Мальчик — летний ветер

***

      Ничего не предвещало дождя, но ночью он стремительным потоком хлынул на Петербург. Стучит по стеклам и крышам, разгоняя по домам редкие компании друзей.       Олег вжимает голову в плечи, стараясь не пропускать капли за шиворот заношенной кожанки, и проклинает родителей подружки, которые должны вернуться рано утром, что послужило предлогом для того, чтобы выставить его за дверь. Обычно это не то, чего ожидаешь после секса, хотя и оставаться при возможности Олег, пожалуй, не стал бы. Сам бы ушел — приходил ведь только ради того, чтобы сбросить напряжение.       Алиса красивая. Познакомились в общей компании друзей. Волков никогда не скрывал, что сирота, чтобы сразу оттолкнуть от себя тех, кто не примет и будет предвзят. Оставались немногие, в том числе она. Семья у нее вроде как даже из интеллигенции; вся квартира увешана портретами каких-то ученых или литераторов, хер разберешь. Но антураж соответствующий создает. Даже удивительно, что сама девчонка будто из другого мира: всего шестнадцать, но где-то умудрилась проколоть язык, а натуральный цвет ее волос Олег и вовсе не знает — вечно красит мелками. Безбашенная, почти оторва. Водится с сомнительными людьми; однажды, придя к ней в очередной раз, Волков застал ее под чем-то, поэтому просто придерживал волосы, пока ту рвало, помог охладиться и отпоил. Она любит всякое зарубежное: песни, одежду секондовскую, газировки. Давала как-то слушать Led Zeppelin, правда, Олег ничего не понял; спросил, о чем песня, но Алиса сказала, что не суть важно. А Волков в тексты вдумываться любит, по-другому не может.       Как и с Алисой не может — об отношениях не могло идти и речи. Олег знал, что дает она еще куче других, таких же, как он, и его все устраивало. Устраивало вот так появляться на пороге, после того, как видел в ее окне горшок с пузатым кактусом, — значит одна; устраивала ее опытность и техника, она все делала безупречно, даже как-то чересчур. Было быстро, без лишних прелюдий, жарко и хорошо.       Но не хватало одной детали, которая портила все, словно ложка дегтя в бочку меда: отсутствие чувств. Сплошная физиология, механические действия и обостренное ощущение того, что поступает Волков как-то подло. Подло по отношению к Сереже, потому что на месте Алисы всегда представляет его.       Олег курит «Нашу Марку», раскинувшись на кровати и пододеяльником прикрыв причинное место. В потолок смотрит, следит за колечками дыма и видит перед собой чужие-родные очертания. — А после школы что делать будешь? — Парня нашла.       Алиса стреляет у него одну, садится за письменный стол у окна и, поглядывая на расслабленного Волкова, щелкает зажигалкой. — Американец. Учиться приехал, заканчивает наш универ через год, СПбГУ вроде. Сказал, с собой увезет. — И че ты там делать будешь? — Не знаю. Задумываться как-то не собираюсь, главное, что отсюда свалю. Считай, выиграла лотерейный билет.       Волков как-то неоднозначно улыбается, будто ему горько, то ли от сигареты, то ли от тоски по кому-то. — Ага. Смотри, чтоб не желтый. — Завидно, Олеж?       Алиса подтягивает одну ногу к груди, удобнее устраиваясь на стуле, давит улыбку.       Волков быстро меняется в лице: взгляд становится сосредоточенный, серьезный, даже колючий; челюсти смыкаются, и сходятся на переносице брови. Олег решительно встает, натягивает белье и, подойдя к Алисе, хватает за подбородок. — Не называй меня так.       А ей все весело, все будто в шутку: смеется в лицо и глазами стреляет, выдыхая дым куда-то в оголенную Олегову грудь. — А то что? Не придешь больше? — Не приду.       Олег смотрит в ясные голубые глаза, пока в груди узлом скручивается досада. Глаза не те и плечи не те, голос, волосы — все не то. И как он мог этим довольствоваться на протяжении последних месяцев, оставляя Сережу наедине с его скейтом и мыслями, его ненормальностью? Как мог предпочитать это времени с ним?       Одевается он быстро, уже слышал про практику с горящей спичкой в армии. Уже подготовлен. Алиса думает, что Волков ее пугает, просто вдруг изменился в настроении — бывает. Обувается он под ее пристальным взглядом: облокотилась плечом о косяк двери в гостиную; легкий халат, наскоро завязанный, еле прикрывает грудь. Сигарету она то и дело нервно вынимает из приоткрытых пухлых губ. — Эй. А из армии когда вернешься? — Ты уже будешь в землях Молока и Меда.       Дверь за его спиной гулко захлопывается. Алиса докуривает, провожая Волкова взглядом из своего высокого окна с кактусом.       Про себя Олег напевает зациклено «Ночь, как конец света, счастье мое, где ты?», потому что остальные куплеты в голове путаются. Промокает до нитки, пока пешком преодолевает половину города. Дома обнаруживает Сережину кровать пустой. Ожидание очередного выговора не сравнится со страхом за Сережу и представлениями о том, что с ним и где он сейчас.

***

      Разумовский пьет и пробует что-то новое — пробует забыться. Из динамиков рвано вырывается однообразное техно, разноцветные лучи мерцают в темноте, очерчивая черные силуэты танцующих. Хорошо, что в компании оказалась пара совершеннолетних ребят, — благодаря им выпивка льется ручьем, хотя Сереже показалось, что и ему бы продали без просьбы показать паспорт. Отдать деньги он пообещал в скором времени. Не знает, с чего, но пообещал. — Эй, Серый, попробуй, вставляет нереально.       Кто-то кладет розовую таблетку на язык и оттаскивает от диванов танцевать в центр. Сережа не придает значения: если наркота — что вероятно — даже хорошо, самое время. Бит бьет по мозгам, но его раздражающая монотонность вскоре заползает куда-то в серое вещество и тянет вниз рубильник под названием «осознанность». Сережа добивается своего и отдается ощущению блаженства и отреченности. Откидывает голову с взлохмаченными волосами, разжимает вечно напряженные губы, глаза закрывает и двигается так, как хочется, как требует того музыка. Сзади вроде как пристраивается тот, кто поделился угощением, побуждая Сережу двигаться еще расслабленнее, вместе, в одном ритме. Дима, кажется, старший брат которого покупал всем сегодня алкоголь. Брата Диминого, вроде, зовут Кирилл. — Пошли.       Шепот над ухом тягучий, ничейный, забавно, что он вообще слышен в этой какофонии звуков. Сережа плетется за кем-то в туалет, продираясь через толпу, сам не понимает зачем, но зачем-то же его позвали.       Опирается руками о раковину, в зеркале пытаясь рассмотреть, насколько все плохо. Или хорошо. Зрачки у него почти полностью черные, на лбу испарина и под глазами синяя кожа. — Эй-эй, ты куда? Так вштырило?       Сзади вдруг удачно встает этот Кирилл, придерживая за бока (пусть Разумовский и рассчитывал увидеть Диму), — ноги Сережу не держали и он вот-вот рухнул бы под тяжестью собственного веса. — Ага…       Он устало улыбается, смотря на старшего парня в зеркало. У того беспорядок на голове, нарочно созданный с помощью дешевого геля: светло-желтые короткие волосы должны были стоять, но жалко наваливаются прядкой на прядку, выглядят так, будто неделю не мыл или корова языком зализала; черты лица у него чрезмерно острые и фигура такая же. Одну руку Кирилл неоднозначно спускает на бедро, вроде как все еще придерживая, сильнее вжимая в раковины, а пальцы второй подносит к раскрытым Сережиным губам, предлагая еще одно угощение. — Еще хочешь? — Нет, не надо. — Я же вижу, хочешь. — Отпусти.       Кирилл игнорирует жалкие попытки оттолкнуть, свободной рукой хватает за шею и пытается, вроде как играючи, впихнуть в рот таблетку. Сережа пугается, а потому ловит что-то вроде моментального отрезвления: выворачивается из хватки и отпихивает парня от себя, повернувшись к зеркалу спиной. — Ты ж сам подставлялся. Забыл? Брата моего глазами раздевал. Не? Не было такого?       Сережа не понимает: неужели он позволил себе выглядеть так, что его раскусили? — Отъебись.        Сереже страшно до чертиков. Да, может, он вел себя как-то не так, но теперь хочет лишь оказаться рядом с Олегом, плечом к плечу и спиной к спине. Кирилл снова наступает, Сережа закрывает глаза, как ребенок, верящий в то, что монстров нет, если ты не можешь их видеть.       От удара Сережа валится сначала на белые раковины, проезжаясь лицом по краю столешницы, и уже после падает на пол. Пальцами зажимает скулу и тут же отдергивает — жжет невыносимо и ноет, а ладонь вся в крови. Жмурится, силясь разглядеть мелкие квадратики кафеля перед глазами, — те плывут и путаются. — Педик ебучий!       По ребрам прилетает размашистый удар ногой, от чего кажется, искры рассыпаются перед глазами. — К Димке больше не подходи, иначе все зубы нахуй повыбиваю! Развелось вас, блядь… Совсем страх потеряли.       Дверь хлопает в проеме, унося с собой самые страшные предположения Сережи. Его развели, всего-то. Просто профилактически побеседовали.

***

      За высокой скрипучей дверью, еще со времен Союза, на Олега уже не тратят ни слова, ни крики: он, как обычно, виновато стоит, опустив глаза в пол, — в искренности своего поддельного сожаления и раскаяния он мастер; было много шансов попрактиковаться. Сказал, что больше так не будет, но на него махают рукой — этого и ждал, потому что будет еще, и не раз. Напоследок просит как-то нагловато, устало улыбаясь, чтобы его потерпели оставшийся год.       Всем детдомом должны были совместными усилиями обновлять покраску стен в коридорах, но Олег получил персональное задание. Собственно, максимально совпадающее с его личными планами, — найти Сережу. Кровать Разумовского пустовала до самого утра, а потом и до обеда. Волков уверенно заявил, что знает, где он, что скоро вернется вместе с ним. В такую жару проще было вычеркнуть Сергея Разумовского из всей документации и архивов, чем шляться по огромному городу в бессмысленных поисках. Проще для них всех, но не для Олега.       На Московской немногим позже полудня принесенная ночным дождем свежесть уже стала испаряться, а на ее место пришла невыносимая парилка. Волков не жалеет, что взял с собой кожанку, которую пока что приходится таскать в руке. Будет гроза.       На площади пара гитаристов по противоположным углам и группа скейтеров у парапетов на другой стороне. Все, как обычно. Расстояние по диагонали преодолевается быстро, хотя на открытом пространстве из асфальта и камня можно схватить солнечный удар и за эти пару минут. Характерные отзвуки шлепающихся о плиты деревянных досок и колес, шелест одежды и ветер в волосах. Олег думает о том, что стоит напроситься продавать газеты у метро, — за несколько дней сможет насобирать Сане на новый чехол.       Не то что бы Волков одобрял увлечение Сережи, в которое он за последние пару лет окунулся с головой, но это хотя бы делало его живым; забирало все мысли о ненормальности, да и ее оно в целом как-то скрашивало, будто чем больше Сережа себя калечил, тем сильнее ослабевал Птица. Компании его, правда, никогда не вызывали доверия, к тому же одни регулярно сменялись другими. На удивление, настоящих друзей у него все равно не появлялось, что часто подогревало самолюбие Волкова; хотя за такие мысли он всегда себя стыдил. Теперь, когда в детдоме Сережа разве что спит и завтракает, в течение учебного года поглощенный его любимой алгеброй, Олег, может, и не боялся больше найти на нем следы побоев, но боялся, что этот круг сомнительных знакомых подсадит его на что-то, в один миг отправив в тартарары все старания и усилия Волкова держать Сережину психику в узде.       Волков уже начал было переживать, потому что не видел рыжую макушку среди похожих друг на друга подростков. Все какие-то на одно лицо: волосы спутанные и достаточно длинные, либо вовсе ежиком, майки или кофты с растянутыми рукавами, ободранные кроссовки. Олег морщится то ли от солнца, то ли от ощущения себя не в своей тарелке; кажется, из всего этого он давно уже вырос.       Но вот и Сережа. Зажатый какой-то, шею вжимает в плечи и горбится. Обычно катается он совсем по-другому, только на скейте и можно увидеть его расправленную грудь и прямую осанку. Ни с кем не переговаривается, просто скользит отстраненно, балансируя, по низкому поручню на каменных ступеньках.       Приземляется он не на задницу и даже не на лицо — ловко провернув скейт в воздухе раз-другой, уверенно становится на него ногами, согнув колени. Пластырь, что Олег наклеил вчера на ссадину, до сих пор на месте. Волков приближается со спины, смотрит сверху вниз, не решаясь спуститься к нему, съехавшему вниз по лестнице. — Серый! Поговорить надо.       Сережа испуганно оборачивается на нарочито будничную интонацию друга — будто все в порядке, будто ничего не случилось. Теперь Олег видит его лицо: бледнее обычного, осунувшееся, словно не виделись месяц или два; под глазами — темные круги, а на скуле — смачный синяк, фиолетово-розовым оттенком перекинувшийся чуть ниже на щеку. Разумовский непременно бы бросился ему на шею, но мимолетный блеск глаз тут же прячет за опущенными ресницами. Не отвечает ничего, игнорирует. Решительно отталкивается ногой от земли, разгоняется и удирает. Волков за ним, медленно и размеренно, — все равно не уйдет.       Сережа доезжает до укромного места со спасительной тенью от деревьев в углу площади и, наступив на один край скейта, ставя его в вертикальное положение, останавливается в ожидании. Олег облизывает сухие губы и подходит, выдерживая расстояние в метр. — Ты их знаешь хоть?       Сережа хмурит брови, смотрит обиженно. — Что думал, у меня друзей, кроме тебя, нет? Хах, вот они все, считай: Женя, Вано, Пашка… — Что со щекой? —… Дима, Саша… — Я спрашиваю, с лицом что? Один из «друзей» навалял?       Разумовский резко убирает ногу со скейта — тот с отзвуком падает четырьмя колесами на асфальт; он сжимает кулаки и стискивает зубы, злится, потому что Олег знает, что прав. — Не твое собачье дело.       Слова эти он выплевывает чеканно, с гордостью, перешагивая сокрытое желание приблизиться и попросить прощения за все что угодно, был он в этом виноват или нет. Олег хватает за предплечье и подтаскивает к себе — так он еще никогда не делал, и Сережа испуганно зыркает в его глаза, наполненные гневом и горечью. — Ты это назло мне делаешь, да? — Что «это»?       Сережа морщится от ноющей боли под стальной хваткой. Олег отдергивает руку, будто самого себя испугавшись. Теперь он скорее растерянный, ищущий в Сереже хоть крупицу взаимности и сострадания. — Все это. Вот, мол, смотри, как ты мне теперь нужен, без тебя справлюсь. Так ты после всего, что было? — А что было, Олеж? Что?       Были ночи, когда ложился рядом с Сережей, молясь, чтобы ржавая панцирная сетка узкой кровати не провалилась под тяжестью двух тел; надеясь, что пацаны все спят и не видят. Когда обнимал со спины и носом утыкался в шею, шепча слова успокоения в моменты, когда Сережу била дрожь во снах. Когда закрывал собственной грудью от кулаков и научил детдомовских бояться одного лишь Сережиного взгляда. Когда, в конце концов, согласился с Сережиным «это нормально».       Теперь Олег приближается совсем близко и шепчет над ухом: — Да у меня рядом с тобой крыша едет, Сереж. — Ага, только за моей не поспевает.       Сережа немного остывает, глаза отводит, отворачиваясь, но Олег перехватывает за запястье, нежно, поглаживая ладонь большим пальцем, будто извиняясь за предыдущие грубости. — Я был не прав. Прости меня.       Пальцы переплетаются, и руки теперь в замке. Захочешь — не разорвешь. А они и не хотят. — Тебе в армию твою через год. Прознают — головы не снесешь. — Не узнают.       Сережа имеет особенность таять под словами и прикосновениями — Олег этим пользуется и притягивает к себе, заключая в такие необходимые еще со вчера объятия. Стараются стоять нейтрально, чтобы редкие прохожие чего не подумали. — Пошли ёбла бить? — Шутишь? Полтора на пятерых?       Олег не подумал, но зато посмеялись. — Не надо, похуй на них. — Тогда пошли в Московский. Или куда захочешь.       В парке людей немного. Собираются тучи, воздух спертый. Идут молча, но близко. — А ты… у нас ночевал? — Нет. Всю ночь места себе найти не мог.       Сережа не будет спрашивать, у кого ночевал Волков, не хочет знать ни про нее, ни про подробности. Знает, что Олегу нужна была отдушина. Благодарен, что тот с ним честен.       В продуктовом крадут Сережины любимые «Love is…»; решили попробовать и кое-что новое: «Дирол» в леденцах. Правда, «крадут» — слишком громкое слово, скорее просто наверстывают упущенное. Рассовали по карманам и почти незаметно ретировались.       Гаражи, пожалуй, единственное место, где чувствуют себя более-менее спокойно, и то, если уйти к самым отдаленным рядам, где туда-сюда не шастают и не жарят шашлыки. Хотя и здесь выкатили красную Ладу, открыли нараспашку двери, а из магнитолы орет «Тополиный пух». В целом, даже атмосферно, особенно — лежа на прогретых крышах гаражей под спасительной тенью высокого клена.       Сережа нервно перекатывает на языке «Дирол» со вкусом арбуза и дыни; распробовал — понравилось. Олег смотрит на величественную зеленую крону, шелестящую над их головами, и собирается с мыслями. — Может, перестанем друг от друга бегать? Обсудим? — Ага, вот только, когда я за тобой месяцами таскался с этим же предложением, ты на хуй меня слал. А теперь самому припекло? Спать не можешь, Волков?       Сережа язвит, пусть и чересчур дерзко, но Олег принимает заслуженный удар под дых и позволяет ему остыть и подумать. — Тогда, в аптеке, когда ты себя так повел… я подумал, что так ты захотел показать мне, что ничего не выйдет. — Я — дурак, Сереж, — Олег отрывает спину от поверхности крыши и, опираясь на локоть, любуется теперь не кленом, а Сережей. — Все это время я гнобил себя за все, что ощущаю, и, как сволочь последняя, срывался на тебе.       Разумовского ответ этот точно удовлетворил; едва ли он сдерживает снисходительную улыбку, довольно прикрывая веки с рыжими ресницами. — Ты ж знаешь, мне много времени нужно. Ты, может, и… принял это все, но мне тяжело. — А мне, блядь, раз плюнуть, ага.       Волков больно тычет пальцем в худое плечо, Сережа от неожиданности чуть ли не вскакивает, претенциозно хмуря брови. — Эй. За языком следи. — Знаешь, иди ты…       Олег идет, но теперь — лишь навстречу Сереже; придвигается вплотную и прижимается губами к губам. Сережу он смог застать врасплох и добиться его такой тщательно скрываемой чувственности: Разумовский позволяет ему воспользоваться языком, приоткрывая сладко-липкие губы, приглашая. Леденец перекочевывает изо рта в рот, стукаясь о зубы; близость эта обоих сводит с ума, первым не выдерживает Олег, резко приподнявшись и нависнув над Сережей, — целоваться теперь стало даже удобнее. По ушам бьет резко выкрученный на всю финальный припев «Тополиный пух, жара июль, ночи такие лунные, а соленый ветер с моря дул, унося с собою мысли грустные.»       И правда, то ли от жары окончательно потеряли голову, то ли просто друг друга поняли. Приняли друг друга и приняли себя.       Где-то внизу звенят стаканы и разливается по ним пиво. — И что дальше? — Все, что захочешь. — Ты понимаешь, на что подписываешься? — Да. — Что, если… — Тс-с-с.       В небе раздаются первые раскаты грома, предвещающие июльскую грозу.