Поля и луга

сентябрь 1914

Семейство Бозард собиралось на ярмарку. Из-за упрямства и недальновидности, свойственной простакам, Оруо и Петра порались по хозяйству, стойко снося все горести судьбы, но деревни не покидали. В общем и целом по местным меркам жили они весьма неплохо. У них был участок земли, пускай глинистой и иссохшей, всего одна порядком уставшая кляча и повозка, которая вот-вот норовила развалиться на части. Пару раз в неделю они выбирались в город, чтобы распродать свой скудный урожай, и Изабель ничего не стоило увязаться с ними. Оруо, престарелый чудак, был падок на рыжеволосых девиц и не мог ей отказать. В маленьком рабочем городке вариантов было немного, поэтому она бралась за любую работу, которая подворачивалась под руку. Тяжёлую, грязную — не суть важно, лишь бы платили. Если под городской больницей спозаранку выстраивалась очередь, она знала, что это сулит большой улов. Даже в мирное время она никогда не пустовала: пьянчуги с переломанными руками, лесорубы с отрубленными пальцами — Изабель всякого навидалась. Но платили там сносно, кормили обедом, а с полным животом любая работа ей была по плечу. Сегодня же Изабель ехать в город отказалась. Леви всё ещё не вернулся домой, и на душе было неспокойно. Осень, дивное время, всегда будила в ней тревогу. Угостив лошадь четвертинкой яблока напоследок, она проводила Оруо и Петру, пожелав им счастливой дороги. День выдался долгим. С каждым часом деревня пустела на глазах. За окнами по просёлочной дороге маршировали солдаты, ревели моторы грузовых машин, а в ветхом доме Изабель было тихо и одиноко. Ближе к вечеру, она вышла в сад и умостилась у старой яблони. Жаркий воздух обжигал её лицо, оставляя красные следы на висках и кончике носа. Слёзы высохли на щеках белыми солёными линиями и неприятно стягивали кожу. Она срывала первые пожелтевшие листики с дерева и, распуская на ленточки, сеяла их по ветру один за другим. — Всегда он так, Фарлан. Вечно сам у себя на уме. В уголках её глаз снова скопились слёзы, но она наскоро смахнула их рукой. Время шло, перистые облака засветились золотом, а она всё так же пристально всматривалась в горизонт. Высокая трава волнами раскачивалась на ветру, убаюкивая, подобно гипнотическому маятнику. Изабель не заметила, как мир поплыл перед глазами, и, окутавшись лучистым покрывалом, задремала. Ей снилось счастливое детство, которого у неё никогда не было, и она проспала момент, когда на горизонте появился тот, кого она так ждала. — Изабель! Сквозь сон она узнала этот голос, вечно смурной, пепельный, как дождливый день. — Изабель! — Чего тебе? — она поднялась на ноги, отряхивая платье. Заприметив брата, она испуганно ахнула. Леви смотрел на неё обезумевшими волчьими глазами. Он шёл, едва переставляя ноги, взвалив на себя тело незнакомца в военной форме, словно шкуру убитого медведя. — Что стряслось? — Изабель сломя голову ринулась ему навстречу. — Солдат, — захлёбываясь словами, Леви сбросил с плеча ружьё и рюкзак, — он ещё жив. Укладывая раненого в кровать, юноша почувствовал, что с ночи постель всё ещё не остыла. Простыни впитали лихорадочное тепло Фарлана, помнили вес его худого, почти прозрачного тела. Теперь же на его месте лежал солдат — высокий, широкоплечий. Картина до боли знакомая и в то же время — совершенно другая. В груди Эрвина Смита сердце ещё отчаянно билось за жизнь. В доме стоял блаженный полумрак. Тени заполнили трещины на стенах, сколотые края чашек и стаканов, впадины прохудившихся матрасов, но с первой зажжённой свечой убогая бедность их жилища явилась перед глазами вновь во всей красе. Леви первым делом смыл налипшую грязь с лица и дрожащих рук. Пленённый собственными мыслями, он докрасна расчесал щёткой кожу, пока на костяшках пальцев не навернулась кровь. В животе заурчало, и дрожь отступила сама собой. Мрак в его осоловелых глазах рассеялся, стоило ему подумать о фасоли с мясом. Во фронтовой аптечке, как оказалось, помимо спирта, йода и пары безымянных пузырьков толком ничего не было. Разве что бинты, но и тех не более четырёх мотков. Недолго думая, Изабель сняла с бельевой верёвки свежевыстиранную простыню и принялась разрывать её на ленты. Сидя на кровати солдата, она то и дело поглядывала на него украдкой, не в силах усмирить свой интерес. Впервые за долгий день на её тонких губах появилась трогательная, несмелая улыбка. В покосившемся доме их снова было трое, и эта мысль странным образом откликалась теплом в её груди. Влажным полотенцем Леви стёр с лица солдата пыль и кровь, а вместе с ними сошла гримаса ужаса и боли. Внезапно лицо Эрвина приобрело пугающе умиротворённый, забвенный вид. Двумя пальцами юноша провёл по жилистой шее и успокоился лишь тогда, когда почувствовал пульсирующую под кожей кровь: — Ещё живой. Счастью не было предела, когда он нашёл начатую пачку сигарет в нагрудном кармане солдатского мундира. Один уголок коробка́ пропитался кровью, но Леви даже бровью не повёл. Заткнув гостинец за пояс, он снял с его тела липкую от пота, пропахшую порохом одежду и бросил в печь. На месте правой руки у раненого было сплошное кровавое месиво, от вида которого внутренности скрутило в тугой узел. Чувство голода, затмившее все его тревожные мысли, пропало без следа. — Всё с тобой ясно. — Заприметив испуг на лице брата, Изабель смущённо пожала плечами. — Сама справлюсь. Леви ничего ей не ответил. Все его тело то сжималось, то становилось мягким, как вата. Без сил он сел на пол и прислонился головой к подолу её платья. — Глупая эта война, бестолковая. — Наложив повязку, девушка заботливо укрыла раненого простыней и подоткнула концы. — Бедные мальчики. Леви почувствовал, как Изабель погладила его по голове. Её прикосновение было едва заметным, призрачным, куда красноречивее всяких слов. Леви знал, что по ночам она молится за него, как и за всех «бедных мальчиков». Он был благодарен ей за то, что она ни о чём не спрашивала, не корила, лишь безмолвно радовалась, что он вернулся домой целым и невредимым. — Ты прости, Иза, — тихо пробормотал он, царапая ладони короткими ногтями. — Не стоило мне приводить его сюда. Теперь хлопот не оберёмся. — Дурак ты всё-таки. Не мог же ты его бросить. — Почему же? Мог, — из щели плотно сжатых губ со свистом вырвался вздох. — Я повёл себя глупо. — Что же глупого в том, чтобы спасти человека? — её голос звучал ровно и мягко. — Еды у нас немного, но на троих хватит. Протянем как-нибудь. Леви притих, его плечи осунулись. Это было совсем на него не похоже. Он всю жизнь заботился лишь о себе и тех, кого считал семьёй. Накормить, напоить, обогреть и доставить как можно меньше хлопот — вот и все его надежды. Другие люди мало его волновали. Он знал, что они даже не удосуживались смотреть на него сверху вниз, они смотрели сквозь. Изабель встала с кровати и принялась разбирать вещи. Пламя печи узорами плясало на её персиковых, по-детски круглых щеках, пока она кружила в тесной комнате, раскладывая по полкам ворованное добро. — Надо же, чистая, — сказала она с восторгом, держа в руках рубашку, — правда, чистая! Аж светится! Но на тебя велика будет, нужно ушить. — Не бери в голову, и так сойдёт. — Но у тебя нет ни одной приличной рубашки. — Прикуплю. — Леви достал из-за пояса пачку британских сигарет и постучал ею о стол. — Глядишь, к октябрю уже будем в городе, там и присмотрю себе что-то. Изабель заправила слова Леви за ухо, словно непослушную прядь волос и продолжила копошиться в вещах: — Вот тут дырку бы залатать, и будет как новое. — Я сам. — Он выхватил у неё носок с дырявой пяткой и скомкал в мокрой ладони. — Иза, нам нельзя здесь задерживаться. Пока ещё тепло. — Я знаю. — Меж её бровей прорезалась неглубокая морщинка. — Выходим солдатика, тогда и поговорим. Леви молча кивнул ей в ответ. Подкурив сигарету о догорающие поленья, он торопливо вышел на крыльцо. Табак был горький и такой крепкий, что в голове все мысли мгновенно сварились в вязкую клейкую кашу. Впервые он закурил, когда ему было от силы лет восемь. Тогда мать отвезла его в Компьен на воскресную службу. Религиозные наставления священника, который с лихвой пригубил вина прямо перед проповедью, оставили Леви равнодушным, как и пение церковного хора, которое его матери казалось ангельским. Из той поездки он только запомнил, что после богослужения мать купила ему в уличной лавке вкусных картофельных крокетов и как вальяжно престарелые дядьки с их безвкусно разодетыми жёнами расхаживали по улицам, держа в зубах странные сигареты, толстые, как баварские колбаски. Запах от них исходил копчёный, ну точно как от баварских колбасок! На следующий день обгоревшие на солнце, искусанные комарами вдоль и поперёк, они с Фарланом встретились у реки. — Я видел, в городе такое курят усатые мужики, — сказал Леви другу со всей серьёзностью и протянул камыш, набитый мятой, крапивой и болотной тиной. — Значит, если мы будем курить, и у нас усы вырастут? — Непременно! Леви оскалился, постукивая каблуками новых сапог по каменным ступеням. Тот, кто посмеялся бы над этими дурными историями вместе с ним, уже лежал в земле. То ли от табака, то ли от пробирающей до костей тоски у Леви чуть было не подогнулись колени. Беспомощность перед неумолимой смертью изводила его. Он столько раз наблюдал, как она отбирает силы, и мог лишь ждать, когда же сырая земля смилостивится забрать обречённых к себе. «Что ж ты солдатика вовремя не приголубила?», хмыкнул он. Передёрнув плечами, Леви потушил окурок сапогом и поспешил вернуться в дом. — Что там? — спросил он переступая порог. — У него жар. — Изабель прикоснулась ладонями к изжелта-бледным щекам, на которых постепенно загорался лихорадочный румянец. С того дня в ветхом покосившемся доме три долгие ночи не гасили свечей. Дежурить у постели больного было бы не так паршиво, если бы Леви хоть раз удалось как следует отоспаться. Сон избегал его, как пугливое дикое животное, и он напрочь утратил все надежды поймать эту тварь за хвост. Сам не свой от бессонницы, он сидел у постели солдата не шевелясь, казалось, даже не дыша. Эрвин едва ли приходил в сознание. Он то кричал от боли, то тихо бормотал себе под нос несусветную чушь. В доме постепенно сгущался сладковатый запах смерти и оседал на стенах невидимой копотью. — Пойди приляг. — Юноша вздрогнул от неожиданности, когда Изабель положила руку ему на плечо. — Я за ним присмотрю. Леви сморщил нос, отрицательно помотав головой, но сестра настоятельно похлопала его по спине: — Не упрямься, тебе нужно отдохнуть. Не в силах пререкаться, Леви послушно ушёл в спальню и прикрыл за собой дверь. Оказавшись в пустой комнате, он вслушался в блаженные лягушачьи песнопения за окном, последние в этом году. Свинцовая усталость придавила его к кровати. Он зарылся носом в подушку и, глубоко вдохнув запах сбитого пуха и перьев, задержал дыхание. Может, сон сжалился над несчастным после трёх дней игры в догонялки, а, может, Леви не дышал так долго, что потерял сознание. Как ни крути, он забылся, мысли в кое-то веки отступили и настал покой. Открыв глаза с рассветом, Леви вытер слюну с подбородка и затянулся кристально чистым воздухом. Омерзительный запах смерти, который преследовал его по пятам как наваждение, испарился с утренней росой. Он умылся водой из кувшина и выглянул в окно, подставляя мокрое лицо переменчивому ветру. Леви не решался выйти из комнаты. Казалось, один вид Эрвина Смита с лихорадочным румянцем на щеках и венком взмокших светлых волос разрушит это дивное умиротворение, которое обрушилось на него так внезапно. Устремив взгляд вдаль, он наслаждался свежим запахом сена и горькой полыни. В городе, подумалось ему, придётся дышать помоями, дымом и соляркой. Порой на эти родные поля и луга смотреть не было сил, глаза пекли от вида безбрежной зелени и пронизывающего одиночества. Стоило взглянуть на них, как горестные воспоминания выползали из реки, как ужи с жёлтыми ушками, и рыскали в траве, куда бы ты ни шёл. Сейчас же они казались прекрасными, эти просторы, необъятные и таинственные в рассветных сумерках. Леви знал, что стоит ему уехать, они никогда больше не вернутся, а ведь за свою никчёмную жизнь он так не нагулялся по ним впрок. За дверью послышался топот маленьких ножек. — С добрым утром, — прошептала Изабель, прошмыгнув в спальню. — С добрым. Леви не услышал в её голосе тревоги и волнения, казалось, в нём даже затаилась радость. Осмелился бы он обернуться, то увидел бы слабую улыбку на её губах. — Идём со мной. Его всё ещё немного лихорадит, но, кажется, Эрвин пришёл в себя. — Да, сейчас. Леви вышел из спальни, тихо ступая босыми ногами по пыльному каменному полу. Он совершенно не мог совладать с собой, уголки его губ так и ползли вверх, а сердце колотилось как сумасшедшее. Страх и радость смешались воедино, едва ли не разрывая его тщедушное тело изнутри. Солдат всё так же лежал в постели, только теперь на бледном, исхудавшем лице мерцали два лазурных огонька. Пытливые и несколько напуганные, глаза его бегали туда-сюда, изучая всё вокруг. Грудь его тяжко вздымалась с каждым хриплым вздохом, жилы выступили на шее — несомненно, Эрвин испытывал боль, но не оставлял тщетных попыток это скрыть. — Доброе утро, — сказал Леви, присев на край кровати. Заприметив его, пара доселе беспокойных голубых глаз успокоилась и подобрела, а бесцветные губы растянулись в слабой улыбке. Венец взмокших соломенных волос светился в солнечных лучах подобно нимбу, и в тот момент Леви показалось, что это не солнечный свет озарил его, а что на самом деле это он – то самое рассветное солнце.