Разбуди меня, когда сентябрь кончится

— Хён, — мурлычет Сынмин, обнимая Чанбина со спины, и шепчет на ухо так заискивающе, что тот аж вздрагивает слегка. — Чего тебе? — отвлекается он от мытья посуды и оборачивается, когда Сынмин поддевает пальцем шнурок у себя на шее. Чанбин слишком хорошо знает, что это и зачем, слишком хорошо, потому что сглатывает, поддевая пальцем ушки банта. — Это всё из-за застёжек, я так понимаю. Тонкая кожаная лента обвивается трижды вокруг его шеи, и Чанбин ведёт по мягкому материалу пальцами, заворожённо следя, так, что когда понимает, что залип, промаргивается, поднимая взгляд, и видит собирающиеся расползтись в хитрую улыбку закушенные губы. — Я домою посуду поскорее… — хрипло отвечает Чанбин. — Может домоешь потом? — предлагает Сынмин. — Всё равно ещё нет никого. И Чанбин заторможенно кивает, позволяя взять себя за руку и увести в комнату. Это происходит уже не впервые, но Чанбин боится каждый раз, как в первый. Боится, что сделает что-то не так, боится, что придётся вызывать скорую, боится, что останутся синяки. Сынмин балуется с огнём, и это опасно не только для него одного, но и для них обоих, и для всей команды. — Завтра вообще-то график, — робко напоминает ему Чанбин, что не стоит заниматься подобным сегодня. — Завтра всего лишь репетиция, хён. И то, не танцев. Надену свитер с горлом, если вдруг появятся синяки, — пожимает плечами Сынмин, залезая на его полку и утягивая за собой, чтобы Чанбин сел ему на бёдра. — К тому же, с твоей осторожностью синяки — редкость. — Потому что мне не нравится делать тебе больно, даже если ты просишь, — наклоняясь к нему за поцелуем, шепчет Чанбин, когда Сынмин спускает сразу свои домашние шорты с бельём ниже, чтобы не мешали, и приподнимает футболку, чтобы потом не запачкать, ибо возможности контролировать процесс у него не будет. У него вообще нет никакой возможности контроля здесь, и это ещё одна причина, по которой он так любит изредка прибегать к подобным играм. Потому что чувствовать над собой чужую власть, вплоть до того, что Чанбин несёт ответственность, это истинный кайф. Другое дело, что и Чанбина он тут понимает: тот понимает не меньше, когда боится брать на себя такую ответственность. Но всё равно берёт из раза в раз, когда Сынмин просит. — Мне не больно, хён, — уверяет Сынмин с мягкой улыбкой на лице и проводит по его щеке ладонью, прежде чем убрать руки вдоль тела, под бёдра Чанбина, и схватить его ладонями за щиколотки, позволяя сжать свои руки так, чтобы невозможно было легко их вырвать оттуда. Потому что в первый раз, когда они пробовали, Сынмин рефлекторно зарядил Чанбину под дых с такой силой, с которой даже Минхо на тренировках не бьёт, и при этом ни черта не помнил. — Три раза, — предупреждает Чанбин. — Если что-то идёт не так, бьёшь меня по пяткам. Помнишь? — Помню, — кивает Сынмин, демонстрируя, что до его пяток он дотягивается, шлёпая пару раз. Чанбин наклоняется в первый раз, чтобы просто поцеловать. Он еле заметно дрожит сам, решаясь на первый заход, и сжимает горло под челюстью мягко, продолжая целовать. Сынмин успевает перед этим выдохнуть и открывает рот широко уже на счёте «пять», чтобы глотнуть воздуха, но Чанбин чётко опускает его только на «десять». Один глубокий вдох и на выдохе снова. Сынмин теперь чувствует, как кончик носа начинает холодеть ещё на счёте «три», член от напряжения приподнимается дважды, пока Чанбин согревает его губы своим дыханием и поцелуями, словно говоря «отвечай мне». Уже не раз было, что Чанбин срывал сессии, если Сынмин не отвечал на поцелуи, забывшись от нехватки воздуха, поэтому приходится. Губы начинает покалывать сильнее, и Чанбин кусает их, чуть наваливаясь на «двенадцати» и, когда Сынмин уже почти готов кашлять, отпускает на «пятнадцать», ловя его взгляд, когда он, как рыба, выброшенная на берег, судорожно начинает глотать ртом воздух, но нельзя. Чанбин даёт ему сделать два полноценных вдоха, прежде чем натягивает сзади его шеи шнурок за все три обмотки, затягивая удавку на горле сильнее, и снова целует. Теперь уже страстно, жадно и исступлённо, притираясь к его члену своими бёдрами и озвучивая через два или три счёта — как получается, — когда Сынмин начинает терять связь с реальностью где-то уже на «тринадцати». В ушах шумит так, словно его запихнули сразу метров на двадцать под воду, давит и вызывает сильное давление в голове, которое проходит сразу, стоит Чанбину резко отпустить хрен его знает на какой счёт. И Сынмин наконец расслабляется, чувствуя схлынувшее напряжение в спине, когда он падает на постель, вспоминая остаточными ощущениями, как его выгибало последние секунд пять от оргазма. Чанбин развязывает шнурок на его шее сразу, щекоча кожу, чтобы тот точно не мешал дышать, и сам дышит загнанно и тяжело, падая ему на плечо. — После таких твоих разрядок мне нужна разрядка вдвойне, — сетует Чанбин. — Ты подвергаешь меня стрессу. — От которого ты кончаешь, не прикасаясь к себе, — со слабым смешком констатирует Сынмин, смотря на его запачканные шорты. — Спасибо. Чанбин целует его холодные до сих пор губы вновь, и Сынмин расценивает это как «пожалуйста». Потому что Чанбин хоть и против, хоть и чересчур осторожничает, срывая изредка сессии, но никогда не отказывает.