Игра в себя

В Санюше внезапно просыпается чувство долга. Он раскрывает киндер и обнаруживает в нём фигурку кошки в белом платье с пышными пергидрольными волосами. Монро, ни дать, ни взять. Даже родинка, и та на месте. Парень прячет игрушку в карман и семенит к большому зеркалу в вестибюле. Пары на сегодня закончились, домой идти не хочется, так что Раковских решает поотрабатывать сценическую речь в опустевающем институте. Он кокетливо изгибает бедро на словах «я Мерлин, Мерлин, я – героиня», делает страшное лицо на панче «самоубийства и героина». Произнося «невыносимо, когда бездарен, когда талантлив – невыносимей» - кусает губу, умоляя сам себя, чтобы слёзы вкатились обратно. Презрительно морщится, давя «мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми». А за его спиной, буквально в паре метров, совсем не меняя позы, стоит Константин Викторович. Если бы он пару раз не поправил очки, режиссёра можно было бы принять за статую. Памятник Пушкину буквально. Он находится там с того момента, как студент произнёс первые строки, но начал потихоньку выдавать себя на середине, где Санюша громко шептал «не-вы-но-си-мо». Да, каменная глыба, изящная, но глыба с театральным образованием начала себя выдавать. Утяжелившимся дыханием. Взмокшим лбом. Солёными каплями за стёклами очков, грозящими перерасти в солёные дорожки. Когда мужчина слышит «ведь знала мама, меня раздавят», ему хочется спасти мальчугана от самого себя, прижать крепко, взять на руки. Плевать, что тот будет истекать бутафорской кровью и хрипло кричать «брось меня», как солдат в советских фильмах. Он не хочет расходиться с Санюшей по жизни. Отдекламировав, Раковских ожидаемо убегает рыдать в туалет. А Пушкин поправляет очкастую тряпку в нагрудном кармане и выходит подышать. Малой спешит закрыть гештальт и на следующий день выглядывает режиссёра в кофейне, где студентам предоставляют скидки. Лучше бы высоким челкастым мужчинам творческого вида тоже предоставляли, это досадное упущение. И рисовали на латте что-нибудь небанальное, хотя бы театральные маски. Идёт. - Константин Викторович, - вместо того, чтобы задвинуть стул, он тащит его за столик, где расположился мужчина. - Да, Раковских, - спокойно отвечает тот, душа в себе сантименты и попрекая за бесхребетность. - Я хочу вам тот монолог прочесть. Пушкин изо всех сил делает вид, что не понимает, о чём он. - Какой? – отхлёбывая матчу, без энтузиазма спрашивает старший. - Который забыл на прослушивании. Режиссёр отставляет чашку, устало потирая руки. - И чем же изволите удивлять? Анакондаз? Хаски? Оксимирон? На последнем предположении Константин склоняется над ним и это выглядит даже зловеще. - Вознесенский, - твёрдо выпаливает Саша. - Достойно, - кивает режиссёр, - сегодня в три на старом месте.