Поля и луга

весна 1915

Лондонцев весь март изводили учебными тревогами. Под конец месяца, может, военные звонари подустали и просчитались, но мадам Лу посреди ночи послышался недостающий третий гудок. Впоследствии оказалось, что не только ей — целый квартал в одних чепцах и халатах, похватав свечи, столпился на перекрёстке. Даже успели повздорить между собой, в какой подвал прятаться, а всё равно в один все разом не влезли. Эрвин выглянул на них из окна и посудил, что пересидеть дома будет спокойнее. Вдвоём с мадам Лу они загасили свет и устроились на полу в коридоре. Отец его проспал сирену, и они не стали будить его по пустякам. Ближе к рассвету всё стихло. Кое-где гудели аэропланы, но видно их не было. Небо заволокли туман и мерзость — весна в Лондон никак не шла. Мадам Лу, ещё перепуганная, уползла на кухню в своих войлочных тапках. Завтрак по расписанию никто не отменял, а готовка её успокаивала. На кухне она знала, что к чему, и вышла оттуда с полным подносом. — Что ж вы его сюда несёте? — Мало ли. Чего уж сóваться, давайте здесь досидим, — отозвалась домработница. — Только подайте табурет из кладовой, пожалуйста, и будет вам кофейный столик. Мадам Лу выгрузила всё съестное на табурет, ухватив для себя намасленную половинку тоста. Со Смитом старшим она такого не творила, а вот Эрвин брюзгой вовсе не был, даже предложил налить ей чаю. Напиток был горячий, крепкий, в общем, такой, как надо, но женщина отказалась. Накинула шерстяной платок на голову поверх чепца и поспешила на выход: ей нужно было поскорее забрать почту и молоко с порога. — Не смотрите на меня так, — улыбнулся ей Эрвин, когда та вернулась. Щёки у неё от холода пошли пятнами. Она бросила стопку конвертов на кушетку и обтёрла испарину с бутылок молока о передник. — Нет аппетита — бог с ним, — ворчала кухарка, шмыгая носом, — но хоть одно варёное яйцо можете осилить! Целыми днями по городу лындаете без крошки во рту. — Нет, — молодой человек помотал головой, наливая себе ещё одну чашку, — этого вполне достаточно. Проголодаюсь — забегу в столовую. Вздохнув, Эрвин глянул на стопку газет и писем. Сам писать он бросил, да и уже не хотелось. Посудил, что скорее письмами кого-нибудь задушит, и замолчал, потому ему выискивать там было нечего: пара отцовских рабочих отчётов и одно приглашение на похороны. «Оно и не удивительно, сейчас старики мрут как мухи», подумал Эрвин. — Батюшки! Из кабинета раздался телефонный звонок. Его никто не ждал. Звук был резкий, перепугал их, поди, сильнее сирены. — Это же надо, в такую рань. — Придерживаясь за ноющую поясницу, мадам Лу засеменила по коридору. — Разбудят полдома ведь. — Идите занимайтесь своим, я подойду. В её голосе явное недовольство сменилось растерянной благодарностью, она даже едва заметно поклонилась. Эрвин за пару глотков опорожнил вторую чашку чая и поспешил в кабинет. На четвёртом гудке он снял трубку и, прижав её к груди, сперва прокашлялся: — Сорок пятый дом по Хаммерсмит. Здравствуйте. — Ça va? — послышалось в ответ, ещё и так непринуждённо. Утренние синие сумерки тенью закрались в морщинку меж его бровей. Эрвин замер в недоумении. — Извините? — он выдержал паузу. — Вас плохо слышно. — Ah, c’est dommage là! J’espérais que tu reconnaîtrais au moins ma voix. J’ai tout de suite reconnu la tienne. — Да быть не может. — Всё может быть. — Леви. — Эрвин прижал трубку к щеке так тесно, что ещё бы чуть-чуть, и ходил бы с затёком. — Леви. — Вот ведь узнал. Подхватив телефонный аппарат с секретера, солдат едва ли не перецепился о провода и сам не свой рухнул в кресло. Ног не чувствовал, они тарабанили по паркету сами по себе. — Леви. Оба замолчали. Сидя в полутьме, Эрвин смотрел, как над крышами домов загорался рассвет. — Как поживаешь? — Я так рад тебя слышать. — Я тоже, — казалось, Леви улыбнулся. — Скажи, у тебя всё хорошо? — Да. — Ты вот так запросто меня слышишь? Всё, что говорю, слышишь? — Да. Всё-всё. — Надо же! С ума сойти. Внезапный звонок не вызвал в Эрвине сперва никакой обиды, но от этой тишины, а она была совершенно особенная, у него в груди чахло. Она дрейфовала между ними, как поплавок, и никак не топилась. — По́лно тебе молчать, — пробормотал он несколько сиротливо. — Погоди ты, а? Я по телефону-то говорю впервые в жизни. О чём обычно рассказывают? — Обо всём подряд. Что угодно сойдёт, только скорее. Столько времени прошло, неужели нечего? Леви замялся, но всё же несколько погодя выдал: — Изабель вышла замуж, представляешь? — Ну вот хотя бы это! И как же ты её отпустил? — Стала бы она меня слушать, будь я против? Влюбилась по уши в какого-то офицера в госпитале, и с концами, — хмыкнул Леви задорно. — Теперь она парижская мадам. Шляпки носит. — В Париже? Далеко же вас занесло. Хоть разом все, вместе? — Изабель, да, в Париже, а я скоро уеду. Сам, — по голосу юноши всегда можно было понять, когда он виновато улыбался. — Вот стою на вокзале, поджидаю её. Она меня проводить обещалась. Решил тебе позвонить. Честно, не верил, что получится. — Тебе на месте не сидится? — Как видишь. — И куда на этот раз? Эрвин вслушивался, а с того конца только дыхание слышалось, частое и тревожное. С губ Леви срывались лишь одинокие слова, совсем разобранные. — На фронт, — в итоге выдохнул он. — Куда-то на север. Я там ещё не был. Я вообще мало где был. Сердце Эрвина оборвалось. Добела вцепившись пальцами в телефонную трубку, он снова выглянул в окно, где серые струйки дыма плясали на фоне лилового неба. Часы на ближней колокольне пробили три четверти. На часах у стены было без четверти семь. Эрвин думал, что время не пройдёт, замрёт и остановится, а оно просочилось сквозь как ни в чём не бывало. — Ты не подумай, я не порывался. Так, попался на мелочёвке, вот и скрутили. — Как же так? — Пожадничал. — А подготовка? — Уже прошла. Месяц. — Леви. Злой и колючий ком подкатил к горлу. Как морской ёж, он впился иглами в нёбо, не давая и слова сказать. Солдат поморщился. — Я рад слышать, что у тебя всё хорошо. Рад тебя слышать, — голос у Леви переменился, стал ласковым, каким никогда не был. Он заподозрил, что на той стороне творилось что-то неладное. — У меня времени почти не осталось, да и монеты кончаются. Вдалеке вперемежку с его словами из трубки послышались незнакомые голоса, явно недовольные. — Я тебе там письмо отправил. Оно уже где-то в пути, но вдруг не дойдёт. Это то, почему я и звоню, собственно, — пробормотал Леви едва слышно, стыдливо. Гам на его стороне только усилился. — Продолжай мне писать, хорошо? Хоть пару строк. Эрвин не мог выдавить ни слова. — Леви Аккерман. Двадцать первая сапёрная. — Береги себя, — выговорил он. — И ты. После звонка, не в состоянии и пальцем пошевелить, Эрвин ещё долго сидел в кресле. Не то чтобы мысль об этом не приходила ему в голову, даже сны снились и часто. Он от них поначалу испуганно отмахивался, потом просто не верил, а когда всё в самом деле случилось, Эрвин наконец был опустошён и спокоен. Сапёрным батальонам на войне всякое перепадало, будто они разнорабочие какие. От взрывов треть из них глохла, и руки у них вечно были разодраны от колючей проволоки. В последнее время он тосковал по Леви чаще, чем вспоминал его. Так, впадал в мгновенные меланхолии. Леви казался отчуждённой прелестью, почти безликой, попавшейся ему под чужим небом, без лишних глаз и всяких последствий. И надо же было ему вновь обрести тело и напомнить о своей уязвимости? Ничего нельзя было защитить, ни его острый подбородок, ни сутулые плечи, ни хмурые брови. Их сносило гранатой и разрывало на части у Эрвина на глазах, раз за разом. Как пластинку заело. В голову лезли одни кошмары. — Может, вам ещё чаю? — из коридора послышался голос мадам Лу. В кабинет заглядывать не стала. — Да, будьте добры. И если можно, глазунью и тост. — В самом деле? Я-то всё сделаю, но не опоздаете ли вы? — Дома останусь. Наработки в конце концов можно почтой отправить. — Помочь вам с протезом? — Нет, зачем? Сказал же, что сегодня буду дома. Затея оказалась хуже некуда. Перед тем как нагрянет письмо, Эрвину захотелось развеяться и чуть-чуть пожить, что показалось ему совершенно естественным. Взбодриться нужно было, взбудоражиться, но по-хорошему, пока эта тоска не превратилась в более серьёзное чувство. Мысль такая пришла к нему несколько запоздало, когда он уже стал на всякое согласен и горазд. Началось всё с совершенно безобидных походов в художественные мастерские. Эрвин не знал, куда податься поначалу — Моб и Зоэ уехали в путешествие, слали ему открытки и про Лондон не заикались. Без них он прямо-таки осиротел, но вовремя вспомнил про Ингу, девушку с новогоднего вечера. Она его давно зазывала в студию и никак не отпускала. Упирался её приглашениям Эрвин зря. В мастерских было полным-полно всяких славных ребят. Такое общество явно само́й Инге нравилось больше серолицых дам. Здесь она менялась, подстраивалась и становилась нарасхват, как конфетка. Работать они любили больше, чем болтать, а если веселились, то непременно так, чтобы жалеть об этом завтра, а, может, и всю следующую неделю. Места для этого у них было полно́ — мастерские они себе обустроили на моторном заводе: там пустовал целый цех и аренда стоила сущие копейки. Картины они писали весьма размашисто, хлюпали краской вкривь и вкось. Получалось симпатично, но мало кому нравилось, оттого ребята, которым от рождения повезло меньше других, в основном мирились с бедностью и сильно упрямились. В Британии публика устала от экспериментов, ей только хотелось смотреть на поля и лесочки, может, ещё море, но только штиль. Сразу было ясно, что художники те не были из общества, они — сами себе общество с одной насущной проблемой: где раздобыть дешёвый растворитель. Эрвин разглядывал их картины, но особо не всматривался. Ему нравилось просто сидеть и наблюдать, к тому же в силуэтах его стыдливым глазам было проще увидеть что-то совершенно своё: не то устье реки в холмистой долине, не то изгиб спины и плотно прижатый к талии локоток. Люди искусства, как и люди медицины, имели свойство изгонять из всех и каждого ханжество к любому телу, порой, правда, с пугающим мясницким пристрастием. Надышавшись краски, Эрвин, заскучавший, забывал о всякой вежливости и порой мог задремать на диване в одной из студий. Особенно если кто подливал в бокал. Это ли не пятничный вечер? По такому случаю Инга его поначалу обхаживала, водичку подносила, но раз на четвёртый посчитала, что его выразительный нос и ветеранское звание, которые ей так приглянулись, того не стоят. Эрвин, по её мнению, часто выпивал лишнего, а это ей было не по душе. Относиться к солдату она стала многим проще, и они наконец смогли разобщаться, как люди. Из девчонок-художниц вообще многие облюбовали простых томми, выманивали их из баров и приводили в мастерские время от времени. Отчего-то им страшно нравилась форма, как если бы прибавляла солдатикам очарования или важности. А может, они неравнодушны оказались к тому, какими подтянутыми они были, прыткими, спортивными, как зайцы. В упор не замечали девушки, что солдатня протягивала ноги в грузных тяжёлых сапогах, о которые все спотыкались, поперёк комнаты и утирала всё, что с носа бежит, не снимая перчаток. Эрвин над ними беззвучно посмеивался. Ему дозволялось, сам таким был. Ребятам томми тоже приглянулись, а некоторым — особенно. Эрвин безнаказанно глазел, ведь на него тоже засматривались, и помалкивал, дабы не портить им впечатлений. На волне вдохновения, ребята, казалось, были готовы уйти за ними в самое пекло. Так, Финн, улыбчивый паренёк, пропал из мастерских, а вернулся уже подстриженный и в хаки. Воротник ему будто бы пришили от формы размером меньше — он впивался в шею и натирал. Пока он отсутствовал, его краски успели на камень засохнуть. Кисти тоже пришли в негодность — какие слиплись, какие раскисли. Пустые холсты, правда, не пылились — товарищи у него были маляры плодовитые и все растащили. Сам он решил призываться или кто надоумил — непонятно. О нём занятные слухи ходили, но, во всяком случае, было известно, что он страшно рассорился с отцом. В тот вечер Эрвин отчего-то пришёл в мастерские пораньше, как чувствовал. Сидел в углу с книжкой, но не читал, а так, для отвода глаз держал раскрытый томик на коленях. Грустно ему было смотреть на Финна, а притом залюбовался. Он вдруг стал им очарован и встревожен, но больше встревожен. Это верное слово. Паренёк все свои холсты перебирал, как карты. На какие-то прям заглядывался, а другие брал и рвал с ноги. В углу на гвоздь повесил своё фото в форме, что-то пробормотал про будущее, про новизну и сказал Эрвину, что непременно теперь попросит Ингу сжечь свой портрет. — Это все бредни. То, чем мы занимаемся. Фотография нас всех сотрёт в порошок. Эрвин посмотрел на пепельницу, поджав губы, и пожалел, что загасил сигарету. Это казалось ужасным расточительством. К тому же руки ему было занять теперь нечем, а так хотелось. Чтение тоже не шло. Эрвин осмотрелся, но не было видно ни выпивки, ни курева. Глухо. — Хочется пить, а они все, как назло, куда-то запропастились, да? — послышалось сбоку. Вдоль стены висело широкое зеркало. В отражении Эрвин встретился глазами с Финном. Больше на всю комнату — ни души. — Компашка наша все как один опаздывают. — Он опрокинул стакан и допил несчастные пару капель, что у него оставались. — Напитков не несут, а мне скоро отплывать. — Далеко? — Пока не знаю. Нам такое не сообщают. — А какой ты категории? — Второй. — В любом случае удачи тебе. Она пригодится, — солдат кивнул ему. — По такому случаю и проводы нелишние. — А ты тоже армейский, правда ведь? Я это сразу понял, как только ты к нам зашёл. Угадал? Он улыбался, кокетливый. Зубы у него были мелкие и на щеках заворачивались ямочки. Эрвин кивнул. — Всё же военную осанку ни с чем не спутать. — Пытливый, юноша пристально рассматривал его. — Bona. Не заметив на лице солдата отвращения, он снял фуражку и зашагал в уборную. Ловко прошмыгнул мимо, подхватив книжку с коленей Эрвина, и отбросил её в сторону. Нарочно коснулся его, совершенно небрежно, как будто так положено. Солдат не смог усидеть, пошёл за ним. Его самого охватили и стыд, и паника, и такое желание, что, казалось, уши заложило. Нечто животное, что когда-то пробудил в нём Леви, разошлось и гарцевало. Всё происходило омерзительно быстро. Они заперлись и тут же сцепились, как если бы кулачиться лезли. Поцеловались, едва не клацнув зубами, посторонились в испуге, и давай заново. Финн заигрывал точно как в последний раз. Эрвин смутился и надавил ему на макушку, чтобы он поскорее оказался перед ним на коленях. Ему стало резко неприятно на него смотреть и слышать ему тоже ничего не хотелось; уставился на дребезжащий свет лампы под потолком и забылся. Пока его касались чужие руки и губы, он думал о том, стоят ли тщетные секунды наслаждения того отвращения, которое он ощутит после? К себе и к этому несчастному юноше. Удовольствие, скомканное и рваное, настигло его, и он едва ли успел оттянуть Финна за короткие волосы перед тем, как у него потемнело в глазах. Жгучая тошнота подступила к горлу прямо там. Тяжело дыша, Эрвин застегнул ширинку и подошёл к умывальнику. Игнорируя улыбку юноши, который так же послушно сидел на коленях, лаская себя, он наскоро ополоснулся и пошёл прочь. Эрвин не мог заставить себя ни посмотреть в его сторону, ни прикоснуться к нему, не говоря уже о том, чтобы просто по-человечески извиниться. Из мастерских он удрал тут же и книжку свою оставил. Всю ночь шастал по городу, сна ни в одном глазу не было и даже пить не хотелось. Кочевал с лавки на лавку, молча себе сидел, никого не трогал, а к нему так и лезли сердобольные — предлагали койко-место в ночлежке. — Если вам некуда пойти. Эрвин только покачал головой им в ответ, а как они отошли, осмотрел себя, пристыженный: рубаху, брюки и жилет. Не то чтобы он был похож на того, кому некуда податься, но, с другой стороны, лица своего он не видел. Может, его совсем перекосило. Ему почём знать? Домой он добрёл только, когда рассвело, посчитав, что к тому времени Финн уж точно сел на паром и покинул этот гнусный серый город. В Лондоне снова не осталось никого, кто бы знал его секрет, и Эрвин смог уснуть. Фронтовые письма, особенно если долгожданные, оказались совершенно дивной вещью. В окно можно было не выглядывать и в календарь не смотреть — в них всё было: дни недели, погода и всякая жизнь. Эрвин ведь их прежде только писал, а как получил, так газеты, и те стал просматривать сквозь пальцы, иначе это был верный способ поседеть или сойти с ума. Леви письма слал короткие, частые и всегда немного прощальные. Пытался ими успокаивать поначалу, но совершенно неловко. Не в его характере это было. Может, потому он обычно словами не разбрасывался? Стоило ему рот раскрыть, так правда и сыпалась. «Если тревожишься за меня, то не стоит. Отваги во мне никакой, хвастать нечем. Я, как заяц, трясусь и отсиживаюсь. На войне, правда, можно помереть и так, но тебе ли не знать, что ждать здесь приходится всего и подолгу. Залпы бухают, но где-то вдали. Слышно, как у нас дома в деревне, если выйти на крыльцо. Помнишь? В целом негромко, спать получается». Так отсиживался, что в первую же неделю схлопотал лёгкую контузию. Руки у него ходуном ходили, будто кто за грудки тряс, а всё равно прислал пару строк — усадил их под диктовку писать молодчика поздоровее. Однополчанин даже не упирался, со всем помог. Позже Леви, уже как руки успокоились, сообщил, что того добряка присыпало земелькой и песком в окопе. «Откопать не успели, задохнулся». «Ты мне зачем-то так много о них писал, о местах наших, как будто я их не видел. Поля, говорил, тебе полюбились. Так вот, знай, их теперь едва ли узнаешь. Мины там вдоль и поперёк от болот на севере до Чёрного леса. Ни за что на них не сунусь ни через год, ни через два, и тебе не советую. Хотя что это я, ты ведь их тоже такими видел. Изрытые, кишащие и людьми, и клопами, и крысами». Эрвин соглашался. Правда, ему это всё было знакомо. Оттого могло показаться, что тревожился он несколько меньше, но нет, никак нет. Переживал крепко, просто по-другому, не так впечатлительно и вдумчивее. Даже когда Леви посвящал его во что-то совершенно тривиальное, казалось, оно чем-то увесистым, просачивалось к нему сквозь тёмные дни продрогшим кулачком. «Я поверить теперь не могу, что воровал консервы и нарадоваться им не мог. Теперь я сыт ими по горло. Не лезут, и всё». Эрвину казалось, что консервы здесь ни при чём. Леви был горазд уплетать всё подряд. Позже в том же письме он признавался, что одного пузатого командира разворотило прямо у него на глазах. «Сколько в нём жира было, что даже лужа крови не сразу натекла, а только сало вываливалось». Солдат вспомнил запах. Невыносимый. Даже поутру, бывало, сам просыпался в блиндаже опухший, с отёкшим носом, и тот пробьёт. От такого кому угодно аппетит отобьёт с непривычки. Покойного офицера всё равно Леви называл сволочью. Это по его приказу ему выдали на попечение чахлого, больного жеребца: у несчастного доходяги спина под седлом выгибалась полумесяцем. Юноше с его ростом так-то и влезть на коня было проще, а жеребец, стоило облегчить ему ношу, брался рысить на последнем издыхании. Сделано это было, конечно же, ради издёвки, но Леви скотину до слёз было жалко, сам признался. Винтовку сволочь ему тоже выдал едва ли не ржавую: она на ходу как о бедро билась, так и тарахтела колокольным звоном. «А что мне ему возникать? Я, оказывается, умею быть послушным. Время коротаю смирно. Оно незаметно подлизывается каплями под нос. У нас не холодно, но очень сыро. Вишни, глупые, цветут. Бомбы, тоже глупые, падают. На месте, куда нас распределили, деревень не осталось. Порой как отправят искать потемну какое-то село, для командирского ночлега или ещё какой беды, а там одни канавы круго́м, дороги развезло, смыло, и ни единой живой души. Только тополя шумят громче пулемётов и на том, пожалуй, всё деревенское кончается». Письма приходили одно за другим, Эрвин и привыкать к ним боялся, и нарадоваться не мог. Леви, похоже, только теперь поверил, что им двоим было о чём поговорить. Головой думать было скудной затеей, а сердце ссыхалось у обоих и как сушёная слива-косточка тарахтело в груди: «Так колотится, гляди, выкатится через горло наружу, как склонюсь над лопатой перевести дух. Земля клейкая, влажная здесь, непослушная. Мешками с песком её подпираем, а у немцев бетон и распорки. То-то она сползает нам на головы». К стрельбе у Леви, как оказалось, был талант. Выпендриваться нельзя было, но и ни в чём другом проявить себя он не мог, и без того был на плохом счету за свои прошлые заслуги. Сволочной командир бы его задавил, если б не помер так скоро, а сменивший его штабник Леви заприметил: выдал винтовку получше и избавил от вылазок. По приказу он мостился в земле, в своей лисьей норке, и как если бы у бошей отсырели разом все спички, давал прикурить. Только дождевая вода его изводила. Она в норку стекала, набиралась порой по самую шею. Озябший, Леви челюстями поскрипывал, не тарахтел и специально затягивал ремешок под подбородком потуже. Порох отсыревал на раз-два, и сапогами он черпал воду и грязь как вёдрами. Вот его нога, мелкая, и выпрыснула. Взамен ему выдали два шмата ватного одеяла шириной в ладонь и отправили чуни вязать. Очень жалелся, что позорно лишился сапога. Изабель, как учуяла, выслала ему грошики. На это он тоже ворчал. Таким, как Леви, жалованье было не положено и отпусков никаких, возможно, до самого конца войны, а ведь никто не знал, сколько та ещё длиться будет. Унывать просто-напросто возбранялось. Леви нужно было чего-то с нетерпением ждать. «Меня сегодня обнимали. Втроём прям накинулись и повисли. Ребята. Я их здорово прикрыл. Их слова, не мои. Здесь, на войне, как ты и говорил, это можно — обниматься. Ни у кого не вызывает вопросов». «Вообще из того, что я здесь насмотрелся, наше с тобой свинство кажется совершенно безобидным. Люди творят вещи куда более подлые». Свинством Леви это называл, конечно же, в шутку, и только когда настроение было хорошее. Когда же его что-то тяготило, называл он их с Эрвином выходки никак иначе, как «поведенческой склонностью». С ним, верно, что-то серьёзное сделалось, раз он так запросто решился упоминать подобное в письмах, но Эрвин не стал придираться. Просто прятал их под ключ, и всё. Чуть погодя, Леви стал потихоньку рассказывать всякого довоенного, про Париж, работу, дела и всякие беды. Признался, например, что проворуйся он парой месяцев раньше, сидел бы в камере, загнивал: «С ружьём наперевес, но хоть на свободе, верно? Может, у меня уже с головой беда, а всё равно кажется, что лучше так. Тут я к вам ближе. К тебе, к Изабель. Как будто приглядываю за вами». Франция начала-то эту войну с того, что бестолково губила минимум тысячу душ в сутки. Если раньше недостойных лишали чести носить армейскую форму, то теперь её выдавали всем подряд. Работы на фронте хватало, перебирать харчами не приходилось. К слову о харчах, с ними дела обстояли грустно. Да и к тому же командиры с каким-то дивным пристрастием под суд вели ребят за четверть колбасного колечка. То-то сволочей в глазах Леви расплодилось. И, как назло, только он собрался вести им учёт и придумывать незамысловатые прозвища, как их всех косило под корень, и нужно было заново. Новеньких подвозили на фронт пачками гарцевать в восторге от собственного праведного гнева. «И ведь не поспоришь с ними, им есть за что мстить, а значит, с ними правда». В конце каждого письма Леви всегда приписывал карандашом, едва заметно: «Tu me manques». Ещё и пальцем нарочно смазывал, чтоб не разобрать было. Эрвин читал эту фразу раз за разом, а она отдавалась в груди такой неистовой болью, которой он совсем не ожидал. Не привычное «я скучаю», какое-то безнадёжное, а честное и беспощадное «мне тебя не хватает». Фраза колкая, от неё не отвертеться. Именно так написал Леви, пока не замолчал. Эрвин успел забеспокоиться ещё до того, как что-нибудь стряслось в самом деле. Апрельские новости тогда всех крепко прибили, и на передовой, и в тылу. Письма поредели. Солдат тревожился, а газеты писали что-то невнятное — оставалось только перечитывать старые и ждать новых, а они не шли. Эрвин даже завёл привычку вставать с кровати к приходу почтальона, отчего дни сделались невыносимо долгими. В последних числах мая вместо новостей с фронта ему пришла совершенно странная телеграмма — приглашение на чай от некой мадам, имени которой он в жизни не слышал. В Лондоне она была проездом, места встречи не назначала, а лишь просила быть готовым к определённому времени. «Я за вами зайду», — вот что она написала, ещё и на французском. Но это смутило Эрвина меньше всего, лондонские дамы любили подобным образом хвастать. Он стал перебирать в голове все свои скудные знакомства, а ведь это не похоже было на выходку или шутку. К тому же в последнее время он, можно сказать, затворничал — обнаружились хрипы в левом лёгком, а выходя в свет ни с кем не был излишне мил. С художниками он не рассорился, Инге не грубил, но держался на расстоянии, боясь, как бы ничего не всплыло. Дружили там всe тесно и могли посплетничать за милую душу. Странно это всё было — эта славная особа хотела заявиться к нему на порог, чтобы он наверняка не сбежал, и намеревалась сопровождать его до чайной, как какого-то не́мощного. Сколько бы Эрвин ни мучился, догадаться не получалось, а пятница взяла и подкралась к нему со спины. Это случилось вечером, как раз после обеда. К тому времени Эрвин уже закис сидеть дома, а ведь ему только это и оставалось. Она появилась в самое время. На ней было серо-синее платье с неким подобием галстучка из нашивных пуговиц и чёрные лодочки с пряжкой. Эрвин её не узнал бы ни разу, если бы не рыжие кудри — они стали длинные и выбились из-под косой шляпки. — Изабель! — Эрвин окликнул её, и она замерла на месте как вкопанная. Девушка повела головой и посмотрела ему в глаза, словно пытаясь отыскать его в памяти; шаг вперёд сделала, а потом попятилась. Помнили они друг друга совершенно другими. Время сжалось, и в их распоряжении оказалось всего-то каких-то минут пятнадцать пути до ближайшей чайной, чтобы умалиться и очеловечиться. — Так вот вы какая, мадам Перран, — Эрвин проговорил совсем тихо, склонившись к ней чутка. — А я голову ломал, кто это мне так ловко назначил свидание. Изабель ахнула и прикрыла рот рукой. Глаза у неё сделались круглые. — Господи, а ведь я даже не подумала об этом! Тогда это просто чудо. — Она подхватила его руку на ходу и благодарно стиснула пальцы. — Это просто чудо чудесное, что ты пришёл. — Ты же знаешь, что я бы все дела бросил, чтобы прийти и увидеть тебя. — Но ведь ты, оказывается, этого и не знал даже! Я по привычке так подписалась, как научили, так и подписалась. Отчего-то была уверена, что ты обо всём знаешь. И как это я так? — Изабель подлетела к нему, как птичка, и щебетала. — Поверь, я столько раз порывалась тебе написать, а спохватилась только, когда уже сошли с парома. Не помешала же я твоим планам на вечер? Ответь мне честно, в самом деле, а то мне как-то неловко. — Ты меня от них скорее спасла. Девчушкой Изабель теперь язык не повернулся назвать. Она сделалась прехорошенькой замужней мадам. Впрочем, задержалось в ней нечто неизменное — шагала она грузно, с пятки, ломая каблук, и руками размахивала не от талии, а как грузчик, от плеча. Эта её простота Эрвина тешила и успокаивала. Насмотреться на неё не мог, заглядывался без стыда и совести. Они топтались у входа то в одно кафе, то в другое, не желая определяться, хотят они чай, кофе, отужинать или сладостей. Улица шумела, им приходилось бестолково её перекрикивать. Так не могло продолжаться вечно, а Эрвину почему-то было ужасно страшно оказаться с Изабель лицом к лицу где-нибудь в укромном уголке. Заприметив на Риджент-стрит французский чайный салун, они засмеялись и порешили, что им такое место вполне подойдёт. — Неделю в таких не была и уже соскучилась! Да и хватит с меня этой всякой новизны. Стены в салуне были обшиты деревом совсем не по-французски. Изабель, правда, это мало заботило. Она прошла к столику и села на стул у окна, на самый краешек. Её там поджидало угощение — блюдце с меренгами. Оказались слишком сладкие, но девушка всё равно положила под язык три или четыре, а потом внезапно спросила: — Тебя удивляет, почему я так долго ждала, чтобы связаться с тобой? — Причин может быть множество. — Да, множество. Как ты хорошо сказал. Эрвин даже не подозревал, насколько ему хотелось бы знать эти причины, пока ему не дали понять, что распространяться о них не будут. Во всяком случае, не так быстро. Его собеседница отвела глаза в сторону. Они погасли, как фонарики, и зажглись заново. — Стыдно это, наверное, но грамоте я научилась совсем недавно. Почерк меня выдаёт, читать его просто невозможно. Супруг купил мне печатную машинку, её доставили с фабрики только перед отъездом. Я даже не успела её опробовать, но, говорят, вещица просто незаменимая! — И дорогая! — Что уж там говорить, мне повезло. — Я очень рад за тебя, Изабель. Я, право, очень рад. — Спасибо, — девушка нервно улыбнулась. — Только не подумай, что я выскочила замуж только из-за денег. — Брось, о тебе я бы такого в жизни не подумал. Изабель кивнула, не переставая то комкать, то разглаживать салфетку, пока та с треском не разорвалась пополам. Эрвин уговорил девушку распить на двоих чай с настойкой. Она тряслась, нервничала, да и к тому же крепко озябла в своём тонком французском наряде. Лондонцы еще не спешили сменять гардероб. — А не рано ли ещё для таких напитков? — Самое время. Тем более у вас как раз часом позже. Расскажи мне пока, как тебе путешествие? — В целом неплохо. — А если честно? Она прищурилась кокетливо, даже убедительно. Эрвин подмигнул ей и подозвал официанта. Он быстро принял их заказ и вернулся за прилавок. — Переправа выдалась долгой, ужасно долгой, — призналась Изабель, выдохнув с неким облегчением. — Я даже не знала, что столько могу усидеть на одном месте. Может, удалось, потому что я никогда до этого моря не видела? Красивое оно, только грустное. Всё сидела и смотрела на него, а как надоест — бралась читать. Я ведь теперь умею. — И что же ты читала? — Только не смейся с меня! Пока что разбираю только детские сказки. Сборники рассказов коротких. В общем, то, что попроще. — Отчего же мне смеяться? Нужно же с чего-то начинать. — В дороге вот читала Барбюса, его старые работы. Они сейчас популярны стали, ведь он на передовой, воевать пошёл. Эрвин не мог с собой совладать: он всё чего-то ждал и не знал, как себя вести. — И с кем ты здесь в Лондоне? Какими судьбами? Я до сих пор не могу поверить, что ты вот так сидишь передо мной. — И мне не верится, если честно. Присматриваюсь, ты или не ты. — Я заметил. Девушка зашлась краской. — Я здесь не сама — мужа сопровождаю. Эта поездка, по правде говоря, даже не его затеей была. Его родной брат в торговле — у него только в Париже шесть чайных магазинов — ехал сюда по договорным делам и решил позвать нас за компанию. Так, развеяться, пообщаться с людьми. Я ему благодарна, Тома этого не достаёт — в Париже он много сидит дома. — Она потянулась щекой к плечу, как бы сомневаясь говорить или нет. — Тома не видит. Он потерял зрение из-за ранения, так в госпитале мы с ним и заобщались. Без моей помощи ему сложно. В ответ Изабель получила полный сочувствия взгляд и не пожалела, что поделилась. Им принесли чай и рюмки. Кто-то из них, ёрзая на стульях, толкнул столик, и кипяток из заварника расплескался по скатерти едва ли не затопив Эрвину портсигар. Оба встрепенулись и замерли, как сурки, прежде чем спохватиться. — Самого я его бы не оставила, — как можно спокойнее продолжила Изабель, промокнув разлитый чай салфетками. — С ним сейчас брат. Они в мастерскую пошли. В Лондоне, оказывается, проще найти печать книг для незрячих, чем в Париже. А ведь изобретение-то французское! — И как же это? Девушка полезла в сумочку и выудила из неё листок бумаги. — Посмотри, как печатают. Первый ряд — буквы, как для всех, а второй — потрогай, — она потянула Эрвина за руку-пустышку в перчатке и отпрянула. — Не пугайся. Изабель виновато прищурилась, извиняясь одним взглядом, и продолжила, вопреки всей неловкости: — Видишь? Три точки по вертикали, две по горизонтали. Это такой шрифт. Мы даже напечатали такую книгу под заказ в дорогу, только в Париже это обошлось ужасно дорого. Я думала, будем читать по очереди, но в итоге читала сама. Тома такое неинтересно. — Занятно, конечно. И что же ты такое читала? — Эрвина пробрало, да так, что подвернулись пальцы на ногах. — Прости, ты, кажется, уже говорила об этом сегодня. — По-моему, ты задаёшь совсем не те вопросы, которые хочется. Да и меня прости, что так разошлась. Я от нервов берусь стрекотать. Они потихоньку подливали рюмки в чай, по капле, а тут вдруг опрокинули все, что было, и даже чаем не разбавили. Обоих понемногу потряхивало. — Я не получал от твоего брата вестей ни на этой неделе, ни на прошлой. — Знаю. За окном сонно катились автобусы, каждый второй в депо. От влаги у них проржавели колодки и по-весеннему поскрипывали. В кафе шум доносился едва-едва, а посетители, хоть и сидели один у другого на головах, отчего-то вели себя тихо. Эрвин, как человек с живым воображением, стал бояться каждого слова своей собеседницы. Что-то подсказывало ему, что не испытает он сегодня облегчения и не услышит хороших новостей. Иначе Изабель не искала бы с ним встречи, не сидела перед ним, уставившись на свои коротенькие пальчики, и не терпела бы всех воспоминаний, которые в ней вызывал один его только вид. — Он часто письма тебе выписывал, не так ли? Хотя что уж там спрашивать. Ещё бы! — Я бы так не сказал. — Уж точно чаще, чем мне. — Не знаю. В самом деле, что ли? Сердишься на него за это? Изабель отвела взгляд и как-то нахмурилась, отмахнувшись от его слов. — На него я не сержусь. Мне письма тоже приходили. Редкие, но увесистые. Она вжалась в сиденье, будто пряталась, и губы покусывала, как ребёнок — пустышку. Эрвин никак не мог разобрать эти её миниатюрные эмоции, едва уловимые. — Мы с ним вдвоём крепко к тебе прикипели тогда. На него это совсем было непохоже, но он с первого дня о тебе волновался, а когда ты уехал — письма мне твои читал и открытки. Саму не подпускал, да и я бы в них ничего не увидела. Он упоминал о тебе не часто, но было видно, что скучал. Солдат кивнул. — Леви всегда немного у себя на уме был. Помнишь ведь? Из него лишнего слова не вытянешь. — Помню. — А тут на него что-то нашло. Может, плохое предчувствие закралось, бог его знает, — она растерялась и с трудом подбирала слова. — Леви признался мне в одном из писем о вашей дружбе. Эдакой особенной дружбе. Брови Эрвина сошлись на переносице. Внезапно он был зол, ошарашен, напуган и смущён одновременно. — По правде говоря, я даже не сразу поняла, о чём он. О таком порой слышишь краем уха, читаешь изредка в газетах, видишь, как жандармы выталкивают мужчин из баров и кафе, но никогда не думаешь, что вот оно, прямо перед глазами случается, и, главное, ты в упор того не видишь. — Изабель. — Не перебивай, прошу. Если я сейчас замолчу, потом и слова не смогу сказать! Голос её сделался низким, почти шипящим, словно вот-вот расплачется. Изабель подковырнула из чужого портсигара сигарету без спроса и бросила его обратно на стол со страшным грохотом. — Вот видишь? Всё! Не могу! — Изабель, наверное, ты всё не так поняла. — Хватит меня дурить, вы оба. Эрвин сжал челюсти так сильно, что зубы разнылись, но по-другому никак — иначе бы тарахтел ими, взволнованный. Люди оборачивались на него и его спутницу, засматривались. Им казалось, будто на их глазах разворачивалась крайне интригующая любовная ссора и чем же она закончится, было решительно непонятно. Они ведь ни слова не понимали. — Когда это началось? Я ума приложить не могу. — Не знаю. Ты его спрашивала? — Он здесь ни при чём. Мой брат — хороший человек. Что бы не значили все эти гнусности, я ни на ёту не разуверилась в том, что мой брат — хороший человек. — А я, значит, плохой? Изабель налила в чашку остатки чая, туго заваренные, кофейные по цвету, и поморщилась, запивая сигарету. — Добавь молока, станет лучше. Они сидели в тишине довольно долго, не поднимая глаз. Перебирали такие разные воспоминания о брате и друге, каждый свои. — Я сначала не понимала, что мне делать с этим его признанием, но он просил молиться за него. Тебя о таком точно попусту просить, понимаешь? Ему было страшно. Не так, как всем, а как-то совершенно по-другому. У Эрвина закружилась голова. Если бы он не сидел, то, скорее всего, упал бы. — Он просил о тебе плохого не думать, и я пытаюсь. Если всё, что он мне писал о тебе в том письме, было правдой, обиды на тебя он бы мне не простил, — она заговорила о нём, как о неживом, прямо розгой по ушам полоснула. — И не подумай, что вру сейчас — я действительно рада нашей встрече. Хотя бы потому что я бы в жизни не осмелилась написать тебе об этом в письме. — О чём, Изабель? Девушка резко подняла голову, так что её летняя шляпка чуть съехала на затылок. Внезапно вид её утратил всю напускную взрослость и жеманство, и она снова превратилась в того невинного ребёнка. — Я лишь знаю, что когда в окопы пустили хлорный газ, Леви был на посту, — девушка говорила едва слышно, будто из-под воды. Воздуха ей точно было мало. — Об этом мне написал в письме один из сослуживцев. Говорит, его отправили в госпиталь. — Он жив? Она пожала плечами. — Я не стала читать дальше, просто не смогла. — Изабель зажмурилась, а потом, как за ниточку потянула — шов с треском разошёлся, и слёзы покатились по щекам. — Его товарищ спрашивал, не хочу ли я получить вещи Леви почтой, когда «придёт время». Как будто уже всё случилось! И хватило же ему совести. Кто такое сестре пишет? Не понимаю. Улица за окном опустела. Брусчатка блестела в свете фонарей, каждый камешек чёрный от гудрона как жемчужинка. Солдат стал их пересчитывать вдоль и поперёк, только бы унять ком, который подбирался от груди к горлу. — Мне так страшно ехать домой, Эрвин. А вдруг и правда? Вдруг я приеду, а меня там поджидает конвертик с печатью. — Не загадывай наперёд, не накручивай. Что же ты его хоронишь раньше времени? — его всего трясло, но с этим уже ничего нельзя было поделать. — Прости, я скоро вернусь. — Эрвин? — Я сейчас. Солдат почувствовал, что его вот-вот стошнит. Он вскочил из-за стола и через пару секунд уже стоял на коленях в туалете, согнувшись в три погибели. Все внутренности свело спазмом, так сильно, что он едва ли не задыхался от боли. За весь день он ничего не съел, потому лишь корчился в немых потугах, и, обессилев, сел на пол. Ужас, овладевший им, задавил в нём всякую веру. Он боялся предположить подобное, отгонял от себя такого рода мысли всеми правдами и неправдами, а теперь они дербанили его, как голодные псы. Леви был мёртв, он, так некстати, жив, а в зале кафе его поджидала Изабель, которая требовала убедить себя в обратном. Эрвин было понадеялся, что если он просидит здесь достаточно долго, то она уйдёт, но всё же он взял себя в руки, прополоскал рот хлористой водой из-под крана и умыл лицо. Он даже не взглянул на себя в зеркало, выходя, иначе бы его непременно затошнило снова. — Прости меня за то, что так отлучился. Девушка явно испугалась его появления сейчас куда больше, чем внезапного ухода в уборную. Эрвин был похож на призрака, с двумя иссиня-чёрными кругами вместо глаз. — Может, тебе воды? — Нет, я в порядке. — Точно? — Во всяком случае вода мне мало поможет. Изабель вытерла щёки от слёз салфеткой и понимающе кивнула. — Я бы предпочла не знать. О вас с ним, то есть. Может, Леви показалось, что я сплю слишком крепко или… Может, совесть заела… А теперь, кажется, он просто хотел, чтобы мне скучать было не так одиноко, — Изабель говорила обрывками фраз, слово просто рассуждала вслух. — Смотрю вот на тебя. Ты ведь и впрямь места себе не находишь. — И что с того? — Эрвин свесил голову. — Тебе от этого легче? Или противно меньше? — Не знаю. От мыслей ему стало дурно. Перед глазами так и стелился едкий зелёный туман. — Давай попросим счёт и выйдем на свежий воздух. — Изабель обернулась, выискивая официанта глазами. — Мне кажется, это то, что сейчас нам просто необходимо — подышать. Солдат заколебался, но ответил, что не имеет ничего против. Снял льняной пиджак с вешалки и протянул его своей спутнице. — Я сейчас всё оплачу и выйду к тебе, — сказал он, подойдя к кассе. Официант протянул Эрвину сдачу и рисково цокнул языком, разве что хамом не обозвал прилюдно, а ведь считал себя в полном праве. Ещё бы — Эрвин у всех на глазах довёл девушку до слёз. Солдату захотелось прописать гаду затрещину. — Простите за шум, — проговорил он, оставив ему на чай унизительную пару монет, и пошёл на выход. Погода не слишком испортилась, но на улице ощутимо похолодало. Май распознать можно было только по запаху сирени. Изабель не раз поблагодарила Эрвина за пиджак, может, в попытке завести разговор, а он упёрто не клеился. Каждый из них думал о своём. — Мне теперь до ужаса хочется тебя спросить, как твои дела и чем ты здесь в городе занят, а совестно. Ты любезно пришёл ко мне на встречу, а я тебе так отплатила. — Честно, рассказывать мне не о чем. И это я тебе должен быть благодарен, — старался приободрить её Эрвин. — За новости, спасибо. Изабель, видно, молилась про себя, как и просили. Всё бормотала что-то одними губами. — Я никак не избавлюсь от мысли, что я виновата в том, как всё сложилось. — Не говори так. — Нет, это правда. После того как мы приехали в Париж, жизнь так переменилась. — Изабель остановилась у фонарного столба и нырнула в тень. — Я часто была занята, а Леви... Его нельзя было самого оставлять. Дома он не появлялся, врал мне, просил не беспокоиться. Говорил, что нашёл работу. Я даже поверила. Дурочка, скажешь, м? Наверное. Эрвин смотрел и выискивал момент, как бы её так подловить. Она то приближалась к нему, прильнуть хотела, то отдалялась. В конце концов, он приобнял её, прижав маленькую рыжую головушку к своей груди, а Изабель и обмякла. — Он ввязался во что-то ужасное. — В этом нет твоей вины. — Эрвин поглаживал её по спине, растерянно смотря в пустоту тёмной парковой аллеи. Мысли его блуждали по ней туда-сюда, пошатываясь, спотыкаясь о догадки, а не провинился ли пред Леви он сам? — Всё закончилось тем, что однажды в час ночи он мне позвонил из жандармерии. Поймали его на чём — не признался. Только сказал, что в камеру сажать его никто не будет, а как так — смолчал. — Было бы что-то серьёзное, на фронт бы его не пустили. — Думаешь? — губы Изабель дрогнули в неуверенной улыбке, но глаза её были все так же грустны. — Я так плакала, когда увидела его в форме. А мне её ещё ушивать пришлось. — Велика была? — Болталась кошмарно, а ведь он в лагере набрал немного. Окреп, в плечах стал шире. Мне так показалось. Я там за вороток крестик вшила, ему не призналась, а вшила. Он бы артачился до последнего. — Вот видишь. С ним непременно всё будет хорошо. — Я надеюсь, очень надеюсь, но мне так страшно. Эрвин, безумно страшно. Я даже Тома ничего не сказала, боюсь сглазить, — Изабель передёрнула плечами. — Ещё как скажет, что это обычное дело, что на войне так случается, что к такому нужно быть готовой. Да как так-то? Разве это возможно? — Но на войне и правда так случается. — И ты туда же? Девушка запрокинула голову, чтобы Эрвину в глаза заглянуть. Казалось, рассердил он её, а она взяла и улыбнулась, только совсем невесело. — Ничего не могу поделать, мысли всё время где-то там, к нему поближе. В Париже ведь война не ощущается. Только аппетит всем портит. Они о ней забыть хотят, совершенно не понимают, что творится. — Здесь тоже. Не то что забыть, о ней, кажется, ещё не до всех новость дошла. Изабель отчего-то заёрзала, будто на языке вертелось что-то важное, но в итоге сказала совсем не то: — Ты был когда-нибудь в Париже? — Был. Года полтора назад. Осенью. — Красиво там осенью? — Очень. — Боже, кажется, ещё так долго. Вот бы дожить, до осени этой. Эрвин обнял девушку крепче. Она нахлебалась сочувствия под завязку и наплакалась, одним словом — утомилась. Сначала Эрвин думал отправить её саму на такси, но Изабель настояла. Всю дорогу до отеля она тихонько поглаживала его руку, а он молча смотрел перед собой и думал, как же всё так бестолково обернулось. Далёкие поля и луга Франции, без конца и края, пузырились от воды и крови. Они забирали, поглощали, впитывали все, а ведь их некогда терпкий осенний аромат был для него последним просветом. После того в его жизни более не было ни одной спокойной минуты. Радостные, тоскливые, всякие были — всё равно беспокойные до тошноты. Он думал о Леви. Ох, Леви. Худшее его наказание. Эрвин надеялся, но не верил. В голову снова лезли одни кошмары. Личико его, тонкое, бледнело у него на глазах, губы синели, он задыхался, а Эрвин ничего не мог предпринять. Как же? Это война. На войне такое случается, обычное дело. Он с досадой подумал, что это самое обычное дело его обошло стороной, только зачем — не понятно. Гляди закончись для него всё ещё осенью, всем было бы легче. Ему в первую очередь. — Эрвин? — Да? — Идёшь со мной? Изабель растормошила его. Они выпрыгнули из такси перед отелем «Пикадилли». — Спасибо за вечер. — Девушка неловко попятилась, поправив шляпку. Эрвин кивнул ей в ответ: — Долго планируете ещё оставаться в Лондоне? — До следующих выходных. — Славно. Может, ещё свидимся, — отозвался Эрвин нелепо, скорее из вежливости. Губы Изабель свернулись в тонкую-тонкую линию. — Я знаю, что ты хочешь от меня услышать. Обещаю, по приезде тут же тебе напишу. О том, что с ним и как он. Обещаю. — Спасибо. Эрвин не знал, что сказать. Изабель стояла перед ним, смотрела то себе под ноги, то по сторонам, а прощаться никак не хотела. Он это чувствовал, но причины не мог придумать — губы она уже давно кривила, скрывая зевоту. — Есть ещё кое-что. — Изабель открыла свою маленькую сумочку. В ней что-то громко брякнуло. — Это, поверь, мне делать не хочется и неприятно, но есть одна вещица, которую он просил тебе передать. Часы. Изабель протянула ему наручные часы. Точь-в-точь как его отцовские были, только ремешок не металлический, а кожаный, бордовый. — Возьми их, прибереги и дождись новостей. — И где он их только откопал? — Не думаю, что он тебе признается или мне. — Изабель пожала плечами, слегка прищурившись. — Скажи, с ним всё будет хорошо? Глазами девушка кротко взглянула на солдата, всего на секунду, и тут же их спрятала, чтобы не видеть ни его испуга, ни растерянности. Эрвин ничего не ответил, обнял её тихонько, проводил в лобби и отправил спать. Домой он возвращался пешком. Фонари светили еле-еле. Ему оставалось всего два квартала дойти, как загудели сирены. Эрвин взглянул на небо и сжал лежащие в кармане часы. Они тикали, бились, как сердечко. Нечто зародилось в нём и разрослось. Он был бы не против, если бы всё закончилось именно так. По крайней мере, он знал бы, каким чувствам отдаться. — Молодой человек, давайте сюда! Быстро только! Эрвин обернулся. Кто-то подзывал его пройти в укрытие. На двери висел плакат: «Лучше выстоять под пулями, чем умереть от бомбы в собственном доме. Вступай в армию сейчас же и помоги предотвратить воздушные налёты». Солдат отмахнулся: — Удачи. Он побрёл домой дожидаться, когда же под порог подкинут следующее письмо с бельгийской границы. Готов был хоть до самой осени ждать.

***