Бездна

      Ледянящий холод ночи обдал его лицо, заставляя поёжиться, наблюдая за лёгким шевелением одежды в тусклом свете фонаря. Он шёл неподалёку, время от времени напрявляя пунцовый взгляд на него, но обычно — в непроглядную пустоту его же извращённых мыслей. Неизбежность. Так этот безумец говорил так обо всем. — То, что произошло, изначально имело не нулевую вероятность, а значит — было неизбежным, — ласковый. Именно таким стал казаться его голос в последнее время. Когда он не проявлял своей демонической натуры, когда пытался казаться... Хорошим? Ацуши и сам не понимал, зачем. Или он просто привык к тому, что его тёмный двойник появляется из воздуха, остаётся с ним на некоторое время и исчезает? Ну, пока он не скалится в диком угаре, прося позволить ему вкусить человечинки, с ним можно общаться. Даже так, Накаджима больше не ощущал себя не в своей тарелке рядом с нечистью. Да, он всё ещё оставался редкостной мразью, но пока молчал и не трепался, он... Казался таким знакомым. Вот сейчас, он просто идёт рядом и смотрит на луну, что исчезает за пеленой чёрных облаков, рубины искрят в холодной мгле, прорубая мрак. И все это кажется теперь обыденным, простым и понятным, и пока демон притворно улыбается, он тоже кажется простым и понятным. Блондин встряхивает головой, остановившись у скамейки. Нет. Это воплощение дьявола. Он убийца. Эта нечисть жаждет крови, ему нравится мучить жертву, если Ацуши поддастся на такую очевидную уловку в виде доброжелательности... Он не хочет знать, что может сделать эта тварь, стоит дать ей контроль. Нет. Он у руля, он водит, он не верит. И он же опускается в эту бесконечную тьму, растворяясь в ней. Она лишает его рассудка, туманит мысли, жжёт любопытством и обманчивой безопасностью. Ведь Накаджима не может себя переубедить в том, что видит, как дьявол пытается быть с ним мягче. Что он улавливает неравнодушный и сожалеющий взгляд. Что видит в алых рубинах не только взор дикого животного, желающего приступить к охоте. Это была иллюзия, ложь, что развеется, стоит довериться и протянуть руку, по ней пройдётся обжигающий кожу удар. — Чего застыл? — какой же глубокий у него взгляд. Он пугает, потому что большую часть времени глаза остаются тигриными, звериными, в таких не отражаются человеческие чувства, в них теряются эмоции, и в них же тонет Ацуши, раз за разом борясь с желанием ощутить ещё раз то прекрасное и незнакомое ему чувство, что возникло лишь тогда, когда парень оказался в руках демона, позволяя ему шептать себе на ухо, гладить и играть тонкими струнами души чарующую мелодию. — Нет. Ничего. — Ты врёшь, — и снова звук голоса подобен скрежету, он бьёт точнее выстрела, попадая по душе. Ацуши корчит гримасу боли, потому что мысли обо всём этом выматывают больше, чем в первые дни появления дьявола, когда Накаджиме казалось, что мир сошёл с ума. Ведь одно дело, быть преследуемым злом, другое — идти за ним следом. Потому что, кажется, привязался к нему. Он этого не признает. Ни за что. Останется вечным поборником справедливости и добра. Другой роли ему не надо. Накаджиме всё нравилось и до этого. Все обещания, его работа, что красива только на словах, зато он мог врать себе и чувствовать себя полноценным героем. — Ты что-то скрываешь. Так затих, словно слова сделают твои мысли реальными. Или ты боишься произнести их именно мне? — чего уж точно было у него не отнять, так это природной проницательности. Всегда догадывался обо всём. Видел Ацуши насквозь. Дыхание на мгновение замирает. Стук сердца слышен громко и отчётливо. — Ты свалился мне на голову так неожиданно... И до сих пор остаёшься здесь, хотя столько времени прошло, — такова натура людей. Если не можешь сказать честно — слова сами замерзают в напускном холоде сердца. Накаджима понимает, что не проведёт так самого дьявола, он знает это ремесло намного лучше. Может, поэтому его лицо так искривляется. — Хочешь поскорей от меня избавиться? А я думал, ты у нас добрячок, который никому и плохого слова сказать не может, — чеканит каждое слово, обдаёт презрительным взглядом, от которого холодок проходит по коже, заставляя мёрзнуть ещё сильнее. — Какие мы добрые! Не можешь даже сказать прямо, чтоб убрался, но все же намекаешь, как последний трус! Ну же, давай! ГОВОРИ! Гнев этим глазам идёт больше, чем нежность и мягкость. Он уже стал их частью, неотъемлемым состовляющим, и всё жё Ацуши хочется увидеть абсолютно другую сторону. Нечто светлое и прекрасное, что он смог разглядеть тогда. Тонкий луч света в звёздной темноте бесконечности. Слова залечивают его, но он уходит от своих же чувств, отступая назад. Нужно бежать от этого. Он не победит. Это безнадёжно. Это причиняет лишь боль. Глупо. Он просто забудет. И глубокий блеск рубинов, и спокойствие от чужого присутствия, и шум дыхания, и притворную сладкую улыбку. Всё забудет. — Ха! Ты жалок. Знаешь, в чём твоя проблема? Ты увяз в своём прошлом. Не можешь забыть боль, не можешь идти дальше. Хочешь хороший конец, но слишком боишься верить в него. Страх — твой спутник, но вместо того, чтобы вести его, остаёшься ведомым. Когда же ты поймёшь, что жизнь нужно брать в свои руки? — как странно, он не удаляется, но голос становится все тише. — Что рядом с тобой никого не будет? Накаджима может лишь вздрогнуть, наконец подняв свои аметрины прямо на собеседника. Он точно не помнит, что увидел там, и сколько времени прошло. Но, неожиданно для самого себя вдруг выдаёт: — Ты же исчезнешь когда-нибудь, да? — казалось бы, все очевидно. Он оттолкнул его, окончательно и бесповоротно. Ответил грубостью на чужое волнение, отверг порыв души, такой же хрупкой, как и у него самого. Но то, с какой горечью были произнесены эти слова... Сколько страха и печали крылось в интонации. Он хотел опровержения. Хотел знать точно, что его мука будет бесконечной, что всё не оборвётся. Потому что не мог жить в постоянном ожидании, что падший, который висит у него над плечом, вдруг пропадёт, не оставив за собой и следа. Ацуши не хочет, чтобы все закончилось именно так. — Исчезну, — так громко, что режет слух. — И времени почти не осталось, — нечисть приближается к нему, он отступает, врезается в фонарный столб, не может оторвать взгляд от алых огней, что вонзаются в его существо. Его душит вязкость воздуха вокруг, демон слишком близко, каждая клеточка тела бьёт тревогу, все горит и лопается, рушится что-то, что раньше было целым, большим и сдерживающим. Ещё один глубокий вдох, в аметринах танцуют черти, мир кружится в водовороте, земля исчезает из под ног. Их лица приближаются, губы соприкасаются, и сердце замирает, как и всё вокруг. Где-то в далёком космосе взрывается звезда, где-то в море маяк освещает очередной мимо проходящий корабль, где-то поезд проносится по рельсам, везя уставших пассажиров в своих тесных помещениях. Где-то рождается ребёнок, где-то умирает очередной несчастный, попавший в автокатострофу, где-то в палате хирург успешно пересаживает пациентке почку. Но для Ацуши больше ничего не существует. В это мгновение он слышит лишь сдавленное «Это неизбежность». Влага застывает в уголках глаз, но видение ещё властно над ним, поэтому у него руки на талии и поцелуй, что становится буйным и жадным, уносит его мысли потоком. И даже так, в голове эхом отдаётся: «Это неизбежность».