Ванильное сердце

      — Месье Агрест, — Кагами почтительно кланяется, когда Габриэль подходит к девушкам, выныривая, казалось, из самого темного угла конференц-зала. За ним тенью следует Натали.       Маринетт только кивает, поймав взгляд мужчины и почувствовав, как дрожат коленки только от одного стального взгляда. Габриэль не в восторге не то от происходящего, не то от ситуации с наследниками в принципе. Как в общем-то и сама Дюпен-Чэн — не в восторге от его игр, таких глупых и… сложных.       — Как вам вечер? — спрашивает Агрест, эта дежурная фраза звучит жутко, словно предзнаменовывает нечто большое и важное. Маринетт сглатывает:       — Он просто прекрасен.       — Я очень рад. Мадемуазель Цуруги, Натали побеседует с вашей матерью, будьте добры, проведите ее.       Габриэль многозначительно кивает в сторону своей помощницы, а она, в свою очередь, смотрит на Маринетт. Девушка уже понимает, что сейчас произойдет важный диалог. И ей предстоит сделать правильный выбор.       «Ради Адриана».       — Мадемуазель Дюпен-Чэн, не составите мне компанию? — Агрест-старший протягивает руку в пригласительном жесте, и Маринетт ничего не остается, как принять ее, оглядываясь на Кагами в поисках поддержки. Но подруга уходит прочь, сопровождаемая Натали.       Зал все так же был переполнен нарядными женщинами и парадно одетыми мужчинами. Люди веселятся, и вся эта напыщенность сводила Маринетт с ума. Она не знает этих людей, она не знает, что сама здесь делает. Для нее конференц-зал всегда будет местом, где она и Адриан сидели во время показов и презентаций. Вместе…       — Я тоже не люблю всей этой торжественности, — неожиданно подает голос Габриэль, искоса взглянув на свою спутницу. — Но репутация бренда, сами понимаете, требует немалых жертв, — горькая усмешка.       — Да, конечно, — вздыхает Маринетт, хмурясь. После смерти Адриана она и месье Агрест расстались на пороге его дома. Да, он взял ее на практику, но на протяжении двух лет они перекинулись едва ли парой фраз. Было непривычно вот так разговаривать с ним в окружении столиков, света люстр, нарядных официантов…       Дюпен-Чэн вообще мало задумывалась о доле месье Габриэля, упиваясь собственным горем. А сейчас — она мельком смотрит на мужчину, уверенно ведущего ее в сторону кабинетов — видит его осунувшееся лицо, морщины вокруг серых глаз, поджатые губы. Да, Агрест-старший никогда не был весельчаком, но этот его вид, убитый изнутри, действует удушающе. Она помнит его сильным.       — Натали рассказывала о ваших успехах в ателье, — задумчиво произносит глава Дома, даже не обернувшись на собеседницу. — Я даже видел некоторые ваши эскизы. Весьма сносно, — скупо хвалит он, а Маринетт даже вздрагивает от неожиданных слов.       — Спасибо, месье, — пищит девушка, нервно сжимая манжеты белой блузки. А потом ее сердце делает кульбит — это он так к разговору о наследовании подводит, не больше не меньше. И Дюпен-Чэн сокрушенно вздыхает, мигом усмиряя весь свой пыл рассказать о собственных новых идеях — не нужны они Габриэлю.       Мужчина тем временем останавливается у двери, ведущей в его кабинет, а Маринетт с удивлением понимает, что больше не улавливает шум торжества, которое осталось где-то этажом ниже. Галантным жестом месье приглашает ее внутрь, и, оклемавшись, она заходит, вдыхая запах дорого одеколона и новой бумаги. В минуты особого откровения Натали иногда делится самыми странными привычками Агреста, которые ей только удавалось застать, и одной из них была любовь к эскизам, нарисованным на бумаге, а не на графическом планшете. Маринетт видела в этом некое сходство с собой — ей тоже был чужд холодный экран монитора.       — Присаживайтесь, — сухо говорит хозяин кабинета, кивая на строгий кожаный стул напротив опрятного стола. Девушка повинуется, аккуратно присаживаясь на край и терпит испытующий взгляд серых глаз. — Что ж. Думаю, вы догадываетесь о причине моего приглашения, — выдержав эффектную паузу начинает месье, а девушка вся вздрагивает от непонятной тревоги и подбирающегося к горлу страха.       — Конечно, месье, — тихо отвечает Маринетт, сквозь ткань манжетов чувствуя собственные ногти, впившиеся в ладошки. — Меня… предупредили. что греха таить, — скупо усмехается и смотрит прямо, без смущения.       — Хорошо, — бросает мужчина, наконец, присаживаясь напротив нее. — Тогда я не буду тратить время, чтобы объяснять свой выбор. Вы второй по близости к Адриану человек, который имеет право называться наследником бренда.       — Мы не были женаты, — напоминает девушка, хмуря темные брови. С юридической точки зрения, она знает, ничего из этого не выгорит.       — Само собой, — мрачно хмыкает Агрест, — поэтому на следующий шаг вы должны пойти самостоятельно. Согласна ли вы, Маринетт Дюпен-Чэн стать женой моего сына посмертно?       — Что, простите? — ужасается девушка, едва не отпрянув, но тут же берет себя в руки, выдержав испытующий взгляд.       Натали предупреждала, что Габриэль Агрест в отчаянии, но чтобы настолько. Что отвечать она не знает, поэтому лишь молча жует губу, с внутренней дрожью отмечая, каким цепким взглядом оглядывает ее месье. В нем плещется неприязнь и серая тоска, ведь для него подобный жест означал омрачить память собственного сына. Маринетт не страшится мыслью, что добровольно заклеймит себя статусом «вдова», просто такой юридических ход вновь пробудит в ней печаль и утренние слезы, от которых Джул приказала избавиться.       Адриан никак ее не отпустит.       — Я… подумаю, — выдыхает тихо, а на телефон приходит СМС от Люки. Маринетт Дюпен-Чэн готова сегодня сделать еще один потрясающий ход, который перекрестит всю шахматную доску целиком.

***

      С тех пор, как Маринетт была школьницей многое изменилось. Она пересмотрела свои жизненные приоритеты, перестала мямлить, и Лука обзавёлся мотоциклом. Блестящим таким и чёрным, хотя каждая девочка мечтает о принце именно на белом коне. Но Дюпен-Чэн давно перестала верить в сказки, поэтому выйдя из здания, в котором проходило торжество, она только машет рукой и почти искренне улыбается своему принцу на черном байке. С Кагами она простилась минутой раннее, получив краткий пересказ разговора с Натали, и в восторге от оного она не находилась.       Габриэль Агрест и правда собирает союзников, а врагами негласно объявил семью Грэм де Ваниль. На кон поставлена судьба Модного Дома, дела всей его жизни, и Маринетт даже почти оправдала месье для себя самой. Вряд ли родители бы отдали свою пекарню чужаку, а ведь Феликс для Габриэля является именно таковым. Уж она не знает всей подробности их семейной драмы, но отчего-то уверена, что выпутаться из неё ей будет непросто. Но ведь все это ради Адриана, верно?       — Привет, Ма-маринетт, — Лука клонит голову на бок и широко улыбается, сразу же нахлобучивая подошедшей девушке шлем. Раньше он был другим, но и здесь не обошлось без перемен — Куффен обзавёлся для неё новым.       — Привет, Лука, — тепло здоровается, а на сердце кошки скребут. Она ведь собирается шагнуть навстречу неизвестности, и никто ей не скажет, ошибка это или гениальность.       — Домой? — легко спрашивает он, заводя мотор. Маренетт привычным, но давно забытым движением оказывается у нее за спиной.       — На набережную, — она мотает головой, прижимаясь к теплой спине уже почти не друга. — Только подальше от «Свободы».       — Что-то задумала, Ма-маринетт? — добродушно усмехается Лука, но больше ни о чем не спрашивает. Мотоцикл срывается с места, унося два заблудших сердца прочь от минувшего торжества и людских суёт, подальше от сумасшедших планов и семейных распрей.       Ветер треплет волосы Маринетт даже под шлемом, пока они несутся по вечерним дорогам Парижа. Загораются вывески и городские огни, словно на взлётной полосе, а девушка невольно думает о том, что, правда, поднимается ввысь прямо на этом чёрном байке, обнимая Луку со спины. Что же ты делаешь, глупышка? Но выбор уже сделан, и назад поворачивать нельзя, Дюпен-Чэн хорошо это знает. Она думает согласиться на предложение месье Габриэля, ведь сама прекрасно понимает, что если не она, то Феликс. А этого она допустить никак не могла. Маринетт просто не хотела, чтобы все думали, будто он заменит Адриана.       Не заменит. Никто его не заменит. Маринетт трется носом о теплые плечи, душа собственные слезы. Ночь парижская тиха и спокойна, только вот таит она в себе непосильно много и, кажется, вот-вот разорвется, опустив в небе тысячи пестрых искр. Так же и Маринетт — у нее в груди неподожженный фейерверк, и только дай ему волю — он все разорвёт. Но она не позволит. Она запрет все чувства глубоко в груди и засунет в коробку, которую забросит в самый тёмный закуток своей души. Никто не узнает о том, что она испытывает на самом деле. Маринетт в кои-то веки решает быть сильной.       Они мчатся мимо Лувра. Мелькает перед глазами давно оконченная школа, пекарня родителей, однушка, глядящая на улицу тёмными провалами окон. Дюпен-Чэн вновь возвращаться туда одной. От мысли о новой ночи, которую она проведёт в воспоминаниях и всхлипах, стало дурно, и Маринетт спешит отвлечься на приближающуюся Сену. Река сверкает в свете вечерних огней, маня серебряной тропой.       Шум мотора стихает, и Лука припарковывается прямо на безлюдном мосту, помогая девушке спуститься. Бессловно, будто одна фраза могла разрушить всю идиллию, царившую сейчас между ними. Будто одно лишнее движение может спугнуть всю решительность, которую Маринетт собирала в себе по кусочкам. Впрочем, было оно все именно так. Она боялась.       Вода плещется, играется в лучах луны, пока две фигурки, соскучившиеся по обществу друг друга, стоят у перил и смотрят вдаль. Первой не выдерживает девушка.       — Мы не были здесь тысячу лет, да? — ее сухих губ касается улыбка, и она оборачивается к своему спутнику, замечая в его глазах весёлые искорки.       — С тех пор, как ты выросла, Ма-маринет, — хмыкает парень и, опершись на перила, смотрит вдаль, следя за тем, как лунные блики тонули в чёрной глади реки. — Когда же ты перестала краснеть от каждого слова? — спрашивает он и делает вид, словно задумался.       — Эй! — тут же оценивает подколку Маринетт и состраивает обиженную рожицу. — И ничего я не краснела. Просто свет так падал, ясно? — заявляет она и скрещивает на груди руки, внутренне ликуя оттого, что атмосфера теперь донельзя лёгка. Давно она не ощущала себя так непринуждённо.       — Свет так свет, — легко соглашается Лука и даже кивает в доказательство. — Так что же тебе нужно было на набережной? — спрашивает и слегка клонит голову в ее сторону. На его лице замирает улыбка, такая заботливая и нежная, что аж за душу берет.       — Ты, — просто выдыхает Маринетт и смотрит в лазоревые глаза, в которых плещется целый океан.       Его она заметила ещё очень давно, тогда, когда Адриан отверг её чувства в самый первый раз. Обиженная на целый свет девчонка в минуту разочарования явилась именно на «Свободу» и уткнулась заплаканным лицом в плечо верного друга. Как во всех фильмах о любви, где верность остаётся ни с чем, а страсть купается в свете божественного благословения, Маринетт пользовалась безответной добротой, упрямо игнорируя лучи любви, обращенные к ней. Яркие и тёплые как объятия Луки Куффена, как он сам. Наверное, пришла пора отблагодарить принцессе своего рыцаря.       — Я люблю тебя, Лука, — выдыхает тихо-тихо, словно сама не веря в сказанное. Ещё немного и струсит. Маренетт смотрит прямо, без утайки, но сердце-то дрожит, его не обмануть. — Не говори ничего, — предупреждает и делает жест, только слегка приблизившись. Прикрывает глаза и вздыхает. — Это так странно и неожиданно, ведь многое навалилось в последние дни, и я не уверена в правильности своих решений. Но так и должно быть, я знаю, просто поверь мне. Джул, ты представляешь, сказала мне, что хватит себя жалеть. И я перестала. Может, и не до конца, но я уяснила, что больше так жить нельзя, Лука. Я хочу найти свой новый путь. И… если ты согласен. Пойдём со мной? — под конец она опускает глаза, и дрожь с сердца переходит во все тело, но руки упрямо сжимаются в кулаки. Она знает, что поступает правильно, ведь по-другому просто не могло быть.       — О, Ма-Маринет, — голос его тих и нежен. Руки обплетают её плечи и тянут к себе, поближе к теплой груди, в которой бухает сильное сердце. Гораздо сильнее её собственного.       И она даёт волю слезам, жгучим и позорным. Они пропитывают куртку насквозь, но Куффен, кажется, этого даже не замечает, все гладит её по голове, что-то шепчет, как и много лет тому назад, когда Адриан Агрест отверг ее признание. Только вот чувства оказались взаимны, а Адриан Агрест давно мёртв, и пора бы ему стать только воспоминанием и перестать бередить трепетную девичью душу. Пора бы ему уступить место кому-то другому.       Маринетт отстраняется и поднимает взгляд, а потом делает движение, словно хочет до чего-то дотянуться. До заветной звезды цвета моря. До свободной мелодии, что звучит в сердце её любимого музыканта с лазурными прядями. До новых чувств, до новой жизни, которую она начнёт прямо сейчас, на этом мосту, где когда-то так же стояла с Адрианом. И в эти минуты он её не отпускает! Жестокий.       — Я согласен, Ма-Маринетт, — тем временем тихо отвечает Лука и вдруг перехватывает её ладонь, целуя каждый палец теплыми губами, от чьих прикосновений замирает целый мир. Дюпен-Чэн млеет, широко распахнутыми глазами наблюдая за ним, а потом успокаивается и позволяет себе просто насладиться этим сказочным мгновением.       Рыцарь, наконец, награждён за свое верное ожидание.       Сена уносит прочь тревоги и тягости прошедшего дня. Одинокая девушка Маринетт, наконец, нашла то, что так долго искала, и в этом не было ни сложностей, ни собственных осуждений. Адриан давно остался в прошлом и пора бы дать дорогу настоящему, в котором будут только она и Лука. Это хорошее настоящее, почти счастливое, и нет больше места в жизни Дюпен-Чэн слезам и траурному черному цвету. Теперь она точно одержит победу над Феликсом, и никому не позволит встать на место того, кого она любила всем сердцем.       — Я буду с тобой всегда, моя Ма-Маринетт.       Голос нежен и искренен. Но что-то во всем этом не так. Что-то гложет, что-то тянет, но Дюпен-Чэн только мотает головой, отгоняя слезы, и первой тянется к ласковым губам, касаясь их в требовательном поцелуе. Бабочки молчат, как и Париж, наблюдаюший за ними бесстрастными глазами миллиона окон. В эту ночь он стал свидетелем того, как безжалостно захлопнулась ловушка для сердца маленькой девочки с васильковыми глазами.       Только вот она упрямо не хочет об этом думать. Она верит, что победит в этой войне с отражением собственного счастья, у которого глаза были цвета мерзлого хвойника. Верит, будто теперь ей под силу было все.       — Я… правда люблю тебя, Лука.