Recursion

Первое июня, 2015 Центральный колледж Сиэтла Сиэтл, Вашингтон —…исс Колфилд? Испугавшись, я резко поднимаю взгляд с учебника (который я не особо-то и читала с закрытыми глазами), и обнаруживаю, что как минимум тридцать человек пялится на меня, и я понятия не имею, почему. Судя по взгляду на лице учителя, видимо, я что-то пропустила. Я понятия не имею, что, к слову, что не совсем ставит меня на исходную точку, но честно говоря, лучше бы так и было. И счастливее от того, что я сижу и паникую, он не становится. Мне нужно что-то сказать. В идеале, сказать что-то, что покажет, что я якобы внимательно слушала, но в тоже время чтобы это не привело к ещё большим вопросам. Нужно сказать что-то чёткое, но расплывчатое. — Я… эм… прошу прощения? Видите, прямо здесь демонстрируется милость под давлением, с которой можно попасть в отличные университеты. Затем, после того, как вы провалите все свои занятия (потому что вы либо не учились, либо не появлялись, или просто плевали на них), вам остаётся надеяться, что она приведёт к тому, что вы будете ходить на летние дополнительные занятия в наполовину хорошем общественном колледже. — Я не даю вам уснуть? — Эм… нет? Точнее, да. Я не совсем уверена в том, что это был риторический вопрос, но я бы всё отдала, чтобы он был единственной причиной того, почему я не сплю. Будь так, я бы могла просто уйти с занятий, вернуться домой и сладко заснуть. Может тогда я бы перестала всегда чувствовать себя как в полудрёме, чувствовать боль и слегка непонимание всё время, как будто я всегда на грани того, чтобы потерять хватку на реальности. Это было бы не к добру, потому что прыжки между реальностями — это то, что меня сюда привело. Что это, скажете вы? Вы хотите узнать, какого хрена я тут бормочу? Что ж, позвольте мне рассказать вам историю. Всё началось после того, как я получила последнее электронное письмо от Хлои. Думаю, я перечитывала его с дюжину раз, пока в кои-то веки не оторвала взгляд от экрана. Я думала о том, как она выглядела, пока его печатала, слегка ссутулившись над клавиатурой, жуя нижнюю губу и печатая в своём типичном неаккуратном стиле письма… пока я не вспомнила, когда она это написала, и осознала, что она была далека от этого, скорее она лежала в своей больничной койке, медленно двигая одной рукой над клавиатурой, кропотливо набирая по букве за раз. Остаток того дня я провела за размышлениями о том, каково ей было держать это так долго в секрете, и чувствуя себя первоклассной твариной за то, что вообще обрекла её на это. В День Рождения Хлои сна у меня не было ни в одном глазу. Я так много об этом думала, что я лишь ворочалась с бока на бок, пока солнце не встало. Я провела всю следующую неделю, обдумывая всё, что она написала. Я пообещала себе (снова, но в этот раз я была серьёзна), что я завяжу с попытками изменить прошлое. Что ещё более важно, я решила, что буду следовать ожиданиям Хлои относительно моей жизни. Что я каким-нибудь образом научусь жить без неё и взять от своей жизни всё. Я начала писать список вещей, которые хотела сделать, заполняя страницу за страницей записями, идеями и целями, которыми Хлоя могла бы гордиться. И в целом, по мере того, как я записывала одно за другим, мой разум немедленно выработал убедительную причину того, почему всего этого никогда не происходило. Эти мысли мелькали туда-сюда так долго, что я не спала и в ту ночь тоже. Хотя я была более-менее мертвецом на ногах на следующий день, я шаталась по округе как зомби так долго, что мои родители не заметили ничего странного до вечера того же дня. Как только они заметили, к слову, им пришлось прибегнуть к силе своего авторитета надо мной. С одной стороны, для меня это была лишь жалкая трата места (мои слова, не их), но с другой стороны это было и саморазрушением. С моих четырнадцати лет мне никто не говорил пойти в свою комнату, но у меня не было желания спорить. Я сделала себе кружку тёплого молока (вообще-то её сделала мама, потому что я была так сильно раздражена на микроволновку что чуть не начала плакать) и ушла наверх. Я рухнула на кровать как ватная кукла, устав так, как мне до этого не представлялось возможным, и измотавшись до мозга костей. И затем я лежала там, более-менее в сознательном состоянии, пока солнце не взошло. И затем я продолжала лежать там, сна ни в одном глазу, пялясь в потолок до конца утра. Это не хорошо. По факту, это очень плохо. — Мисс Колфилд! Я задал вам вопрос! Этот чел, говорю вам. Никакого уважения к хорошему внутреннему монологу. — Оу… эм… простите. Я мало спала прошлой ночью, — утверждение века. — не могли бы вы повторить вопрос, пожалуйста? Он испускает раздражённый фырк, но дальше не давит. Если и есть плюсы в том, чтобы выглядеть как зомби из «Ходячих Мертвецов» — он в том, что обычно люди на слово верят тебе, когда ты говоришь, что устал. Он просто задал свой вопрос, а вселенная сегодня бросает мне кость, когда оказывается, что этот вопрос о чём-то, что, я помню, что учила. Это не самая большая победа, но сойдёт. Так, на чём я там? А, да. Так, просто в том случае, если вам не знаком чудесный мир бессонницы, позвольте мне помочь вам пробежаться по принципу его работы. Я что-нибудь с этим сделаю, обещаю. Оставаться в бодрости двадцать четыре часа слегка всосно, но вы, наверное, и так об этом знаете. Более чем уверена, что все по какой-то причине не спали целый день. Я имею в виду, в университете это практически всегда можно ожидать. Конечно же для вас это нехорошо, но особого вреда вам это не нанесёт. В худшем случае, большинство людей в конечном итоге чувствуют усталость, лёгкую капризность, а в голове небольшой туман. Когда вы не спите тридцать шесть часов, всё становится слегка опаснее. Кроме супер сильной усталости, вы можете начать устраивать микродрёмы. Это мимолётные маленькие сны (примерно по двадцать секунд), которые случаются с вами ненамеренно, вы можете их даже не заметить. Представьте лампу, которая случайным образом раз в некоторое время выключается на несколько секунд. Только на месте этой лампы вы. К тому времени, как вы не спите сорок восемь часов, не только сложно воспринимать новую информацию, но ваше умение вспомнить то, что вы уже усвоили, довольно сложно. Ваши ментальные отклики и время реакции оба сбиты, а ваша возможность социально взаимодействовать с людьми на уровне парковочного счётчика. Вы ещё не на красной линии, но отсюда уже можете её видеть… или, по крайней мере могли бы видеть, если бы вообще могли сфокусироваться на чём-либо. Если вы бодрствуете шестьдесят часов подряд, я могла бы сказать «добро пожаловать в красную зону». Но с таким же успехом я могла бы сказать и «трицератопс буксир чизкейк», потому что шансы того, что вы будете способны прочитать и понять одно и то же предложение крайне, блин, малы. Вы достигли экстремальной зоны бессонницы, и в этом случае у вас определённо случаются микродрёмы. Вы наверняка воспринимаете их как что-то вроде случайного и необъяснимого щелчка в ощущениях, разве что большинство вещей теперь чувствуются как случайные и необъяснимые щелчки. А ещё это момент, когда у вас начинаются галлюцинации. Об этом попозже. На семидесяти двух часах вы уже больше не функционирующая человеческая особь. Ваше тело умоляет вас о сне, даже если ваш мозг этого не позволяет, оставив вас с моторикой и рефлексами на уровне тёплого «Jell-O». Ваша способность взаимодействовать с другими людьми не просто искажена: она полностью просрана. Даже простые разговоры за гранью, потому что к тому времени, как кто-то договаривает до конца предложения, вы, вероятно, уже забыли, как оно началось. И если ранее галлюцинаций у вас не было, теперь они точно есть. После этого, чем ближе вы подходите к отметке девяносто шести часов, тем хуже всё становится. Ваш мозг так долго работал без перерыва, что вы уже далеки от «перегрева» и быстро приближаетесь к «глобальному таянию». Вы постепенно теряете ваше понимание реальности, как и ваше умение точно воспринимать окружающий мир, даже ваше самочувствие. Это называется психозом бессонницы. Ноль звёзд из пяти. Не рекомендую. В этой истории, которую я люблю называть «Абсолютно Самая Идиотская Вещь, Которую Я Когда-Либо Делала» мы останавливаемся на отметке в 76 часов (я более чем уверена). Потому что помимо интеллекта на уровне луковицы, я каким-то образом умудрилась найти в своём мозгу достаточно клеток, чтобы допереть до этой линии мысли: Я очень устала > Я хотела спать прошлой ночью > Я не могла уснуть прошлой ночью > Завтра попробую ещё раз > Завтра слишком далеко > Я не хочу ждать > Я снова попробую поспать прошлой ночью. Всё верно, господа и дамы. Я, Макс Колфилд, решила попробовать перематывать время с такой бессонницей, что если бы вы попросили меня найти квадратный корень чего-либо, я бы зависла на самом понятии «квадратный». Я понятия не имею, как далеко я умудрилась отмотать, если я вообще смогла отмотать назад, потому что я вообще не помню, что отматывала время. Всё, что я могу вспомнить — это несколько обрывков глубоко грустных разговоров, которые у меня были с другой версией меня. Помните, что я говорила насчёт галлюцинаций? Другая я объясняла мне, что всё то, что случилось со мной и Хлоей после того дня в уборной, было моей виной. Что моё вмешательство было причиной тому, почему Хлоя умерла. Что странно — она не была жестока или саркастична на этот счёт. Она на самом деле выглядела на удивление сочувствующей. Из всей этой всратой галлюцинации, к слову, единственное, что я ясно запомнила — это когда она посмотрела на меня и очень опечаленно сказала: — Если мир собирается меняться, мертвецы должны оставаться мёртвыми, и тебе нужно оставить её в прошлом. Так продолжалось до того, пока мама не рассказала мне, что произошло на самом деле. Она поднялась ко мне в комнату, чтобы узнать, не хочу ли я поесть. Войдя, когда я не ответила на стук, она увидела меня, стоящей перед своим зеркалом, рыдающей и бормочущей «это ты сделала» собственному отражению. В какой-то момент ей пришлось орать моё имя, пока я не отреагировала, и даже тогда она сказала, что я была не совсем уверена в том, кто она. Затем она попыталась оттащить меня от зеркала, и тогда я начала кричать всякое по типу «Она неправа» и «Она лжёт!» со всего духу. Потом я продолжала орать, пока милые люди в белых халатах не пришли и не утащили меня прочь, и так я провела следующие три дня в больнице, под чутким психиатрическим присмотром. Прекрасные были времена. Уверена, вы все сейчас сидите на краях своих мест и ждёте дальнейшей истории, но, боюсь, дальше история становится куда менее интересной, после моего пребывания в состоянии лунатика. У них ушло мало времени на то, чтобы понять, что я больше страдаю от недосыпа, чем от психического расстройства, поэтому они накачали меня чем-то — и следующие двадцать часов я была мертва для всего мира. Доктора, которые «лечили» меня, не особо помогли. Они просто списали всё на стресс, будто не было очевидно, что было не так. Я знала, что именно произошло, также как я знаю, почему именно я имела дело с почти бесконечной бессонницей. Хотите знать забавный факт насчёт бессонницы? Ну, с этим я помочь не смогу, потому что таких нет. Вообще все эти факты ужасны. У обычного человека на сон уходит от пятидесяти до шестидесяти часов каждую неделю, но за хорошую неделю я сплю вполовину меньше; обычно три-четыре часа за ночь. Это, наверное, звучит не так уж и плохо, но поверьте мне, когда я говорю, что всё так складывается. Я даже не могу отмотать, чтобы выиграть себе час времени то тут, то там. Или, по крайней мере, я к этому не готова. Не знаю, наносит ли вред эта дебильная перемотка с недосыпу, но последние три месяца я боялась пытаться вернуться назад даже на секунду. — Мисс Колфилд! Когда я возвращаюсь в реальность в этот раз, другие студенты на меня не пялятся. Лишь учитель, потому что помимо меня он в аудитории единственный человек. — Я… эм… — Занятия окончены, мисс Колфилд. Да, это всё объясняет. Молча кивнув и собрав все свои вещи, я беспорядочно сбрасываю их в сумку и плетусь к двери. Он одаривает меня обеспокоенным взглядом, который я часто вижу в эти дни, и я практически слышу эти слова до того, как он их говорит: — Мисс Колфилд, у вас всё в порядке? Я уже знаю, что собираюсь сказать ему, но люди не поверят, если ты ответишь слишком быстро. Я жду, пока часы в его классе протикают дважды, после чего говорю: — Я в порядке. Просто устала. — Тогда может вам следует пойти домой. Попробовать поспать. Я и так провела достаточно времени на то, чтобы придумать едкие ответы на это предложение, поэтому я просто киваю и улыбаюсь ему лучшей улыбкой, которую могу сформировать. — Спасибо. Я попытаюсь.

***

Вашингтонский Университет Сиэтл, Вашингтон Под зданием Вашингтонского Университета Искусства есть кофейня под названием «Парнас». Кучка студентов создала его в 1951 году, что делает эту кофейню (как мне сказали) старейшей во всём университете. На стенах внутри есть куча студентских работ, и само помещение отдаёт супер-творческим хипстерским вайбом, который каким-то образом неплохо напоминает мне о всех фронтах, по которым моя жизнь скатилась в полное дерьмо за последние три месяца. Иисусе… Надо и правда завязывать со всей этой мелодраматичностью. Это также самое любимое место Кристен на всём кампусе, к слову, поэтому именно здесь я и встречаюсь с ней за ланчем, когда мои пары закончились. Сидя напротив неё, я отстранённо ковыряю черничный маффин и слушаю её беспрестанный рассказ о чудесах кинематографической школы в этом универе. Уверена, я выгляжу до ужаса скучающей (в последнее время это моё постоянное выражение лица), и я очень надеюсь, что лично она это не воспримет. Мне и впрямь интересен её рассказ. — Макс, ты вообще слушаешь? — Конечно слушаю, — она выглядит недоверчивой. — серьёзно, я слушала. Ты говорила о Жане Рено. — О Жане Реунаре, Макс, — поправляет меня она. — Жан Рено — актёр. О, так вот что она пытается сделать. — Хочешь сказать, что Жан Рено не икона эры французского немого кино? Что Британский Институт Кинематографии не назвал его четвёртым режиссёром всех времён? Кристен моргает, довольно очевидно удивлённая. — Ладно, прости что сомневалась в тебе. — Я же говорила, что слушала. — Я знаю. Просто ты выглядела, ну… ты понимаешь, — она кладёт свою руку поверх моей, выражение лица смягчается. — всё ещё плохо спишь? Я жму плечами и слегка улыбаюсь. — Не особо. Уже получше сплю, но всё равно… — Я рада. Ты и так уже через многое прошла. Пришла пора вселенной дать тебе перерыв. — Да, было бы неплохо. — Ты не говорила об этом с доктором? — Пару раз. Кроме того, чтобы дать мне немного лекарств, особо они больше ничего сделать не смогут. И просто позвольте сказать мне, нет, спасибо. Незадолго после того, как у меня началась бессонница, наш семейный врач назначил мне какие-то пилюли, которые должны были помочь мне уснуть. Раз уж маленькая оранжевая бутылочка гласила «по одной таблетке перед сном, в зависимости от нужды», я решила, что попробую принять одну перед сном. Я спала двадцать часов, и когда проснулась, было ощущение, будто вышла из комы. После этого для этой сонной девчонки лекарства под вето. — Серьёзно? Либо снотворное, либо ничего? — Тут больше зависит от стиля жизни. Никакого кофеина, не сильно много сахара, не смотреть на экраны за пару часов до сна. — Звучит отстойно. — Отстой относителен, — что за дурацкий ответ. — Всё ещё делаешь эту штуку с самоизматыванием? В случае если вы не понимаете, о чём она, слово, которое она ищет — «упражнения». И какое-то время они были моим собственным чит-кодом перед сном. По мере взросления я никогда не была в хорошей форме. Пока моя довольно здоровая диета (исключаем вафли конечно же) и моя природная худоба сохраняли мою стройность, я на деле же могла чуть не задохнуться, если я слишком быстро взбегала по лестнице. Так что после того, как я открестилась от лекарств, я перешла к старому доброму физическому изматыванию. Поначалу, прогулка за час перед сном изматывала меня так, что поспать ночью было нормально. Что, оглядываясь назад, грустновато. Но спустя какое-то время прогулку пришлось растянуть до девяноста минут. Затем почти до двух часов, с кучей холмов, потому что вот в чём фишка упражнений: чем больше ты их делаешь, тем больше времени уходит на то, чтобы получить тот же эффект. Это как мет, разве что социально приемлемый и полезный для тебя. Переместимся на пару месяцев. Теперь я каждое утро пробегаю почти две мили и хожу в спортзал четыре раза в неделю, и всё равно больше шести часов в ночь я спать не могу (видите, что я тут натворила?). И в редком случае я могу пропустить день занятий — и я едва могу уснуть в целом. Я в лучшей форме за всю свою жизнь, а я даже не очень горжусь собой. Ощущение будто меня под дулом пистолета заставили это делать. — Честно говоря, Крис, я не знаю, сколько ещё усталости выдержит моё тело. Я знаю, что она пытается помочь, и я очень ценю это, но некоторые основные причины бессонницы кроются в психологическом плане: депрессия, стресс, тревожность. Весёлые штуки вроде этих. И многие люди находят облегчение, распознавая эти вещи. Распознать их для меня не проблема, к слову. Как я сказала ранее, я знаю, почему не могу спать. Это та же причина, по которой мой мозг предпринял наполовину успешную попытку взорвать сам себя четыре месяца назад. Это та же причина, по которой я перестала ходить на занятия. По которой ночью я лежу бодряком, думаю об этом и это отвлекает меня дюжины раз в день. Вот что высосало цвет из всего, что меня окружает, и что продолжало удерживать меня от попытки сделать усилие и делать что-либо ещё помимо того, чтобы просто ждать следующего дня. И я не могу сделать ничего, чтобы это изменить. Потому что даже несмотря на то, что она говорила не всерьёз — даже несмотря на то, что она хотела, чтобы оно сделало прямо противоположное — письмо Хлои заставило меня осознать кое-что ужасное. Начиная с того дня, и до конца своей жизни, не важно, что я делала; каждая тропинка вела меня в том же направлении. Подальше от неё.

***

Дом Колфилдов Сиэтл, Вашингтон Я чую запах готовки, как только открываю дверь, и раз уж пахнет не барбекю, я уже знаю, что готовит мама. Конечно же, зайдя на кухню, я вижу её, корпящую над большим горшком, стоящим на плите. — Привет, милая. — Привет, мам. Что готовишь? — Простое жаркое, — она неопределённо машет в сторону горшка. — ничего необычного. Было сегодня что-нибудь интересное? Мама спрашивала меня один и тот же вопрос, когда я возвращалась домой, с моего детства. И даже когда мне не особо было что сказать, всё равно мило, что она в этом заинтересована. — Я обедала с Кристен. — Это хорошо. Как она поживает? — Всё ещё планирует захватить Голливуд, — я пожимаю плечами, хватая яблоко с холодильника по пути. — так что, как ты понимаешь, всё как обычно. — Звучит похоже на неё. О, не уходи никуда пока что. Есть у меня желание притвориться, что я её не слышала. Я не совсем в настроении для того, чтобы меня тянули помогать с ужином. — Ой, не надо на меня так смотреть. Я не собираюсь заставлять тебя работать. У меня вообще-то для тебя сюрприз, — пройдя к кухонному столу, она поднимает крышку коробки, которую ранее я не заметила. — я прибиралась на своём столе на работе и нашла кое-что, что, думаю, ты хочешь вернуть себе. Разговор мне уже наскучил, но я побалую её. Как я сказала, мило, что она проявляет интерес. Заставляет меня чувствовать себя менее двумерной в эти дни. Я наблюдаю за тем, как она копается в коробке, после чего вытягивает маленькую чёрную фоторамку и протягивает её с улыбкой. Я не беру её. Не потому что не хочу, но потому что похоже, что я забыла, как использовать руки. Или дышать ровно. Быть не может, чтобы она держала то, что держит. Не может быть. Я потеряла её вместе со своим старым дневником и камерой Хлоиного отца, и со всем, что было в моей сумке, когда Аркадия Бэй была уничтожена. — Макс? Ты в порядке? — Г-где ты её взяла? — Я уже сказала, я прибиралась на своём столе на ра… — Нет, я имею в виду, где ты её нашла? Как ты её нашла? — Имеешь в виду изначально? Она лежала в кармане твоей толстовки, в тот день, когда вы приехали в Сиэтл. Я нашла её, когда стирала вещи. — Почему она всё ещё у тебя? Почему ты держала её на работе?! Почему ты не отдала её обратно мне?! Она выглядит довольно испуганной. Не думаю, что она ожидала этой реакции. — Я… я хотела, но после всего, что произошло, у меня из головы вылетело. Я не видела её, месяц, а потом уже было ясно, как ты смотрела на фотографии с собой. Я не думала, что ты захочешь вновь её видеть, — она с любовью взглянула на рамку. — это такой чудесный кадр, к слову. Я не могла попросту взять и избавиться от него, поэтому хранила на работе. Невероятно. Всё это время, она стояла на столе у мамы. Прямо там, стоит только попросить. — После того, как Хлоя умерла, я убрала её в тумбочку и забыла. А когда увидела сегодня — знала, что ты захочешь забрать её, — она улыбается, будто предлагает мне простой сентиментальный памятный подарок, в отличие от одной и единственной вещи, которую я желала с тех пор, как потеряла любовь своей жизни. — Д-да. Да, я хочу её обратно, — я медленно тянусь, чтобы взять рамку из её руки, в неверии пялясь на полароидную фотографию, которую, как я думала, я никогда не увижу — селфи, которое я сделала наутро после того, как мы с Хлоей вломились в Блэквелл и порадовали себя заплывом в бассейне. Мы двое купались в золотистом раннем солнечном свете и сонно улыбались в камеру. Подбородок Хлои лежит на моём плече, на её губах слегка озорная улыбка. —…делана? Подняв взгляд, я понимаю, что прослушала мамин вопрос. — Что? — Я спросила, когда эта фотография была сделана? — Оу. Помнишь ту историю про наш первый поцелуй? Мама смеётся. — Когда Хлоя поспорила с тобой и ты сказала, что она блефует? Я киваю. — Я сделала эту фотку прямо перед этим. — Ох, вау. Полагаю, это делает её первой фотографией вас с Хлоей в качестве пары. Я почти поправляю её, но в коей-то мере она не ошибается. После того утра мы с Хлоей были вместе до конца её жизни. — Да, думаю, отчасти так и есть. — Тогда тебе точно следует её сохранить. Это воспоминание, которое терять не захочешь, — она качает головой, возвращаясь обратно к жаркому. — можешь себе представить иметь возможность вернуться и переживать моменты вроде этого? Это было бы что-то? — Да, — бормочу я, будто она не сказала сейчас самую до безумного ироничную вещь. Вдруг я настолько сильно рада, что едва могу дышать, и я с трудом обращаю внимание на то, что мои ноги сами несут меня в мою комнату. Вот оно. Золотой билет. Решение, о котором я мечтала. Я могу спасти её. Я могу спасти всех.