накрытый стаканом паук.

Среди стеллажей он стоит отчужденным от мира изваянием, призраком будто среди смертных, готовым вот-вот начать всемирную резню. Скарамучча гладит взглядом бесконечные витрины, цепляется за отвратительную еду и останавливается на двух бутылках пива — самое оно, вдруг Чайлд выпьет и отстанет от него, передумает, спишет все на шутку, так, чтобы Баладир не был причастен к этому: это решение какое-то из разряда "не хочу быть крайним", то самое, которое относится к "если преподаватель прямо сейчас чихнет, завтра я завалю семинар", но он, вообще-то, в такие штуки не верит, просто отшучивается сам для себя, оттягивает тяжёлое осознание и ответственность за тех, кого приручил. На кассе он берёт и смазку, и презервативы, и — боже мой — сигареты. Молодой парень смотрит на него не то с завистью, не то с интересом, и Скарамучча отчаянно хочет съязвить или задеть, однако он силой удерживает язык за зубами, сдержанно улыбается и прикладывает телефон к терминалу, мгновенно ретируясь после оповещения об успешной оплате, как и положено прилежному покупателю. Мысль уйти в общежитие кажется очень назойливой, стоит Скарамучче дошагать к массивным дверям здания, мученически вздохнуть и дойти до ресепшена, у которого крутится нетерпеливый рыжий придурок, за которого даже стыдно становится мгновенно перед всем персоналом и администратором в частности. Тарталья торжественно вручает ключ от — Баладир смотрит на изящную надпись — очевидно номера на том самом тринадцатом этаже, а значит ехать им придётся минуту уж точно. Чайлд дёргается, стоит двери лифта закрыться и вздрагивает ошеломленно, стоит юноше в запрете вскинуться ладонью. — Здесь камеры. — Объясняет Скарамучча, будто ребёнку, и это слово становится последним, которое он произнесет в ближайшие десять минут. Потому что Аякс кажется на удивление пристыженным, потому что растерял всю свою спесь и стоит здесь, словно школьник с пубертатом, даже стыдно становится от того, что юноша едва в силах сдержать смех: так и хочется поддеть рыжего идиота, надавить на все его слабости, унизить и на растоптать вплоть до того, чтобы он всеми силами пытался привлечь внимание отстранённого Скарамуччи, тянуться руками навстречу и умоляющим взглядом гладить острые плечи. Тарталья все ещё олицетворение самого послушного в мире щенка, топчется с ноги на ногу и семенит вслед за "хозяином". Сам Баладир вспоминает примерное расположение цифровой последовательности и шагает влево, лишь после сопоставив направление к "виду на центр города из окна". Стоит ему прижаться электронным ключом к панели, как Чайлд силой вталкивает его внутрь, жмёт к стене аккурат рядом с дверью и громко её захлопывает локтем или ладонью — непонятно, Скарамучче не удаётся обозначить эту деталь собственным вниманием, будучи бессовестно пригвождённым чужим телом в вертикальную поверхность. Аякс над ним источает жар, абсолютное желание и едва сдерживаемый голод, упираясь рукой рядом с чужой, скарамуччевской, головой. — Здесь нет камер. — Шепчет в удивительно странном вопросе юноша, будто бы диктуя утверждение, и смотрит на него с надеждой и мольбой одновременно. — Ни одной, иначе это можно было бы счесть за нарушение закона. Скарамучча язвит и тянет самую снисходительную лыбу, на которую только способен, но даже так не отводит взгляда от лица напротив и идентично не позволяет Чайлду действовать без позволения. Ах, да, а ведь ему наверняка чешется, Баладир чувствует, как трясутся горячие руки в нетерпении, будто его лихорадит, как сам Чайлд дрожит и взвинчено, дёргано вдавливает ладонь в стену, виснет сверху несомненной преградой, не позволяя игнорировать его жалкое существование. — Перестань, — роняет Баладир и поднимает голову, уязвимо жмурится под чередой слишком нежных поцелуев в щеки, веки, куда угодно, но не в губы, как хотелось ему самому, не так жарко, не так, чтобы можно было с чистой совестью списать всё это на чистое помешательство, броситься с головой в физическое непотребство, прямо здесь поставить Тарталью на колени и заставить усердно работать ртом. Однако это не двадцатиминутный сюжет порно с актёрами, а ему не заплатят миллион за секс с, бесспорно, красивым идиотом, поэтому у стены юноши ограничиваются жадными громкими поцелуями, бесконтрольными укусами и абсолютно беззлобными ударами со стороны самого Скарамуччи. Хочется зажмуриться, но он и взгляда не отводит от лица напротив: впитывает каждую чайлдовскую эмоцию, с насмешкой наблюдает за надсадно сведёнными бровями, стоит Скарамучче поддеть острым языком чужой, пригладить уздечку и мягко пройтись вдоль всей длины языка. Тарталья выглядит невозможной неженкой, таким, кто бессовестно рассыпется на куски от одного прикосновения пальцев к члену и кончит за секунду, и будет просто ужасно, окажись все шутки действительностью. — Хватит, мне нужно в душ. Чайлду же не хватило вовсе, он скулит над ухом, сжимает крепко юношеское тело в объятиях и принимается за очередное лихорадочное зацеловывание лица, шеи и даже плеч через ткань одежды. Он чувствует себя наркоманом, алкоголиком, который не в состоянии контролировать поток мыслей и собственные движения, ему кажется, что Баладир вот-вот ускользнёт из рук эфемерной субстанцией, табачным дымом растворится в воздухе и оставит его здесь одного с детской наивной влюблённостью. У него какая-то неприличная собачья верность к тем, кому она не сдалась вовсе. Тарталья прекрасно понимает, что ему нельзя ошибаться, — Скарамучча ни за что не простит, такой уж он, рубит с плеча и никогда не позволяет людям относиться к себе плохо, будто бы боится, что в дальнейшем ложь будет серьёзнее скрытого самочувствия. Хотя звучит вполне оправданно, так ведь и должно быть, когда ты себя ценишь. Тарталье непонятно, он нашёл себя на помойке и его тело мусорка, так уж вышло, он наивен и открыт, словно дешёвая книга с мягким переплётом, однако ни разу не потрёпаный: точь-в-точь книга в самом дальнем углу из жанра сопливого романа, к которому даже прикасаться страшно. — Мне нужно в душ, — упрямо повторяет Скарамучча и Аяксу приходится отступить. И вот он стоит под водой, распят и растерян, задумчив в осознании ситуации и как никогда решителен, потому что, ладно, Баладир вполне тактилен, падок на внимание и удовольствие. Гостиничные предметы гигиены оказываются безвкусными и не отдают ничем, буквально — пустота, ему, конечно, известна причина всех этих тонкостей, однако ситуацию не спасает: ему попросту не на что отвлечься от мыслей о том, что за дверью где-то ходит Аякс, пока сам Скарамучча крайне усердно растягивает себя пальцами. В самостоятельном порыве нет никакого удовольствия, ему что ни на есть фиолетово, буквально никак — механические, медлительные движения пальцев внутри, разглаживание напряженных мышц и легкого отвращения к самому себе. Всё в точности по плану, и в общем это занимает не более получаса, с учётом того, что ему пришлось вымыться с ног до головы буквально, чтобы в процессе не возникло конфузов. Стоит юноше открыть дверь и ступить за порог ванной комнаты, его вновь вихрем подхватывает, сжимает в горячих тисках и уносит к огромной, воистину королевской кровати, и, да, Скарамучча этого вполне заслужил. На такой кровати взять бы да отоспаться три дня подряд, не вставая никуда, кроме естественных нужд, — самое то перед очередной напряжённой неделей. Не такой напряжённой, как пышущий над ним жаром Чайлд: у того едва ли не неоном горят глаза, вот-вот повалит пар из ушей. — Скарамучча. Он возводит глаза в потолок и изо всех сил жмурится, считает искры под веками и дёргается, стоит почувствовать горячую ладонь на внутренней стороне бедра. — Пожалуйста, смотри на меня. Скарамучча смотреть не хочет: давит на плечо раскрытой ладонью, вскидывается всем телом и незамедлительно подминает под себя рыжего идиота, и с ядовитой улыбкой слезает с постели. Тарталья в панике, Тарталья в ужасе, но не смеет даже двинуться под тяжёлым властным взглядом, — даже не поднимает головы, разве что позволяет себе позорно и обиженно заскулить. Юноша возвращается к нему спустя несколько секунд, кидает забытую в ванной комнате смазку рядом с рыжей головой и возвращается на чайлдовские бедра что ни на есть приятным грузом. — Ты что, рыдаешь? — Баладир не думал, что это чудовище настолько впечатлительное и чувствительное, в самом деле, стоило на мгновение отлучиться и не предупредить вслух, уже готов разразиться детской истерикой. Аякс не рыдает — незачем утрировать, у него всего лишь позорно слиплись влажные ресницы, а под перманентно холодными пальцами на широкой груди он и правда готов пустить слезу перед отходом на тот свет, и как-то совершенно теряется, когда рука пропадает из поля зрения, не чувствуется холодом на груди, а мгновением позже уже иррационально обжигает член. Когда он успел стянуть с него бельё? Аякс не рыдает, но гнётся под каждым отточенным движением пальцев: Скарамучча кружит по сплетению вен, поддевает головку костяшками и мягко щёлкает следом — издевается; Чайлд удивлённо стонет в голос, давится следом и совершенно по-глупому начинает кашлять, когда ощущает уже всю ладонь вокруг члена цепкой хваткой — Пожалуйста. Скарамучча снисходительно склоняет голову к плечу и рассматривает рыжее позорище из-под длинных ресниц. "Пожалуйста" на него не действует: юноша нарочито замедляется в темпе, лениво скользит пальцами вдоль всей длины, даже неосторожно царапает короткими ногтями, на что Аякс отзывается крайне неприличным низким стоном. Он стонет ещё и ещё, пытается нетерпеливо вскинуться бёдрами в чужую ладонь, но все его попытки легко пересекаются, — рыжие ресницы дрожат и путаются в солёных каплях. — Скарамучча, пожалуйста. Голос у него совсем сел, какое очарование, думается Баладиру, когда он разводит полы махрового халата в стороны, скидывает с плеч и оставляет плотную ткань где-то в ногах, а следом и бедра разводит исключительно демонстративно: Тарталья, вопреки запрету, поднимает голову и взгляд его тотчас становится невменяемым. Голова бессильно падает обратно на постель, чайлдовские руки бессильно цепляются за простынь, а следом и вовсе рвут несчастную ткань — Скарамучча медленно опускается на член, усилием заставляет себя расслабиться и все же раздражённо шипит, с досадой понимая, что стоило уделить себе больше внимания в душе. Бедра каменеют, Баладир вытягивается всем телом вплоть до того, что на впалом животе отчётливо проступает рельеф мышц, и, стоит ему качнуться тазом, прогибается в пояснице. Он замечательно знает своё тело, прекрасно знает, где и как стоит двинуться, чтобы Тарталье заложило уши от слишком тяжёлого дыхания. Сам же Тарталья явно в астрале: уже нефтяными глазами он едва ли не пожирает медлительно насаживающегося на член Скарамуччу, тяжело сглатывает и даже не моргает, не стонет — запоминает будто, записывает происходящее на плёнку где-то там, в тёмных углах сознания, отпечатывая на внутренней стороне век. Наконец Баладир опускается впервые до конца, плотно вжавшись ягодицами в бедра, на его щеках даже заиграл румянец, — от напряжения — а губы налились кровью до изысканного алого цвета. Аякс упирается пятками в постель, сгибает ноги в коленях и осторожно, будто придерживая, цепляется пальцами за бледные юношеские бедра. Аякса одарили таким живописным многозначительным взглядом, а следом и вовсе шепнули желаемое "можно", что у бедного окончательно потемнело в глазах — даже не заметил неприлично широкую ухмылку на чужом лице. Оскал сползает с его лица быстро, идентично быстро меняется в эмоциях Скарамучча, заламывая брови и надсадно сводя те к переносице, когда Чайлд мощно и резко вскинулся бёдрами вверх, подоспев под размеренный ритм собственной лептой. Быть показательно тихим не получается, у него в ушах звенит от отвратительных шлепков, хриплых чайлдовских стонов — он мычит задушенно, срывается на тихий стон и наконец вскрикивает на моменте безумно точного попадания в железу. В хаотичном ритме проходит не более минуты, когда их двоих начинает лихорадочно потряхивать, а у Скарамуччи непозволительно сильно сбилось дыхание вплоть до невозможности сделать вдох. Они оба кончают почти одновременно (разумеется, Аяксу продумано разрешили), трясутся и почти не замолкают — шумно восстанавливают недостаток кислорода ртом беспорядочными вдохами и выдохами. — Я хочу есть, — жалуется Скарамучча через несколько минут неподвижного лежания на чужом теле. — А я выпить, — жалуется Тарталья в ответ и даже не думает подорваться в ту же секунду. Скарамучча молчит какое-то время и наконец делает вдох. — Я же купил две бутылки светлого. Чайлд медленно моргает, поднимается на божьей силе и заодно усаживает парня где-то под боком, так, чтобы в случае чего можно было в ту же секунду повалить обратно: он наклоняется в сторону, шатается и шарит глазами по полу возле кровати, цепляясь-таки за рюкзак взглядом, а после и пальцами, звонко выуживая стеклянную тару. — Наш мир закончится, когда ты допьёшь своё мерзкое пиво. Тарталья многозначительно мычит и выдаёт лишь: — Ты ведь сам его купил. И пьёшь тоже! А потом замолкает, будто переваривая аргументы в свою пользу. — Я знаю, кто ты, Скарамучча. Баладир тотчас леденеет, замирает изваянием с бутылкой пива в руках. Откуда Тарталье может быть известно? Никто в этом городе не знал о нем и о его семье, это было бы катастрофой. Что именно Тарталья мог узнать с его связями? То, что Скарамучча сбежал в шестнадцать лет из-под тяжёлого груза семьи, оставив на себе клеймо предателя? Что ему могло быть известно из десятка убитых людей по приказу его отца, и едва ли не самого Скарамуччи, когда-то слепо опьяненного безграничной властью. Баладира пробирает короткая дрожь. Ну конечно, родители Аякса не менее влиятельны в некоторых кругах, возможно Скарамуччу просто сдали, купили за огромную сумму, чтобы распять как дезертира. Чайлд замечает непонятную эмоцию на лице собеседника и быстро уточняет: — Мой парень, я вот о чем. Какой ужас, думает Скарамучча, я так высоко только что оценил его умственные способности. Удивительно, что семейная кара все ещё не настигла Баладира, даже не приблизилась, чтобы с угрозой дышать в затылок. — Нет. Тарталья прекращает улыбаться и как-то особенно отчаянно впивается взглядом в бутылку пива. — Нет, не знаешь, потому что о таком нужно нормально спрашивать, а не ставить перед фактом, как последний идиот. Так уж и быть, сделаю тебе одолжение, пожалею.