На берегу в синем платье

«Мы расстанемся с тобой навсегда, Нас затянут суетой города, Только изредка всплакнут две души, Как же счастливы мы были тогда…»

***

Погода не на шутку злилась, выплескивая свою ярость на всё вокруг. Небо играло всеми оттенками серого, из-за чего и море казалось таким — бесцветным, блеклым, печальным. Ветер подбивал волны, тут же разбивающиеся о каменный причал, так сильно, что белые пенные брызги практически доставали до лица, и беспощадно трепал несобранные волосы. Погода будто чувствовала её настроение: с виду — спокойная, равнодушная, безэмоциональная, такая же серая, но внутри — безжалостный ураган, вздымающий метровые волны и затапливающий все корабли на своём пути. Бурлящая вода очередной раз встала перед ней стеной, оставив мокрые пятна на легком шифоновом платье, и Павлова вздрогнула. — Ир, отойди от края… — подал обеспокоенный голос стоящий за её спиной Кривицкий. — Посмотри, какая стихия! — женщина как завороженная смотрела вдаль, сжимая в кулаке монетку. Спорить с ней бесполезно — это было очевидно. Наверное, он хотел ещё раз убедиться в нерушимом факте. Поэтому Кривицкому ничего не оставалось — только подойти к ней ближе, взять под руку и смотреть в том же направлении, пытаюсь разгадать задумчивые тайны её мыслей. Когда очередная волна ударилась о причал и, разбитая, стала медленно отступать, они почти одновременно размахнулись — и белая мелочь полетела в мрачные глубины Черного моря. — Вернёмся, — то ли с вопросительной, то ли с утвердительной интонацией произнес мужчина, наблюдая, как его монета навечно ушла под воду. — Я, конечно, не верю в подобные сказки, но эта традиция какая-то неизменная и добрая… Правда, я ещё ни разу не возвращалась туда, где оставляла монетки, — Павлова как-то горько усмехнулась, смахивая с щеки не то соленую морскую воду, не то случайную слезу. — Я тебе обещаю. Обязательно вернёмся, — Кривицкий взял её ладонь и крепче сжал в своей руке, — в конце концов, это же не заграница… Ирина снова тихо засмеялась. Его слова были красивыми, но такими же сказочными, как и традиция бросать монетки в воду при прощании. Разве есть «они», которые однажды обязательно вернутся в этот город? Есть он, она, их странный мимолетный курортный роман в Сочи и её странный близкий знакомый в Москве. А можно ли называть курортным романом чувства и ощущения, не покидающие более тридцати лет жизни? Она не знала ответа… Кривицкий же открыто говорил всё, что чувствовал, думал и знал. И ночью, и сейчас. Только снова и снова боялся сказать что-то не то, что она бы не так поняла, и разрушить этим последние мгновения радостной беззаботной жизни. Хотя он верил, был уверен, что не последние. Просто, очевидно, ей нужно время, а ему — терпение. Да и сама она для него — неразгаданная тайна. — Спасибо, Гена, — спокойно сказала Павлова, повернувшись к нему лицом, когда внутренняя дрожь, обусловленная моментом, прошла. — За что? — с каждым мгновением эта женщина и её загадки настораживали его всё больше и больше. — За всё, что здесь было, — она повела головой, растягивая губы в искренней улыбке. — Подожди, подожди, Ирина Алексеевна… — Кривицкий нахмурился и инстинктивно сунул руки в карманы брюк. — Ты же дальше по сюжету не скажешь «прости-прощай, это была очередная ошибка, я сожалею»? — Не скажу, — Павлова в который раз заливисто рассмеялась, хотя где-то в глубине души понимала, что это, скорее всего, её защитная реакция, а не восторг от удачной шутки, — но если и ошибка… То я не сожалею. Разве что о том, что в двенадцать часов Золушка превратится в уставшего и раздражительного московского хирурга, — она пропустила нервный смешок и подняла руки с часами перед глазами, — и даже не в двенадцать, а уже через четыре. Он смотрел на неё с недоумением и немым вопросом во взгляде. Шло время, а этот фарс по-прежнему не давал ни одного ответа. — Гена, — Павлова помрачнела, и голос её приобрел металлические, серьезные ноты, — ты же понимаешь. В Москве работа, в Москве Алеников, и где-то в Москве ещё лежат мои старые грабли… — Не понимаю… Я не понимаю тебя! Неужели ты будешь жить с тем, к кому не испытываешь ничего, кроме не пойми из-за чего возникшей привязанности?! Ради чего?! Где та Ира, которую я знал с первого курса? Что ты с ней сделала?! Поток жестких вопросов обрушился, как лавина с самой высокой горной вершины. Ударил больно. В самую суть её терзаний. Но она, конечно, не подала и вида. Только дрогнули губы, и опустились к кипящим в ярости волнам глаза. Кривицкий, так и не услышавший ответа на свой последний вопрос, но отлично услышавший её итоговый приговор, молча развернулся и пошел в сторону отеля. — Дура… — прошептала женщина в пустоту, присаживаясь на край каменного причала и опуская ноги в холодную морскую воду.

***

— Ирина Алексеевна! — в холле отеля её перехватил улыбающийся Брагин, который держал у уха телефон и, очевидно, с кем-то разговаривал. — А? — если бы Олег не окликнул её, она бы так и прошла мимо, в своих мыслях, не подняв глаз и не заметив его. — Через пятнадцать минут у главных ворот, — напомнил он Павловой и скривил лицо в вопросительной гримасе, намекая женщине на её хмурое настроение. — Я поняла вас, Олег Михайлович, — притворно улыбнулась она и поспешила ретироваться к себе в номер, где до сих пор не все вещи даже были собраны — так сильно не хотелось возвращаться домой. Номер, ставший за эти несколько дней сценой для разыгрывания совсем не шуточных драм, встретил женщину пустотой и угнетающей серостью. Проклятый ветер был слышен и сквозь закрытые окна, из-за чего казалось, что он и сейчас леденит душу — даже в этой тишине. В прихожей у стены одиноко стояли брошенные чемоданы, в которые скопищем сгрузили вещи, напоминающие о радостных днях, не удосужившись сложить их аккуратно. Оставалось забрать лишь самое необходимое: косметичку у зеркала в спальне, плойку в ванной и зарядное от телефона, оставленное в розетке в гостиной. Разные картинки, будто разбросанные пазлы из воспоминаний, мелькали в мыслях на пути к спальне, но Павлова подошла ближе и увиденное в полутьме заставило её на мгновение замереть в дверном проеме. Подняв в удивлении брови, Ирина опустилась на заправленную постель. Посреди огромной кровати лежала скромная, но внушительная по своим размерам белая коробка, а под такой же белой лентой на крышке — маленькая записка. Этот почерк остался в её памяти ещё со времен учебы в университете: не один раз доводилось переписывать его виртуозные конспекты. Не похожий на тот, который называют «типичным врачебным», не похожий на, как правило, непонятный мужской — красивые, ровные, аккуратно выведенные буквы. И через столько лет узнаваемые… «Передайте это Ире Егоровой. Если увидете, конечно», — гласил маленький клочок плотной бумаги. Павлова невольно улыбнулась, и почти забытые чувства интриги и азарта вновь ожили в самых отдаленных уголках души. Она поспешила перевернуть записку, будто надеясь, что обнаружит там ещё что-то. И не ошиблась. «Первой и, в сущности, единственной…», — эти несколько слов оказались последней каплей, всколыхнувшей её, казалось бы, тихий океан эмоций. Где-то в глубине что-то перевернулось и отозвалось тупой болью. Как назло, «единственная» была наведена сильнее, ярче и то и дело притягивала взгляд к этим ровным буквам. «Как же, единственной…», — Павлова тихо усмехнулась, но тут же осеклась, приложив пальцы к губам. Очевидно, Кривицкий говорил о чем-то, что было выше физической близости… Опять. Снова, когда она всё для себя решила, он становится между ней и её и спутанными мыслями. И переворачивает этот и без того шаткий мир с ног на голову. То, что оказалось скрыто в коробке, было одновременно и просто, и необъяснимо трогательно. Огромная, резная, перламутровая морская раковина глядела на женщину, и уголки губ последней невольно приподнялись. Она вытащила её из коробки и приложила к уху, вслушиваясь. Неизвестно, кто сочинил эти сказки, что в ракушках можно услышать шум моря, но показалось, что и вправду можно. Как в тот тихий, спокойный вечер, когда они прогуливались вдоль берега, а рядом размеренно шумели волны. Как в тот тихий, спокойный вечер, когда они поцеловались, наверное, в сотый раз, но показать, что в самый первый. Не хотелось плакать, не хотелось грустить, не хотелось страдать. Просто в какой-то момент стало невыносимо стыдно за свою жизнь в последние годы, подобную жалкой, но жуткой комедии, и неизвестная тоска в который раз сдавила грудь. Не хотелось. Но, видимо, у судьбы были иные планы.

***

Ещё одна странно-интересная традиция в её жизни сродни монеткам, летящим в воду на прощание, и попыткам услышать море в каждой ракушке — аплодисменты пилотам после посадки. Каждый раз находила это глупым, но каждый раз глупо улыбалась и продолжала хлопать. Сегодня аплодисменты не казались радостными. Павлова смотрела в иллюминатор, как самолет катится по земле родного города и всё сбавляет скорость, а громкие хлопки напоминали ей конечные титры. Титры к её маленькому фильму без счастливого — но всё ещё с открытым финалом. Она уже была бы рада поставить жирную точку, забыть, убрать далеко-далеко в архивы памяти. Только снова и снова что-то препятствовало этому и заставляло изо дня в день вспоминать, что самое страшное преступление — преступление против себя. Измена себе. Так случилось и сегодня. А он сидел уже почему-то не рядом, но всё ещё близко — ровно позади. И Павлова каждой клеткой своего тела ощущала этот пронзающий взгляд. Пространство за иллюминатором самолета перестало мелькать, и картинка обрела четкие границы. Всё. Здесь и сейчас закончился её маленький по продолжительности, но отчего-то огромный по событиям и силе их последствий отпуск. Коллеги выбегали из самолета так быстро, что Ирина не успевала и думать: «Неужели они настолько спешат окунуться в эту привычную, надоевшую рабочую атмосферу? Ведь там, на берегу Черного моря, было так спокойно и уютно…» Хватали сумки, буквально спрыгивали со ступеней, кому-то звонили и наперебой кричали «Пока!», «До свидания», «До встречи». Ей же не хотелось и подходить к трапу. Но как это обычно происходит, неожиданно рядом появился Кривицкий, мягко взял под руку и повёл за собой в злой внешний мир. — Как твоя нога? Больше не болит? — обыкновенно спросил он, будто бы и не было утреннего инцидента. — Больше не болит, — тяжело вздохнула и тихо ответила Павлова. Его поведение ей казалось странным: ни малейшего намека на находку в спальне отеля с его стороны не было. Она тоже решила ничего не комментировать, скрывая смятение. Легкая улыбка, которая, как оказалось, была на лице, спала мгновенно, как только перед глазами на горизонте нарисовался черный автомобиль и такой же черный мужской силуэт. Долго гадать не пришлось — круг подобных личностей в жизни Павловой был крайне узок. Кривицкий убрал руку с её талии с некоторым опозданием. Солнце слепило глаза, и он почувствовал что-то неладное лишь в тот момент, когда Ирина его двинула, говоря что-то неразборчивое в высшей степени возмущения. — Поедешь с ним? — Не пешком же мне идти до Склифа, — съязвила она. — Я думал заказать такси. — Гена, — Павлова остановилась и повернулась к мужчине, слегка прикасаясь ладонью к его плечу, — едь домой, отдыхай. Эта неделя окажется непременно тяжелой, ты же знаешь. И я поеду. Дежурство никто не отменял. — Ира… — он немного наклонился и, вопреки всем обстоятельствам и тем присутствующим зрителям, хотел оставить на её щеке невесомый поцелуй. Но ощутил между ними её руки. — Отдыхай. Я запрещаю тебе волноваться. Подарив ему едва заметную улыбку, Павлова развернулась и медленно побрела к черному автомобилю. Не желая следить за дальнейшим развитием событий, Кривицкий пошел в противоположном направлении — к зданию аэропорта. Почему-то впервые ощущалось настолько мерзкое, противное, липкое чувство предательства. Сегодняшний день развел их по разным сторонам. «Только день… Не судьба», — хотел думать и верить каждый из них.