Быстротечность

Ночь не любили. Никто не выходил ночью на улицу, не устраивал праздников, не пел и не танцевал. Мамы пугали своих детей байками перед сном, а старожилы запирали все окна и двери. Даже несмотря на то, что каждую ночь Какаши выходила в виде Луны, освещая пустую дорогу и тернистый лес, никто не любил ночь. А Какаши не любила их. Не понимала, почему с людьми весело, как эти темные силуэты могли обратить на себя внимание других богов. Никогда она не видела людей при нормальном свете, лишь фигуры в окнах да уродливых пьянчуг, валяющихся под дверьми кабака. А Какаши пыталась любить. Заглядывала детям в окошки, пыталась их убаюкивать, пыталась помочь заблудшим путникам найти дорогу. Но никто не ответил ей тем же, все проклинали её и сочиняли страшные небылицы. Какаши пыталась любить, она хотела быть такой же, как матери, которые пели колыбельные, покачивая люльку, хотела чтобы её взгляд дарил такое же тепло и уют, чтобы руки её были теплыми и к ним ластились. Но голос её был слишком звучным, глаза были колюче-серыми, словно кусок льда, а руки были холодными и бесчувственными, а всё живое бежало прочь, как только видело белый силуэт. Какаши было очень обидно, сердце оказалось будто в тисках, а слезы, ударяясь о земь, превращались в маленькие белые цветочки, что никто из людей не срывал. Обозлилась богиня на весь род людской и ушла на небо, лишь изредко появляясь на небосводе. Поэтому так удивилась Луна, когда вдруг темной ночью позвал её младой голос. Он был словно капель, так тихо и жалостливо звучал. Богиня с опаской, но все же с большим любопытсвом, опустилась к юной деве, что стояла на коленях, умоляя Луну появиться. Какаши, в незнании, провела рукой по бархатно-черным кудрявым волосам, и девушка подняла голову. Тогда обомлела Какаши, ведь в жизни не встречалось ей ничего прекраснее. Лицо у цыганки было слегка опухшим от слез, красивая смуглая кожа переливалась в свечении луны, шрам на лице оттенял карминовые губы, а глаза были удивительного золотого цвета. Не нашлось бы монетки ценнее этих глаз, очерченных темными ресницами. Рука Какаши так и застыла на черных кудрях, а цыганка вновь горько заплакала. Неожиданно схватила девушка руку, гладящую её по волосам и начала осыпать поцелуями и лепетать что-то, давясь рыданиями. Сердце Луны, до того ледяное и недвижимое, бешенно забилось. Какаши присела рядом с бедняжкой и осторожно приобняла, взглядом спрашивая, что такого произошло. Цыганка, все еще всхлипывая, запричитала о том, как давно и безответно влюблена она в храброго воина из их табора, что кожей темнее коры дуба, а взгляд его чище озёрного ключа, что не хочет он брать её, бедную сироту, в жёны, и что она молится и верит богине, что та не пройдет мимо и поможет. Она, Ирука, готова была пожертвовать всем, лишь бы обратил на неё внимание тот самый, улыбнулся ей, предложил руку и сердце. Ирука молила и просила, а Какаши взгляд не могла оторвать от прекрасного видения, что сейчас пред ней, не могла отпустить горячую смуглую ладошку, не могла перестать любоваться золотыми, словно две звезды, глазами, что сейчас были застелены солеными каплями. Долго любовалась, а потом вдруг пообещала помочь ей. Пообещала отдать её в жены неизвестному цыгану, стать посаженой сестрой, оторвать от своего сердца юную деву, что впервые не побоялась Ночи. Вдруг бросилась девчушка на шею богини, взяла в жаркие объятия и улыбнулась так нежно, так свежо, что казалось, что это не Какаши освещает темную аллею своим мягким светом, а простая цыганка. Луна свое обещание сдержала – приворожить мужчину не составляет большого труда. Каждый день Какаши любовалась на свою цыганочку, что теперь сияла ярче солнца рядом с любимым. Свадьба была прекрасной, Ирука право могла зваться красивейшей, но сердце богини было неспокойно. Как же ей хотелось быть на его месте, хотелось обнять её, поцеловать оливковые ладони, добраться до полных губ, прижаться ближе. Но понимала прекрасно Какаши, что человеку место с человеком, что жизнь Ируки скоротечна и скоро она угаснет, как искра свечи. Понимала, но не могла ничего с этим сделать, изо дня в день возвращаясь поближе к земле и смотря на счастливую, уже отяжелевшую Ируку. Возможно, кроме самой преданной любви, Какаши чувствовала легкую зависть – переодически, наблюдая за цыганкой, сама клала руку себе на живот, представляя, каково это – принести жизнь в этот мир. Каково это – чувствовать биение маленького сердечка внутри себя, а после заботиться о, пока, таком беспомощном создании. Ей очень хотелось бы почувствовать то же, но она лишь вздыхала, убирала руку и уходила прочь, пока не переставала быть слышимым колыбельная будущей матери. И так стало грустно богине в один день, так одиноко, любовь переполнила сердце её, что не выдержала она. В один из вечеров, когда Ирука задремала в кресле, укрытая овечьим одеялом, Какаши тихо-тихо вошла в комнату, положила руку на всё столь же прекрасные и мягкие кудри, наклонилась и поцеловала девушку в самые губы. Этот поцелуй стал словно глоток из горного ручья – оживляющий, не похожий ни на что другое, не сравнимый ни с чем. И так хорошо стало Какаши, так радостно на душе, что стала она осыпать поцелуями щеки и руки смуглянки, захотелось и плакать и смеяться, прижать девушку к себе и никогда не отпускать. Но неожиданно в прихожей раздался скрип половиц – супруг вернулся. Это будто отрезвило Какаши, она быстро поднялась и скрылась во мгле, оставив Ируке на прощание лишь шлейф звездной пыли, что медленно осел на шею и живот девушки, переливаясь перламутровым сиянием. В доме стояли крик и плач. Муж бранил горе-жену чуть ли не всеми словами, что знал, Ирука горька плача, прижимала избитые руки к худому телу и пряталась в углу, с улицы доносились ужасные выкрики о неверности молодой жены, а в люльке плакал новорожденный мальчик, чья кожа была белее брюшка горностая, а волосы были словно сотворены из снега. Не понимало дитё, почему уже сейчас называют его отребьем, а матушку обзывают последними словами, при этом нанося ей жесткие удары. Не понимал он и почему разом отвернулись от него и дед с бабкой, и отец не пожелал признать его. Ирука тоже ничего не понимала, почему сын её родился таким ужасным, за что принес своей бедной матери столько страданий, почему муж её, так горячо любимый, не верил ей, а лишь продолжал бить что было силы. Цыганка лежала на полу, прижав все также ладони к груди, а муж уже брезговал трогать её руками, добивая носками сапог. Не мог вынести гордый цыган такого позора, что жена изменила ему сразу после свадьбы и принесла в дом чужого ребенка. Нет, такое не прощалось, это черное пятно на репутации всей семьи, слишком серьёзное преступление. Поэтому, закончив избивать жену, он вышел во двор, взял шашку, что досталась ему по наследству и направился обратно в дом. Лучше уж он, чем его разъяренный отец. Всю дорогу мальчик не переставал плакать, корчась на руках отца. Цыган же не обращал внимания, все шел и шел, прорубая себе дорогу сквозь ветвитсые деревья и высокие кустарники. Добравшись до края скалы, он занес руку с младенцем и собирался отпустить, но неведомая сила будто держала его. Как бы не пытался, не мог мужчина взять на себя грех детоубийства, потому мягко отвел руку от края, аккуратно положил ребенка на сырую землю и также тихо ушел. Пусть уж дикие звери решают, как сложиться судьба у мальчонки. А ребенок все плакал и плакал, пока вдруг не коснулась его щеки мягкая, еле видимая шаль. Она была сделана будто из лунного света, до того мягка и некасаема была. Таинственная незнакомка, укрытая этой шалью, грустно подошла к ребенку и подняла на руки. Это была её вина, что прекрасную танцовщицу зарубил собственый муж, это была её вина, что ребенок остался сиротой при живых родственниках. И она готова была искупить вину. Пусть останется у неё хоть какое-то напоминание, что жила такая красавица, пленившая сердце лунной богини, и забравшая его с собой в землю. Мягко погладив ребенка по голове, Какаши с грустью отметила, что мальчик был копией её самой. Преклонив голову, Луна оставила поцелуй на маленьком лобике, попытавшись передать ту материнскую нежность и заботу, что дарила Ирука, вынашивая своего убийцу во чреве. Подняв взгляд, сердце богини бешенно забилось. На неё смотрели прекрасные золотые глаза цыганки, что так походили на сестер-звезд, украшавших ночное небо.