десятый уровень

Ремингтон не помнил, как оказался здесь. В тёмной комнате, где свет пробивался только благодаря щелям под дверью и над ней, где отвратительно пахло плесенью и сыростью, где из «удобств» — сортир и деревянное сооружение, служившее кроватью с воняющим мочой старым матрасом. Спасибо, что он вообще был, и не приходилось ломать себе спину, лёжа тут. Всё, что он помнил — драка, альбом, чьи-то подхватившие почти бессознательное тело руки и Эмерсон. Эмерсон, молча проводивший его взглядом своих холодных зелёных глаз, в которые он успел посмотреть перед тем, как очутиться тут. Эта мысль немного грела испоганенную душу, хоть что-то хорошее ему удалось увидеть напоследок. Голова раскалывалась от тупой боли и отдавала сильной пульсацией в виски, как будто его до сих пор продолжали колотить, но, пощупав затылок и посмотрев на свою ладонь после, он не заметил крови. Значит, всё-таки залатали перед тем, как бросить в эту каморку, что была в два раза меньше их с Эмерсоном комнаты. А она и так была небольшой. «Спасибо, что не на помойку, блять». Хотя, по его скромным ощущениям, на помойке было бы получше, чем здесь. Только Богу и администрации этого чёртового интерната было известно, где он находился. Невольно сглотнул — страх от неопределённости и незнания немного сковывал тело, и пришлось изо всех сил стараться, чтобы он не перешёл во что-то большее. Но ладно он... Что с Эмерсоном? Что с его альбомом? Быстро вспомнил, что Бирсак успел его порвать, успел задеть его, но как он прямо сейчас? «А где сам, блять, Бирсак?» Слишком много вопросов рождалось в голове, и ни на один он не находил ответа — не позволяла боль и мешанина внутри его головы. Хоть со стенами разговаривай, только в прямом смысле, а не так, как это делал Эми. Тут ситуация похуже. Похуже раз в, примерно, миллиард, и теперь уже ему действительно было нечего терять. Он упал на самый низ, в самую глубокую бездну, в которой когда-либо мог оказаться любой человек на его месте. Эми. А ведь если бы Реми не вмешался, то, возможно, он не оказался бы здесь. В потёмках, в холоде и голоде, вдыхая запах плесени и подыхая изнутри от вновь переполнявших чашу эмоций и чувств. Но, с другой стороны, Лейт не мог позволить какому-то психопату со слишком завышенным самомнением тронуть его. Тронуть то, что Рем никогда не позволил бы кому-то. А почему не позволил бы? Да кто он такой? Обычный странноватый парень со слишком своеобразными тараканами в голове. Художник, одевающийся как чей-то мёртвый дед. Он таких уже и тут, и снаружи навидался. Да и самого себя хватало в качестве самой масштабной проблемы. Но... что-то в нём было. Ремингтон понять не мог, что, почему его тянуло к нему невидимым магнитом и одновременно разрывало от раздражения от одной его ухмылки или подкалывающей фразочки, почему что-то внутри переворачивалось при одном только его взгляде, почему... Почему он делал всё это ради него? Его никто не погладил по голове за это и не собирался, никто не дал пряника в качестве вознаграждения, он не получил в принципе ничего. Лишь ушибы, боль и душащее одиночество в грязной комнате, где как будто кто-то сдох совсем недавно. И самое для него страшное — ему было всё равно. «Так надо». Но кому надо? Ему? Эмерсону? Кому, твою-то мать, Реми?! Он и сам не знал. Сеть, именуемая мыслями, окончательно перепуталась в его голове, и в одиночку этот клубок ему не распутать. По крайней мере, понятия не имел, как это сделать. Эмерсон помог бы. Но сейчас его тут нет. Разбирайся сам, милый Ремингтон, удачи тебе на этом аттракционе. Лейт сел, сгорбившись, на свою импровизированную койку и уставился на массивную дверь. На щели в ней, на тоненький лучик света, проникавший в его конуру. Казалось бы, такая мелочь должна была его хоть как-то порадовать, мол, тебя не выбросили и не прибили, как старую и ненужную собаку, у тебя есть шанс на мнимую свободу, а по итогу всё это делало только хуже — уж лучше бы прибили. Оставили где-то гнить, завершив его историю и прекратив мучения, с коими он соседствовал всю жизнь. Но нет. Это ещё более унизительно, ещё более издевательски, чем просто кинуть его в этот интернат жить среди психов и видеть их больные рожи каждый божий день. Почему? Да потому что тут он совершенно один. Наедине со своими мыслями, отвратительными фантазиями и желаниями, после которых хотелось или помыться, или убить кого-нибудь. Нечто ужасное, что таилось глубоко внутри него, было только радо, что Рем оказался в таком положении, и продолжало только расти. Даже слишком стремительно, чем он думал. Теперь уже точно не сбежать. Но и биться не сможет. Это выше его и так почти исчезнувших сил. Захотелось закричать. Завыть, что есть мощи; ударить, что есть мощи; сделать что угодно, лишь бы его выпустили обратно. Выпустили к Эмерсону, ради которого он сам загнал себя в тюрьму не только физическую, но и ментальную. В плену у самого себя. Как же, блять, жалко, Ремингтон. И ведь каждый раз пролетала мысль, что хуже быть не может, и каждый раз откуда-то снизу стучат, зовут к себе, тянут, помогая упасть, показывая, что да, дорогой, так тоже бывает, и ответишь ты за каждый свой самый маленький грех, о котором ты уже успел забыть лет, эдак, десять назад. К горлу медленно, но верно подкрадывался ком. Хотелось блевать то ли от осознания собственной беспомощности, то ли от обстановки вокруг, то ли от хаоса, стремительно разраставшегося в воспалённом сознании из-за паники и непонимания происходящего, то ли... От всего вместе? Будь его воля, то с удовольствием потратил бы последние крупицы сил и заорал во всю глотку, выплёвывая лёгкие, желудок, кишки и собственные испражнения — было уже всё равно, даже если прямо в эту самую секунду, резко, без каких-либо сигналов и намёков, предупреждений, кто-то заставил его иссохнуть, испариться, будто маленькая лужица в чёртову тридцатиградусную жару. Было так плевать на всё. Не плевать только на одно. Самое очевидное, и при этом безумное для Ремингтона. «Где Эмерсон?» Какой же позор. Лучше бы о себе подумал и о том, что делать, чтобы выбраться. Но, так-то... А что делать? Дверь слишком мощная и сто процентов запертая, её не выбить; кричать, что есть силы и звать на помощь — бессмысленно и глупо в ещё большей степени. Не только потому что никто не обратил бы внимания на его крики, такое уж тут общество, пора бы уже смириться, Ремингтон, с тем, что всем на тебя глубоко насрать — он понятия не имел, на каком этаже находилась его темница. Может, вообще в каком-нибудь подвале или там, куда не пускали чрезмерно любопытных подростков, и максимум, у кого получиться попросить помощи в итоге — стены. Очень поможет. В голове пронеслась мысль о том, что он, конечно, побывал во многих разных ситуациях, но эту действительно можно было назвать безвыходной. Интересно, а если бы мать узнала, через что прошёл её милый единственный сынок в этом Богом забытом месте, она бы хоть раз в жизни пожалела его? Забрала бы тут же, как поступают обычные нормальные родители? «Не смеши». Смешно и не было. Захотелось только сильнее вдарить себе по голове — может, встанет на место. Или, наконец, начнёт думать, что делать. Но он не мог. «Не такой уж и сильный». И от осознания стало ещё паршивее. Что он заперт в какой-то грёбанной клетке, пока, возможно, психопат по имени Энди разгуливал на свободе, а всю вину переложили на его и так тяжёлые плечи. Возможно, если Бирсака не наказали, то он продолжал задирать Эмерсона, который остался один. Только от одной этой мысли хотелось разодрать себе кожу, до самого сердца, лишь бы не чувствовать больше ничего и не слышать голосов в голове, кричавших о том, какой же ты кусок дерьма. К слову, с первым Реми отлично справлялся — ногти вцепились в кожу на ладонях, оставляя заметные следы. Боль пульсировала по рукам. Заметил он это не сразу, и когда заметил, то никак не попытался себя остановить. Ремингтон сдался. Надежды не было уже совсем, вообще ни на что: ни на помощь, ни на возможность насладиться прелестями окружающего мира когда-либо снова, ни на спокойную дальнейшую жизнь. Он сполз на холодный и грязный пол, забив в какие последствия для здоровья это могло вылиться. Шмыгнул носом то ли от холода, то ли от резко заполнившего его разум разочарования в самом себе, медленно, но верно перераставшего во что-то большее и сильнее болевшее. Лейт не позволял себе слабости, но единственный раз решился нарушить собственное правило, дрожащим голосом на выдохе проскулив: — Вытащи меня отсюда.

* * *

Эмерсон не так уж долго отходил от шока, произошедшего несколькими часами раньше. Конечно, Рем и раньше вступался за него них двоих, этого поступка следовало ожидать, но... Почему-то он пришёл в недоумение от того, насколько далеко это зашло. Лейт мог забить на этот альбом, в конце концов, это же просто вещь. Он заступился за вещь? Или взбесился из-за «унижений» Бирсака? Эмерсон, конечно, злился бы не по-детски из-за этого, придумал бы какой-нибудь способ отомстить ему и его шайке, но быстро бы потом забыл, в итоге раздобыв что-нибудь вместо старого альбома. Конечно, спасибо Ремингтону за то, что альбом остался более-менее цел (а если точнее, порвали не всё, и большая часть осталась целой и не вырванной), но... Это стоило того? Стоило «карцера»? Ему, к слову, повезло — он никогда не был там, откуда возвращались не исправленными, как задумывала любимейшая администрация, а ещё более травмированными и, как следствие, злыми на весь белый свет. Видел ту маленькую комнатку, — которая, по ощущениям, была хуже тюремной камеры, — лишь украдкой, когда его предыдущего соседа вели туда. Только за что повели вспомнить не мог. Вроде, за то, что кинулся на него в столовой... А почему? Вот это было вспомнить ещё труднее. Да и не важно, так-то. Смысл вспоминать того, кого уже тут нет? Эмерсон кротко ухмыльнулся себе под нос. Точнее, своим мыслям и воспоминаниям. Были же времена, когда он только-только приехал сюда... Он сидел у себя на кровати, вырисовывая карандашом закорючки по белоснежному листу бумаги, иногда подтирая их ластиком, исправляя. Рядом лежала такая заветная и такая вовремя доставшаяся пластинка с таблетками, две из которых уже отсутствовали. Попутно рисовал что-то, что с первого взгляда не понял бы никто. Тем же лучше — в случае, если кто-то решит порыться и попытаться сдать, то попросту не уловит сути и забьёт, про себя подумав, какой же Эмерсон придурок. Что ж, пусть думают. Ему было глубоко плевать, да и причём давно уже. Какая разница, кто и что подумает, если по итогу всё равно выйдешь победителем, при этом ещё и сухим из воды? «Так вот, в чём проблема большинства. Общественное мнение». Барретт хмыкнул сам себе и снова ухмыльнулся. Не так, как делал это обычно. Сейчас читалась не обычная надменность, а, скорее, злорадство. «Как же жалко». В конце концов, главное, что сам он понимал, что делает, и это больше не терпело отлагательств и всяких «но» и «потом». Пока у него была возможность побыть наедине, расставить превратившиеся в одну секунду после инцидента в кучу дерьма мысли, он ей активно пользовался. Тем более, когда позволяло состояние, вернувшееся в самую лучшую фазу, которую он и любил, и ненавидел одновременно; когда прегабалин, благодаря очередной лжи и поверившей в неё Костелло, снова был у него в руках, действуя как никогда лучше. Иначе ничего так и не сделает, потому что попросту не угадаешь, когда прилив сил, мозговой активности, именуемой в народе «вдохновением», вместе с жаждой мести накроют тебя снова. Барретт принял окончательное решение. Решение, которое уже нельзя будет изменить, отменить, отложить — иначе это будет доказательством собственной трусости. Одно из тех жалких и презираемых ощущений, которые он не позволял себе проявлять ни при каких обстоятельствах. Оказаться на уровне своих одноклассников, что боятся подать голос в моменты унижения от Бирсака и компании — самое низкое, что он мог себе вообразить. Осталось только продумать, продумать до мельчайших деталей, вплоть до упавшей в нужный момент пылинки, немного подождать и можно приступать. Он ни за что на свете не останется здесь на дольше, чем нужно было ему. Теперь это его игра, и его очередь ходить. И ход будет потрясающим, каким должен быть любой финал. От одной этой мысли сердце стучало быстрее, а голова шла кругом. Или это действие таблеток? Не важно, главное — какой же кайф он чувствовал. Даже воздух в данный миг казался другим. Настоящая, самая опьяняющая эйфория. Не сказать, что Эмерсон был чрезвычайно горделив, до уровня Бирсака ему, да и всем людям на Земле, далеко как до Луны, но в этот момент осознавал, насколько же ему повезло в генетической лотерее, раз смог придумать что-то такое, до чего бы ни один здешний обитатель не додумался. Он создал себе образ неразговорчивого, тихого парня, который почти не позволял себе каких-то неожиданных выпадов и защищался практически всегда исключительно словами, но в основном в глазах других Барретт был обычным, непримечательным мальчишкой, вечно рисовавшем в своём альбоме где-то в стороне. «Никогда не позволит себе что-то выкинуть из ряда вон выходящее» — так можно было кратко описать то, как его видели другие. И ученики, и учителя. И Эмерсон благодарил прошлого себя, который только-только приехал в интернат, что смог именно так показать себя другим. Иначе провернуть то, что не покидало разум ни на секунду, было бы сложнее. Не невозможно, конечно, с его-то мозгами нашёл выход из ситуации, но всё-таки. Он поставил себе цель: разузнать всё, что требовалось его гиперактивному мозгу, и закончить до того момента, как Ремингтон вернётся. Одному справиться будет крайне трудно, и помощь в виде этого безбашенного совсем не помешала бы. Учитывая, как Реми носился за ним, он точно поможет. Особенно, когда вопрос касался их свободы. О, кстати о Ремингтоне. Надо бы дать ему хоть какую-то весточку, чтобы совсем уж не сходил с ума. А Эмерсон, достаточно проведя с ним времени, уже успел понять, каким человеком он был, что из себя представлял его характер. Барретт надеялся, что тот не успел повеситься или что-то ещё с собой делать. Художник вырвал чистый лист, захлопнул альбом и, превратив его в своеобразную подставку, быстро начеркал на нём несколько фраз, надеясь, что Реми не лишился последних извилин после драки, и разберёт его наскоро написанное подобие письма. Закончив, он свернул листок, оставил карандаш на кровати вместе с импровизированным столом, и с какой-то невероятной скоростью поднялся на ноги, сорвался с места и выбежал из комнаты, озираясь по сторонам. Кучки учеников, знакомые и незнакомые лица, но все не те. Пришлось идти на поиски дальше, быстрым шагом преодолевая коридоры и ненормальных, изо всех сил стараясь не сорваться на бег. Это никого бы не удивило, но привлекло бы ненужное внимание со стороны тех же сотрудников, и никому этого сейчас не надо было. Спустился на первый этаж. Много людей — не опять, а снова — но вновь не было поблизости знакомого лица, которому он мог доверить передать письмо, и который был достаточно умён для того, чтобы остаться незамеченным. Пришлось держать путь в столовую. И вот теперь он не ошибся: бегло оглянув столики, он, наконец, заметил за одним из них яркую, крашеную в розовый макушку, повёрнутую к нему спиной. Эмерсон выдохнул и улыбнулся на несколько секунд от облегчения. Однако улыбка спала, как только он подошёл к столу и опустился напротив сидевшей одинокой фигуры. — Остен, — негромко позвал Барретт, упёршись локтями в стол, тем самым пряча записку так, чтобы её невозможно было рассмотреть со стороны, — Ты мне нужен. Срочно. — Привет, Эмерсон. Парень, наконец, оторвал взгляд от тарелки, что он мучал тыканьем вилки в неё, и поднял его на длинноволосого, расплывшись в улыбке. Доброй, безобидной и вполне себе искренней. Барретт прекрасно умел распознавать фальш, и давно знал, что Остен ею не владел. В отношении него. Он всегда был рад видеть Эмерсона, тем более при условии, что пересекаться им удавалось нечасто и при необычных обстоятельствах. Розоволосый оставил вилку в покое и подпёр голову рукой, с интересом разглядывая напряжённого Эмерсона, всё ещё продолжая улыбаться. Если поначалу тому было неловко, когда на него вот так откровенно пялились, то с течением времени он просто привык и смирился, и уж сейчас ему точно не было дела до гляделок Остена. — Чем обязан, cher ami*? — вполголоса полюбопытствовал ученик. — Я не могу долго тебе всё разъяснять, я и так тут не должен находиться, — так же тихо, как и Остен, протараторил Эмерсон, чуть задыхаясь. С периодичностью он оглядывался вокруг себя, будто какой-то параноик, вообразивший себе что за ним следят. К сожалению, в случае этого заведения, тут воображать не приходилось. — Разузнай, в какой из камер «карцера» находится Ремингтон Лейт из «УО-10», и незаметно подсунь то, что я передам, под щель в двери. Доходчиво? Остен хитро прищурился. Эмерсон понятия не имел, что у него было в голове, но его и не особо это волновало. Захочется — выяснит потом. — И как предлагаешь мне «разузнать»? — Мне плевать, как и у кого, какими способами, с этим разбираешься ты. Ты должен успеть до заката. — Эмерсон был серьёзен как никогда прежде, и вместе с тем начинал злиться. С каждой их встречей Остен становился всё самоувереннее и наглее, и то ли он набрался всякой такой херни от самого Барретта, то ли... «Плевать, пусть просто сделает то, что мне, нахуй, надо. Я не собираюсь подставлять Марию, а его не жалко». — А мне-то что за это? Это рискованное занятие, а за спасибо я не хочу в таком участвовать. Эмерсон шумно вздохнул и закатил глаза. Только что вспомнил, что он, пусть и с шестого уровня и являлся обыкновенным рукастым клептоманом, всё-таки обладал какими-никакими мозгами и мог что-то втихую спиздить из-за банальной обиды. Ещё хуже — сдать, однако это совсем уж маловероятно. Остен всё же побаивался Эмерсона. — Что захочешь, то тебе и будет. Остен, я не собираюсь тут сидеть и уговаривать тебя десять лет, мне есть ещё... — Не-а, не к кому тебе идти, — хихикнул розоволосый, прикусив после губу, — Иначе бы тебя тут не было. «Издевается, мразь». — Что захочу, значит... — задумчиво протянул Остен, отведя разного цвета глаза куда-то в сторону на несколько мгновений. Эмерсон продолжал сверлить его взглядом, и для него какая-то парочка секунд затянулись на целую ёбанную вечность. Захотелось придушить парня прямо тут, при всех. — Я скажу тебе после того, как всё сделаю. Так и быть, для тебя отменю предоплату. — Уж спасибо, — буркнул длинноволосый, быстро передав бумажку собеседнику напротив. — Как сделаешь — приходи в комнату, рассчитаемся. — Идёт. — Остен спрятал записку в карман брюк, а после, схватив тарелку с недоеденной едой, поднялся с места. Эмерсон так же вышел из-за стола и направился прочь, расслышав вслед: — Jusqu'au soir, cher ami**. «Va te faire foutre, cher ami***, блять». Эмерсон ненавидел себя за то, что научил Остена французскому по его же просьбе. И ненавидел самого парнишку за его способность быстро приспосабливаться к окружающей среде и перенимать самые гадкие черты у других. «Вдох-выдох. Главное, что он сделает всю работу за тебя, на остальное насрать. Ты больше его не увидишь совсем скоро. Пусть делает, что хочет». Подобным образом успокаивая себя и сдерживая гнев, он стремительно направился к себе. Пожалуй, надо принять ещё таблетку. Теперь осталось только ждать.

* * *

Ремингтон потерялся. Потерялся во времени, пространстве, себе... День уже кончился или нет? В этой треклятой кунсткамере не было окон, а свет всё ещё не гасили, и не известно погасят ли в принципе. В самой комнате всё так же правила темнота, и от этого мозг закипал ещё сильнее. Голова не переставала гудеть. Хотелось провалиться сквозь землю и там же остаться, задохнуться почвой и перестать вконец мучаться, но нет. Всё ещё тут, всё ещё ощущался холод под кожей, всё ещё вдыхал сырость и гнил изнутри. Жалкая, охуенно жалкая картина. Он уже не мог бороться с самим собой, а потому просто пластом развалился на «кушетке», глядел в потолок безжизненным и пустым взглядом, ожидая чего угодно и изредка закрывая уши рукой в надежде на то, что голоса перестанут перекрикивать остатки здравого смысла, тем самым доводя его до кондиции. А от неё он был недалеко. Только успел привыкнуть к проживанию в этой психушке, так теперь ещё и в отдельную палату поместили. Для особо одарённых, видимо. Но теперь оскорбить этим мог лишь себя. Над такой иронией раньше Рем мог бы посмеяться, однако сейчас было вот уж совсем не до шуток. Да и не шуткой это было. На секунду проскользнула мысль, что даже среди сборища уродов оказалось не так плохо. Можно было найти себе хоть какое-то занятие, самое тупое по типу сидеть и слушать учителей, или подслушивать чужой трёп, общаться с Эмерсоном... Всё что угодно лучше, чем сидеть здесь и страдать от собственной компании. «Интересно, это когда-нибудь закончится?» Быстро пришёл к выводу, что нет. В обычной ситуации Лейт бы разозлился, расстроился, попытался сорвать злость на ком-то, а сейчас сил не хватало, чтобы банально сгенерировать и понять свои чувства. Единственное, в чём был убеждён на сто процентов — он разочаровался. В чём именно — насрать. Но в себе точно. Ему показалось, что время специально тянулось, как резина, или вовсе остановилось. Уже, так-то, Ремингтон не особо надеялся на спасение, на шанс, что его выпустят, но что-то внутри него помогало не опускать руки насовсем. Будто чувствовал, что что-то вот-вот должно произойти. Быть может, Эмерсон придёт за ним. Позаботится потом. Сделает хоть что-то, чтобы вытащить его из могилы, в которую сам себя зарывал. И что-то произошло. Слух у него был очень хорошим, а потому различить очень тихие шаги откуда-то неподалёку, не составило труда. Ещё никто здесь не проходил за всё это время, так что... А всё-таки может?.. Ремингтон аж сел на кровати, уставился на дверь в ожидании. Чего ждал — сам не знал, но был бы искренне рад чему угодно, а потому смотрел на этот несчастный барьер, разделявший его и свободу, так, как смотрел ребёнок на сладости, которые ему разрешили поесть после длительного запрета. Он настолько сильно спохватился, что спёрло дыхание. «Быстрее, быстрее, быстрее, пожалуйста, пусть это будет он, пусть...» Только когда шаги приблизились и стали звучать чуть громче из-за сокращения расстояния, Ремингтон понял. Это не Эмерсон. Но кто тогда? Усталость на лице сменилась недопониманием. Шаги остановились у его двери, заслонив щели и отняв у него свет. Стало совсем темно, и пришлось полагаться на свой слух и оставшиеся малюсенькие лучики лампы с той стороны, хоть они и не помогали. Ремингтон услышал шорох — что-то доставали? Кажется, бумагу? — а затем бросили ему под дверь. Всё произошло в считанные секунды, и он вскоре снова услышал стук обуви о твёрдый пол, теперь — удалявшийся прочь. Благодаря щёлке и вернувшемуся свету, он смог рассмотреть, что ему подкинули. Сложенная в несколько раз бумажка. Лейт поднялся на ноги и медленно подошёл к ней, и, наклонившись, поднял с пола. Осмотрел со всех сторон — зачем, сам не понял, — и, наконец, развернул. Света всё ещё было недостаточно, чтобы читать было комфортно, и в принципе чтобы что-то прочитать, но и других вариантов у Ремингтона не было. «Ремингтон, не представляю, в каком сейчас состоянии ты находишься и что испытываешь, потому что на твоём месте никогда не был. Возможно, ты в отчаянии; возможно, тебе страшно. Хочу сообщить: мне удалось узнать, что тебя выпустят через три дня, начиная с сегодняшнего. Осталось немного и единственное, о чём я прошу — это потерпеть и не делать глупости. Сделаешь вид послушного овоща, какими тут являются другие — относиться к тебе будут мягче. Может, даже выпустят раньше, но я не могу этого гарантировать. Не опускай руки. Мы договаривались биться, так не нарушай договор. К тому же, после того, как ты вернёшься, у меня будет кое-что готово для нас. Я обязан поделиться с тобой этим, так как на кону — наша с тобой жизнь на той стороне. Уверен, мы оба хотим одного и того же: наконец снова ощутить свежий воздух и избавиться от цепей, которыми мы тут закованы, как цепные собаки. Стань ненадолго хорошим мальчиком, и скоро мы справимся со всем. Твой друг, Эмерсон» Пока глаза бегали по слегка корявому тексту, написанному, видимо, на скорую руку, Ремингтон перестал дышать. Земля уходила из-под, а окончательно ушла при прочтении последних строк, где красовалась чужая подпись. Твой друг. Его губы поджались в тонкую полоску. Руки задрожали. Выпустят. Что-то рассказать. Друг. Эмерсон не забыл про него и передал эту записку, чтобы утешить. Напомнить, что он не один. Лейт впервые был готов проронить слёзы от радости.

* * *

— Говори, что ты хотел в качестве оплаты. Я не хочу терпеть здесь слишком долго, у меня свои дела есть. Эмерсон достал сигарету из пачки, открыл окно и закурил. Ничего в его каждодневном расписании не поменялось, разве что кроме собеседника. На кровати Ремингтона, упёршись в неё бледными тонкими руками, с довольной улыбкой сидел Остен, положив одну ногу на другую. — А куда торопишься? И что за дела такие, что... — Быстрее, Найт. У меня нет времени на болтовню, как-нибудь в другой раз. Говори. Парень грустно вздохнул, убрав с лица волосы, корни которых уже заметно отросли. Естественно, ведь никто здесь не стал бы потакать чужим привычкам и хотениям. Максимум — остригали. И то, большинство делали это или самостоятельно, или с помощью «доверенного лица», который был кем угодно, но не сотрудником интерната. — Ладно, — сдался Остен, оглянувшись вокруг себя. — У меня два желания. — С чего бы два? — За отлично проделанную работу и непопадание на чужие глаза. За подобное всегда платишь больше. Или дважды заплатишь, как в поговорке. Голос и вид гостя начинали раздражать Эмерсона. Ещё больше — его наглость, хоть он и был прав. Лучше переплатить, чем ошибиться и довериться не тому. А ошибаться — не в компетенции Барретта, и Остен знал это, как никто другой. — Говори. — Начнём с... — Найт остановился на альбоме, мирно лежавшем на подушке Эмерсона. — Альбома. Хочу забрать его себе. — Это тебе ещё зачем? — с искренним удивлением поинтересовался художник, выдохнув сигаретным дым и едва им не подавившись. — Мне нравятся твои рисунки. Хочу развесить их у себя, или просто сохранить, как память... Неважно, придумаю что-нибудь. Моё первое желание. Насколько же ситуация выходила комичной. Эмерсон хрен знает сколько хранил его, как зеницу ока; Ремингтон боролся за него и поплатился «карцером». И теперь какой-то мелкий, наглый и алчный воришка из класса с одним из самых низких уровней опасности, хотел забрать его себе в качестве оплаты. Даже скорее трофея. Надо было сказать спасибо, что не пытался заставить Барретта пойти на кражу у кого-нибудь из сотрудников денег или драгоценностей. Хотя... Это же только первое желание. — Хорошо. Но я вырву оттуда один лист, он мне нужен. — Только один, — согласился Найт. Держа между губ сигарету, Эмерсон подошёл к своей кровати. Портить и так превратившийся после драки в дерьмо альбом не хотелось, отмечая ещё и то, сколько дорогих и любимых сердцу рисунков там, но уже не отказаться. Барретт вырвал нужный листок, сложил его в несколько раз и убрал к себе в карман. — Ещё что? Остен задумался. Оглядывался по всей комнате, наверное, раз в двадцатый, пытаясь выцепить что-либо, что приглянется ему, иногда выдавая негромкое протяжное: «М-м-м...» Эмерсон раздражался только сильнее. «Быстрее соображай, твою-то мать, у меня терпение не...» — Дай свою сигарету. Брови Эмерсона поползли вверх. Этот парень, судя по всему, окончательно тронулся головой за всё время пребывания здесь. Он ожидал что угодно, даже Луну с неба, но не это. Всего лишь сигарета? Серьёзно? Художник молча достал пачку, открыл её и собирался достать сигарету, как чужой голос остановил его: — Нет, не новую. Твою. Страннее уже некуда. Эмерсон задержал взгляд на парне, полный непонимания, удивления и какой-то злости, но послушно отложил пачку, подошёл ближе и отдал недокуренную сигарету. — Спасибо, — улыбнулся Остен, затянувшись после, прикрыв веки. Эмерсон продолжал молча стоять рядом в ожидании окончания этого цирка, но гость как будто специально оттягивал время. Зачем и почему? Барретту даже знать не хотелось, его это не сильно волновало. Он просто ждал. — Это непрямой поцелуй, кстати, знаешь? — с какой-то странной ухмылкой прервал неловкую тишину Найт, снова подняв голову на «должника». Эмерсон сохранял безразличное и отстранённое выражение лица. — Ты получил, что хотел. Проваливай. — Не-а. Это была первая часть второго желания. Эмерсон едва сдержался, чтобы не наорать на него. — Наклонись. Барретту начинало это не нравиться, но и бежать некуда. Пришлось снова подчиниться. Улыбка на лице Остена растянулась до самых ушей, то ли от ощущения мнимого контроля, победы, то ли в принципе от происходящего. Холодные пальцы аккуратно взяли Эмерсона за подбородок и притянули к себе ещё ближе, сократив расстояние меж их лицами до миллиметров. Барретт даже опомниться не успел, как чужие губы накрыли его, медленно, лениво сминая. Он целовался раньше, единожды в жизни ещё тогда, когда ходил в обычную школу, и не сказать, что ему сильно понравилось. Сейчас не нравилось особенно. Из-за того, кто целовал его; из-за того, почему приходилось делать это. Но он ответил, ощущая себя грязнее некуда, будто этот мальчишка теперь пытался украсть и его самого. Поцелуй не был долгим, сигарета за это время успела стлеть, но никого такая мелочь не интересовала. Лицо Эмерсона уже не выражало удивления — всё та же привычная холодность, а Остен, первым оторвавшись от тонких губ, принялся облизывать свои и довольно улыбаться. Точнее, самодовольно. Эми как никогда сильно захотелось убить человека голыми руками. — Приятно, — проговорил Найт. — Особенно когда давно хотел это сделать. — Ты получил, что хотел. Уходи. Остен, состроив грустную гримасу, вздохнул и отдал окурок Эмерсону, который тот поспешил выбросить, отвернувшись от гостя. Он не желал даже на него смотреть, и убедился, что скорее помрёт, чем снова обратится к нему. Благо, больше и не придётся. Найт поднялся с места, захватив с собой альбом, и прошёл к выходу из маленькой комнаты. — Увидимся, cher ami. — Проваливай, — не подавляя раздражения выплюнул Эмерсон, желая, чтобы всё это уже закончилось. И как только сзади послышался звук открывающейся, а спустя пару секунд захлопывающейся двери, он смог вздохнуть с облегчением. «Определённо пора спать».