Recursion

Терпеть не могу, когда люди говорят, что это была просто буря. Аркадию Бэй стёрло с лица Земли, и все, кто был там, погибли. Это была беспрецедентная катастрофа. Смертоноснейшее природное явление с погрома, учинённого грёбаным торнадо Катарина, и всё равно я встречаю людей, которые ведут себя так, будто это была всего-навсего плохая погода. Как будто весь мир нашёл способ забыть и двигаться дальше, и я не могу посчитать, как много раз кто-либо предлагал — или просто упоминал — что мне нужно сделать то же самое. Как будто у них есть право так говорить. Будто они были там. Никто из них не сидел в ловушке в яме, слушая, как амбар над их головами разрывает ревущим ветром и молясь, что что бы наверху ни происходило, не происходит с людьми, которых ты любишь. У бури ушёл час на то, чтобы пройти мимо нас, и всё грёбаное время нам приходилось сидеть и слушать, как Марк Джефферсон смеётся как сумасшедший клоун. Ублюдок без боя не сдавался. Даже с двумя копами и мистером Мэдсеном, пытающимися удержать его, он не прекращал пытаться высвободиться. Он попросту продолжал орать и ворочаться, пока я не решила дать ему попробовать его же наркотик. Я схватила один из шприцов в лотке рядом с этим ёбаным стулом, и пырнула его им в шею. Я надеялась, что это его вырубит, но, полагаю, доза в шприце была рассчитана на кого-то моего размера. Борьбу из него она выбила, но в сон не отправила. Всё это время он был в сознании, до ужаса невменяемый, и, видимо, не способный заткнуться к ебеням. Слушая то, как он беспрестанно болтал о своих извращённых до пизды мыслях о запечатлении чистоты и невинности, сделали желание выбить ему зубы почти невозможным, чтобы от него устоять, и, если честно, я не могу точно сказать, что копы бы меня остановили. Сидеть там до конца, наверное, того бы могло стоить, если бы видео, которое я сняла на свой телефон, помогло ему попасть за решётку. Мне просто повезло, что я показала его офицеру Касперсону до разговора в кабинете окружного прокурора, потому что он ясно дал понять, что показ этого видео в качестве доказательства был бы очень, очень плохой идеей. Помимо того факта, что бред под наркотиками особого смысла не нёс, в видео содержалось несколько частей колоритного языка от вашей покорной слуги. Включая и другие высказывания, «Завали свою пасть, мудозвон, или следующую иглу я тебе в глотку воткну!». Студент-первокурсник факультета закона смог бы развалить мои показания в суде этим видео, а этого мы позволить себе не могли. Я была самым ценным свидетелем в этом деле. Их неопровержимое доказательство. Единственная девушка, выжившая и способная точно сказать, виновен ли Джефферсон. Всё, что осталось бы делать адвокату Джефферсона — это принижать мой авторитет, заставить хоть одного члена присяжных усомниться в моих показаниях, и тогда был шанс того, что этот кусок уёбка мог выйти на свободу. Ни в коем, блять, случае, я не собиралась позволить этому случиться, поэтому прямо там и тогда я удалила видео. Никто из нас не упоминал того, что я сделала, ни окружному прокурору, ни на свидетельской трибуне. Наша история заключалась в том, что Джефферсон пошёл за своим пистолетом, снёс каталку со шприцами и каким-то образом напоролся на неё в ходе борьбы. Мы никогда снова не говорили об этом, и после конца суда Глен Касперсон съел целую банку таблеток и унёс этот секрет с собой в могилу. Он был хорошим человеком, и я многим ему обязана. Наверное, даже большим, чем я думаю. Свидетельствовать на суде Джефферсона было очередным уровнем напряжения. Его взгляд оказался на мне в ту же секунду, когда я вошла в зал суда, и я до сих пор помню, каково это было, идти в начало комнаты и чувствуя его глаза на мне. Чем ближе я подходила к столу защиты, тем страшнее мне становилось, что он протянет руку и схватит меня. Я бы, наверное, несла этот страх до самой свидетельской трибуны, если бы он не был достаточно глуп, чтобы сказать: «Приятно вновь видеть тебя, Виктория», когда я проходила мимо. Судья ударил своим молотом ещё до того, как я успела почувствовать тошноту, сказав Джефферсону держать рот закрытым, или он повесит на него неуважение к суду. Полсекунды спустя я услышала, что его адвокат прошипел ему что-то похожее, совсем затыкая мудака. Вот тогда я поняла, что Джефферсон в комнате не главный. Он даже за своим столом не главный. Ничто здесь ему не принадлежит — у него надо мной нет никакой власти. У меня же, в свою очередь, есть правда. И она сделала его моей сучкой. Моя дача показаний прошла идеально. Прокурор расспросил меня о событиях той ночи, скрепляя моё дело вместе с делом мистера Мэдсена и офицеров Касперсона и Росса. Адвокат Джефферсона протестовал семь раз, и каждый раз протест отклоняли. Должно быть, это его разозлило, потому что когда пришла его очередь, он начал жёстко меня давить. Он пытался меня припугнуть. Он пытался освистать меня лгуньей. Он даже пытался обвинить меня в проститутстве, будто я и правда позволила этому ходячему мешку с дерьмом тронуть меня. Он плёл в мою сторону любую херню, о которой только мог подумать, и у меня ушло менее пятнадцати минут на то, чтобы запихать все его слова ему обратно в глотку. С каждым бесполезным обвинением и постыдно провалившимися легальными приёмами, я видела, как Джефферсон бледнел и бледнел. И когда судья, наконец, заткнула к чертям его адвоката, я видела, как он сломался. Он держал свой взгляд на полу, когда я выходила из зала заседания, прямо там, где его глазам было самое, блять, место. Хотела бы я сказать, что этого было достаточно. Что вербально кастрировать его адвоката и упечь этого ёбнутого за решётку. Но жизнь так не работает. Удаление моего видео не могло стереть воспоминаний с моей головы, и я всё ещё думаю о моменте, когда он признался, что Нейтан был его помешанным подмастерье. Несмотря на всю боль, потерю и страдания, которые я перенесла, эта рана отказывается заживать до конца. Эти двое работали вместе в то же время, когда Джефферсон выбрал меня своей следующей жертвой. Пустая папка с моим именем стояла прямо на полке, и нет шанса, что Нейтан об этом не знал. Что он сказал, когда узнал? Он спорил? Боролся в ответ? Джефферсон пригрозил ему, чтобы он молчал? Вот почему Нейтан был так раздражён последнюю неделю? Или он просто принял то, что я должна была быть следующей девушкой, которую он бы видел лежащей на полу в бункере, связанной и отравленной наркотиками до полубессознательного состояния? Даже хуже, ему нравилась такая идея? Он ждал, когда сможет увидеть меня в таком виде? Он предложил это? Нейтан Прескотт. Я так сильно, до боли в зубах, ненавижу его, но я всё равно иногда скучаю по нему. Насколько это пиздец? Я знала, что у него были проблемы, но он всегда молчал о подобных вещах. Я думала, что уважала его границы, но если бы я раньше позаботилась о нём, может, всё пошло бы по-другому. Нейтан, к слову, лишь одно из моих сожалений. С той недели и ранее у меня была их куча. Я не могу сосчитать, сколько раз я хотела бы просто переделать ошибки, которые сделала. Как часто я умоляла вселенную дать мне шанс сделать всё правильно. Я никогда бы не подумала, что из всех людей этим шансом окажется Макс Колфилд, которая появилась и именно это мне и предложила. Я никогда бы не подумала, что начну работать с ней.

***

Четырнадцатое июня, 2015 Резиденция Чейз Сиэтл, Вашингтон Что угодно говорите о Макс Колфилд, но она гораздо, блин, упёртей, чем я ожидала. Даже несмотря на то, что мы более-менее выяснили, что фишка с фото не сработает, это её не останавливало от того, чтобы пытаться снова и снова приблизительно неделю. Каждый вечер она приходила ко мне домой с новым планом, и мы вместе его прорабатывали. Я указывала на все прорехи, которые нужно было решить (потому что они были всегда), затем, как только мы обе были довольны, она делала очередную попытку. Она описывала свои ощущения, но с моей точки зрения, всё куда менее драматично. Она просто держала фотографию, смотрела на неё несколько секунд, затем вновь опускала её, моргая, будто затерялась в собственных мыслях. И каждый раз — каждый чёртов раз — она смотрела на меня всё таким же разочарованным взглядом. Я пыталась не принимать это близко к сердцу, говоря себе, что она не разочарована тем, что видит меня. Я просто самый ближайший и очевидный знак того, что у неё снова не вышло. Следующее, что она делает — это начинает изучать комнату. Слегка нервирует, что она ищет изменений, о которых я бы не знала. После того, как мы проводили около пятнадцати минут, сверяя записи, просто на всякий случай, но никаких различий не было. Я не знаю, чего она ждёт. Мир по ту сторону никогда не меняется. Он никогда не становится более податливым или сговорчивым, и всегда было ясно (по крайней мере мне), что какие бы изменения она ни умудрялась делать, они растворялись вместе с ней. Не то, что это имеет значение. После прошлой ночи у меня есть сильное ощущение, что наша работа с фотографиями закончена. Она уже выглядела довольно уставшей, но когда она вернулась со своего крайнего раза — её десятого подряд за ту ночь — она выглядела особенно плохо. Её плечи просели, и впервые она не смотрела на меня. Она ни на что не смотрела. Она просто начала плакать. Сначала было всего несколько слезинок, но прежде чем я успела осознать, она плакала навзрыд в перед моей толстовки. По ощущениям было похоже, что одна из моих границ нарушилась, и я признаюсь, что часть меня хотела оттолкнуть её. Но пусть я не самый тёплый и мягкий человек в мире, я не полностью, блять, бессердечна. Проведя её на диван, я позволила ей выплакаться. Всем нужно по какой-то причине выплакаться. Мне точно нужно. Что бы ни заставило её сорваться, ей потребовалось время, чтобы всё выплеснуть. Её всхлипы в какой-то момент начали превращаться в шмыганье носом и икоту, затем в мягкое, ровное дыхание. У меня ушла минута на то, чтобы понять, что она уснула у меня на плече. Я задумалась о том, чтобы отправить её спать домой, в свою постель, или даже позвонить её родителям, чтобы они её забрали, но в конце концов я просто положила её на диван, укрыла пледом и ушла в кровать. Там я и нашла её, когда спустилась вниз этим утром, и я бы разбудила её, если бы галерея не была закрыта по воскресеньям. Я поняла, что раз уж мне не нужно никуда идти, то и ей тоже. Тихонько пройдя через гостиную на кухню, я наполнила кофемашину и села ждать. Полчаса спустя я сижу на пятнадцатом уровне самой недавней копии игры «Candy Crush», как вдруг слышу шорох в гостиной, а затем мягкий звук шагов. Макс появляется в дверном проёме кухни с пледом на плечах, выглядя так, будто не знает, что сказать. Я молча указываю на кофемашину на стойке. Это стало чем-то вроде нашего обычного приветствия. Я предлагаю кофе, она соглашается, и мы разговариваем, пока у обеих не будет по кружке. В доказательство моих слов, она молча жестикулирует на мою кружку, проходя мимо. Я киваю, и она берёт её, чтобы налить мне ещё кофе, прямо как обычно я делаю для неё. Минуту спустя она сидит напротив меня и до сих пор не говорит ни единого слова. — Тебе лучше? — наконец спрашиваю я, откладывая телефон в сторону. — Не совсем. Она и выглядит не лучше, но, видимо, указывать на это смысла нет. — Ни о чём не хочешь поговорить? — Я почти сделала кое-что ужасное, — наконец бормочет она, опуская взгляд на свою кружку. — я пробовала всё, и я почти… Я даю ей время собраться с мыслями. — Я… я подумала, что если попытаюсь держать её за руку и отматывать… я просто… — она вздрагивает. — я этого не сделала. Я вернулась обратно, но если бы сделала… Она бы, наверное, начисто срезала руку Прайс. Поверить не могу, что Макс отчаялась настолько, что вообще задумалась о таком. — Это… — она колеблется. — это не сработает, не так ли? Не так давно я бы не упустила возможности утереть ей нос тем, что должно было быть очевидным с первого дня, но таким человеком я была раньше. Я пытаюсь быть лучше, чем раньше. — Нет, — отвечаю я так мягко, как могу. — не думаю, что сработает. — Я правда подумала… я думала, что если у меня будет подмога, то я смогу заставить всё сработать. Но ничего никогда не меняется. Будто часть её просто ищет разрешения уйти. И я тоже практически хочу дать его ей. Интересно, если я скажу ей сдаться со всей этой дребеденью прямо сейчас, она так и сделает? Она порвёт фотографии, если я попрошу? Она оставит Хлою в прошлом и будет двигаться дальше? Нет. Нет, не будет. Я знаю, как выглядит трус, когда вижу его, а Макс не трусиха. На её счастье, как и я. Я согласилась на это безумие, и к лучшему или к худшему, я хочу увидеть, как она всё провернёт. — Ладно, так план А не сработал. Такое иногда бывает, верно? Она поднимает взгляд со стола. — Думаю да. — Так что мы либо можем сдаться, — я продолжаю, тон моего голоса даёт понять, что это определённо не вариант. — или мы можем принять, что фотография не работает и начать искать что-нибудь ещё. Как ты на это смотришь? За несколько секунд никчёмность в её глазах иссякает, возвращая её привычную упёртую настойчивость. — Да, звучит неплохо. — Хорошо. Теперь пей свой кофе, — поднявшись, я указываю на картонную коробку у холодильника. — хлопья там, молоко в холодильнике. Полотенца в ванной, если хочешь умыться. Тебе сменную одежду принести? — Я… — она удивлённо моргает мне. — конечно? — Тогда я оставлю её на столешнице в ванной, — схватив свой телефон, я поднимаю его. — у меня ещё с сотню уровней в этой дурацкой игре, так что не торопись. Я буду в кабинете, когда ты будешь готова вернуться к работе.

***

— Как мне кажется, — начинаю я, стуча ручкой по столу. — твоя наибольшая проблема не в возвращении. А в том, что ты не можешь остаться там и убедиться, что всё сработает так, как ты хочешь. Ты можешь сделать одну или две перестановки в тот момент и просто надеяться, что всё пойдёт так, как ты хочешь. Так и случилось с отцом Хлои, верно? — Ну… да. Я имею в виду, это очевидно. Прошёл час с того момента, как мы с Макс покинули кухню, и она выглядит получше. Видимо, завтрак и душ для неё были тем, что доктор прописал. К несчастью, это значило, что она вернулась к сложному поведению. — Я просто указываю на корень проблемы. Ты сделала то, что должно было быть хорошим изменением, но там были негативные последствия, которых ты не могла ожидать. — Это довольно обычно. — Вот почему я и считаю, что использование фото бесполезно. Там так много вероятностей, которые можно попробовать и отталкиваться от них, что высока гарантия того, что ты облажаешься. — Ну спасибо. Но это наш единственный вариант, так что… — Если это наш единственный вариант, тогда ты с таким же успехом можешь идти домой. Ты сама сказала, что это не сработает. — Да, но… — Слушай, что если бы ты могла вернуться туда без фотографии? Если бы у тебя и правда была возможность повернуть время вспять до той недели, сделать те изменения, которые хотела, затем пережить всё время, что прошло с тех пор? — Я не могу. — Представь, что могла бы, просто на секунду. Ты бы сделала это? — Конечно сделала бы. Но это не отменяет того факта, что я не могу. Я на короткое время задумываюсь об тех электрошоковых ошейниках, которые не дают собакам гавкать, и о том, что надев такой на Макс, будет ли возможно пресечь её от грёбаной сознательной тупости. На её счастье, под рукой у меня такого нет. Сойдёт и ручка, которая летит ей в голову. — Ау! Какого хрена, Виктория?! В яблочко. — Мне нужно напоминать тебе, что причина, по которой ты ко мне пришла — это моя перспектива? Потому что, учитывая то, что это правда, я была бы признательна, если бы ты перестала тратить моё время, используя своё. — Вау. Спасибо за то, что каким-то образом оскорбила меня, повторив именно то, о чём я тебя попросила. — Это дар, — я пожимаю плечами. — просто не пытайся сводить на нет гипотетический вопрос, напоминая мне о том, что, как ты думаешь, ты можешь делать, а чего не можешь. — Ладно, прости. — Хорошо. С этих пор, я не хочу слышать о том, что ты не можешь чего-то делать, только если ты можешь объяснить, почему ты не можешь. — Но… — У меня здесь целый грёбаный ящик с ручками, Макс. Это идеально обоснованная просьба: у неё уходит минута на то, чтобы согласиться. — Ладно. — Хорошо, — я опускаю взгляд на свой постепенно заполняющийся блокнот. — ты сказала, что когда твои способности впервые появились, ты могла отматывать немного? Она кивает. — Только пару минут. Может быть три, если напрячься. — И это тебе вредило, если ты пыталась отматывать дальше? — Будто ледяная сосулька врезалась мне в мозг. — Ауч, — бормочу я, дёргаясь и делая очередную пометку. — так боль останавливала тебя от того, чтобы отматывать дальше? Не было чего-то вроде, не знаю… барьера? — Я так думала, но я с тех пор много практиковалась. Теперь я могу отматывать полтора часа, пока не остановлюсь. Два, если захочу потом мириться с мигренью. — Более чем уверена, что тогда ты говорила, что два часа — это безумная идея. — Два часа куда меньше двух лет. — Это неважно, — отрезаю я. — что важно — то, что возможно совершенствоваться. — У меня ушли месяцы на то, чтобы отмотать так далеко, как я теперь могу. Кто знает, как долго мне придётся практиковаться для двух лет? — Я не предлагаю тебе два года. По крайней мере не за раз. Нет причин тому, чтобы не разбить перемотку на секции. — Ты хочешь отмотать два года по полтора часа за раз? Это было бы… погоди… — Макс тянется за телефоном, будто это сложно посчитать. — Одиннадцать тысяч шестьсот восемьдесят. — А? — Одиннадцать тысяч шестьсот восемьдесят, — повторяю я. — вот как много перемоток это бы заняло. И нет, этого я не предлагаю, потому что это было бы глупо. — Ты только что это посчитала? — спрашивает она, после чего добавляет. — я имею в виду, в голове. — Это зовётся математикой, Колфилд, — отмечаю я. — слушай, даже если бы ты могла сделать так много прыжков… — Перемоток. — Не важно. Ты бы, наверное, потеряла треть времени, которое отмотала, потратив его на отдых и восстановление по пути. Это приводит число прыжков… — Перемоток. Я слегка стискиваю зубы. — …тебе бы пришлось сделать около шестнадцати тысяч. Что значит, что тебе понадобится больше отдыха, что значит больше прыжков… — Перемоток. На секунду я думаю о том, чтобы швырнуть в неё свою пустую кружку из-под кофе. — …что значит больше отдыха, и так далее и далее. Оба числа продолжат расти, и это ни к чему тебя не приведёт. Я думала о том, чтобы дойти до трёх месяцев. У тебя ушло бы восемь прыжков, и не смей, блять, этого говорить! — Ты много материшься. Ты всегда так много материлась? — Не твоё дело. — Ладно, ладно, — она поднимает руки в знак поражения. — а я просто собиралась сказать, что не похоже, что я физически смогу осилить трёхмесячный прыжо… перемотку. — Пока что нет, — я слегка самодовольно улыбаюсь ей, просто на случай, если она думает, что я не заметила её оговорки. — но мы знаем, что ты можешь совершенствоваться, а три месяца куда более достижимо, чем два года. Плюс, даже если бы тебе нужны были полторы недели на восстановление, это добавляет ещё одну… угх… перемотку к общему количеству. — Думаю, мы зависли на этой твоей гипотетичности. — Может быть и так. Не похоже, что у нас есть что ещё проработать. А одна из лучших вещей в путешествиях во времени в том, что у тебя есть всё время мира, чтобы становиться лучше. — Возможно. Она не выглядит особо убеждённой, но не думаю, что сегодня я смогу это изменить. Двигаясь дальше, я спрашиваю: — Ты сказала, что самое дальнее, куда ты можешь перематывать и не вредить себе — это полтора часа, верно? — Более или менее. — Тогда давай на это посмотрим, — слова едва срываются с моих губ, когда Макс просто… дёргается. Как будто пропустили кусок видео. — дай-ка угадаю. Ты только что перемотала. — Ещё как. Мы согласились на час, так что вот и я. — Выглядело довольно легко, — тёмно-синее пятно на воротнике её футболки цепляет мой взгляд. Оно было там раньше? — это что? — Хм? — она смотрит вниз и хмурится. — о, точно. Мы пошли в ту пекарню вниз по улице, пока ждали, пока пройдёт час, и я уронила на себя свой черничный маффин. — И это было в будущем? Она жмёт плечами. — Вот тебе и путешествия во времени. — Ты видела такое раньше? Когда что-то происходит с тобой, затем ты возвращаешься обратно во времени, но следы всё ещё на месте? — Конечно, кучу раз. Почему ты спрашиваешь? — Помнишь, как я сказала, что у тебя есть всё время мира на то, чтобы улучшаться? Она кивает. — Думаю, мы были неправы. На самом деле, я думаю, у нас есть ещё одна целая проблема, с которой нужно разобраться.