн, и тогда великий папий, оскорблённый прозвищем евнуха, если звучит оно из уст врагов и варваров, но гордящийся им, если поминается оно в беседе с императором или Патриархом, или теми, кто выше него, задохнувшись от злобы велит продолжать «воспитание».       – Презренный аспид! – верещит Иосиф, потрясая жирными боками, качая головой-тыквой. – Милосердна Империя Ромеев, даже к варварам, таким, как ты, проявляет христианское сострадание, и несёт им свет цивилизации! Я, великий папий Иосиф, воспитаю тебя, как велел мне василевс Константин, по учёности своей к филантропии склонный.       И снова продолжается «римское воспитание», и евнухи, обливаясь потом, лупцуют Аттилу, окатывая его студёной водой, когда он теряет сознание. Готовят пленного варварского вождя к новой жизни при дворе василевсов. Сладок ромейскому взору каждый шрам на широкой спине Аттилы.       А всё же, не одна покорность императорскому слову-закону – черта цивилизации. Должен человек романизованный пройти катехизацию – внять премудрости православия, в сердце своём принять Иисуса. И поэтому является в подземелье Патриарх и клирики – компанию перетрудившемуся великому папию составить. Переглядываются Никита и Иосиф, оба – евнухи, читающие в водянистых глазках друг друга что-то родственное, некое особое понимание.       Радостно Его Блаженству видеть, как отплачивает гунн за муки, причинённые Вселенской Экклесии, за убийство епископов, за казни монахов, за разорение монастырей и храмов.       – Во имя торжества Добра, – сотворил он крестное знамение, – раскину я проповедь православия, чтобы услыхали меня обитающие в неведении Теоса варвары, чуждые истинного почитания икон, поклонения Приснодеве, познания избранников, властей и апостолов, святых и угодников, пребывающих в благодатных кущах райских!       Преклоняется перед патриархом Иосиф.       – Но груба натура варварская, – продолжает Его Блаженство, – терзают их дикие страсти, мучает нечестие. Как пройти сквозь зло, как очиститься?       Видит великий папий во взгляде и обрюзгшем безбородом лице Патриарха заготовленное коварство, и подобострастно улыбается.       – Но подобны ангелам, и от всех страстей чисты скопцы. Такие, как ты, верный сын наш во Иисусе, Иосиф, и как Моё Блаженство…       В ужасе округляются глаза Аттилы, с презрением взиравшего на собравшихся вокруг него евнухов.       – И уже имел я разговор с боговдохновенным василевсом, и благосклонно слушал меня самодержец наш по Христе верный Константин, когда я предлагал оскопить Аттилу, дабы милосердно к спасению варвара приблизить…