Fieber

      Быстрое движение рук по грудной клетке, привычное как восход на востоке. Она мягко улыбается, поднимая взгляд на заспанное лицо. И правда сонное солнышко.       Это так забавно, она подмечает про себя лишь то, что стихия света действительно обожает их, тех кто готов озарить эту жизнь, и плевать ярким ли солнечным светом или блеклым пламенем свечи. Она хмыкает, руками в светлые волосы забираясь и осторожно ворошит их, то ли боясь разбудить, то ли действительно получая странное удовлетворение от этого. Она улыбается уголками губ, замечая время на часах и укладывает голову на чужое плечо вновь.       Не стоит упускать возможность выспаться, когда всё самое худшее осталось, если говорить откровенно, не так уж и далеко за спинами, почему не воспользоваться этим, пока миры снова не терзают потрясения и чьи-то желания их захватить.       Покой возможен лишь на том свете, а в жизни – это передышки, перемирия, позволяющие вдохнуть полной грудью, но лишь ради того, чтобы, погружаясь в безумие вновь и вновь, не угаснуть раньше времени...       Ночью пробивает на откровенность. Но сейчас, когда редкий лунный свет касается чужой кожи, делая человека подле неё почти нереальным, она безумно рада, что тот спит и не видит бессмысленного страха на дне её глубоких голубых глаз. Он ненавидит, когда к нему испытывают жалость, ненавидит, когда смотрят снисходительно... И даже наедине ёжится, отчаянно пряча слабые места от чужих внимательных взглядов.       Не то чтобы у него это получается... Она читает просьбу не давить в отблесках лиловой радужки, видит как он сдаётся, позволяя прикасаться к кровоточащим ранам на своей душе, позволяет раздуть пепел и перебрать осколки воспоминаний, но к тёплому, бьющемуся в тисках сердцу не позволяет и тянуться, вздрагивая и отнимая руку от грудной клетки.       На мгновение спокойствие и рассудительность, так земле присущее отпускает, пытаясь посеять себя сомнения в собственном выборе, но тут же травится кислотой, едва тот прильнёт к ней, шепча слова благодарности, и она не поймёт за что, но всё равно улыбнётся, по светлым волосам проводя.       Свет действительно любит самую малость поломанных, но отчаянно готовых осветить этот мир остатками своих сил – и плевать что вспыхнув ослепительно вспышкой как фосфор на воздухе, потом можно угаснуть навсегда.       Она думает, что стойкость земли сумеет удержать бесконечную тягу света, забраться в каждый угол, где царят тени, думает, что сумеет направить его в должное русло, сумеет вовремя притушить его, чтобы внутри чужой грудной клетки никогда не иссякла воля к чёртовой, так ими любимая, но в то же самое время, легко обесценивающееся, во имя чего-то больше...       И этим ведь пользуются, извращая свет таким образом, что он становится самой настоящей непроглядной тьмой.       Однажды она спросила как это ощущается, спросила о чужих чувствах и мыслях... А в ответ одно-единственное слово – больно. И оно такое ёмкое, исчерпывающее, отбрасывающее все лишние вопросы, пока его речь не продолжится. – Эйфория, – ответят ей далее, заставляя нахмуриться, ведь... Тьма и правда гораздо легче, она не заставляет загораться и тёплым, солнечным пламенем стремиться куда-то.       И он смолкнет, не говоря более ни слова.       А сейчас, когда размеренное дыхание не прерывает копошение, когда чужой сон ничто не смеет тревожить, когда тьма не напоминает о себе, не тревожит сновидения, она выдыхает, укладывая ладонь на другое плечо. Покуда она здесь, плотный металл не позволит ни одному лучу погрузиться в удушающую тьму.