Любимые омеги бесславного Принца Харольда

«Мертвым все равно»

М. Твардовский

— Глупый мальчишка! Размахивай ты хоть самым тяжелым мечем! Отрасти бороду хоть до колен! Зовись хоть омегой, хоть альфой — все равно ума у тебя не прибавится! Пей мелкими глотками! Я принес эля не ради веселья, а для согрева. Последнее, что сейчас нужно Логу — возиться еще и с твоими соплями! Не п-плюйся, балда! Эту бутылку мне подарили благородные белые альфы в таверне за мои лис-с-сьи глаза! Она не из припасов Мирры. Я бы и сам побрезговал… — Тараторил рассерженный Бон, растирая грубыми родительскими движениями посиневшие из-за шутливого раннего северного мороза уши, стучащего зубами больше от злобы, чем от холода Мартина. Неблагодарный! Отпихнул плечом от себя назойливую, громко причитающую омегу — совсем не больно, но показательно. Облизал посиневшие, когда-то страстные изнеженные губы, смакуя каждую каплю — огрызнулся. Эта, позабывшая умереть уродливая женщина, от которой несло смрадом хуже, чем от болотной козы, долго смотрела в измученное лицо сэра Мартина и хитро улыбалась беззубым ртом: «мой муж был пьяницей, прям как ты!». Любое, даже самое лестное сравнение прозвучало бы хулой из ее уст. Но хмель ощутимо придал ему сил. Лишь первую, самую зябкую ночь, Мартин провел под низкой продуваемой ветром крышей. Отравленный кисло-сладким запахом гниения, долго таращился в стену, угадывая происхождение броских частых пятен над головой, вслушивался в нервное и изнеможденное дыхание родных людей. Лог, прижавший всхлипывающих во сне близнецов к груди, лежал, словно мертвый и такой ненужный в это мгновение. Еще до рассвета одернул дрожащую руку, будто от горячего, от липкого мутного стакана с битыми краями: в животе что-то грозно зашипело и зашкварчало, как после непрожаренного змеиного мяса в южной пустоши, когда язык онемел и последнюю воду из тела Мартина едва ли не вытравило сильное расстройство желудка. Отвык от твердой пищи и ощущения сытости. Жадно глотал влажный студеный воздух снаружи, обнимая себя за плечи. Взволнованный, искал глазами искрящийся в свете звезд снег. Не для того, чтобы к нему прикоснуться, лишь чтобы удостовериться, что в мире осталось хоть что-то чистое, девственно нетронутое. Но сугробы у стен дома Мирры-Крейтер притоптаны, по умолчанию серы от сажи и помоев. Разгневанный на целый мир, окончательно отошедший от поверхностного сна, Марти вдруг решил, что никогда не отмоется. Он находил самые разные причины, чтобы ночевать в захламленных приусадебных постройках, чтобы не пересекать ненавистного порога, с тяжелым сердцем объяснял Эрике, почему ей нельзя спать с ним снаружи, обняв за шею ласкового Черного. Дивился, как за столь короткий срок лицо юной альфы болезненно вытянулось и пожелтело. Осень на Севере выдалась на редкость сырая и зловонная. — Лог обещал, что мы останемся здесь на одну ночь… Если будут капризничать дети, то — на две… Теперь он собрался зимовать в этом гадком доме. Он разве не видит, что здесь нам не рады? Старуха не хочет вспомнить его имени, но со спокойной душой проклинает, пока он выводит вшей с ее плешивой башки… — Мартин поежился от омерзения, опираясь лбом о хлипкую стенку сарая, — Если останемся здесь — никто из нас не доживет до весны. Сперва тихий ужас Мартина перед родительским домом Старшего и его хозяйкой отдавался в сердце Бон-Бона злобной ехидной радостью. Радостью, что придавала омеге сил сохранять беззаботную улыбку и стойко переносить короткие встречи с пустым взглядом Лога. Омега про себя потешался над боязнью сэра Мартина взяться за дверную ручку или старинную деревянную ложку, уж тем более воспользоваться старухиной уборной. Затем Бон-Эмпти ощутил к нему испепеляющую ярость. К чему пустые клятвы Марти в любви, если он отдалился от семьи и человека, которых столько лет желал? Из-за немытых полов, из-за груды рыбьих голов, лежащих у Мирры за печкой. Мартина хотелось макать носом в миску с жидкой похлебкой, словно щенка, чтобы протрезвить или уничтожить. Увидеть, как он, чернобровый, все еще красивый, несмотря на ожоги и худобу, рассыпается, соприкоснувшись с человеческой грязью. Несчастный бесполезный принц! Почему люди, называющие себя альфами и играющие с мечами, так слабы?! Но сегодня Бон испугался бледности его посиневшей кожи и инея в волосах. Мартин заболеет и без должного ухода умрет, свернувшись калачиком, будто бродячая собака на чужой земле. Умрет на руках у Лога-Крейтера, чем лишит его последней опоры. А Бон не создан для того, чтобы поднять в одиночку столько голодных ртов. Да и к чему кокетство? Бон желает им счастья! Дураки! Они теперь есть друг у друга! Им не грозит кулак Харольда или расправа осатанелых соседей. В глазах нелюдимых северян они хоть и странная, но супружеская пара! Перетерпеть неудобства, принюхаться к душной вони и наслаждаться покоем, столько, сколько стареющему с каждым часом бедному Логу будет позволено. — Лог — старая улитка, не выживет без раковины. Прояви к нему с-сострадание, Мартин. Мы с тобой — Эмпти, привыкли бродяжничать. А он всю жизнь провел в доме: сперва в родительском, затем у жены. Кроме как смотреть за детьми и вести хозяйство — другой жизни не знает. Бедняга думает, что поб-б-белит стены и дышать здесь станет проще. Для него неизвестность хуже грязи. — Вздохнул Бон, поднимаясь с колен. — А хозяйка — все еще его м-мать. — Она ужасна! — Лог знает это лучше всех. — Мрачно отозвался омега, делая крупный глоток северного эля, — Старший не трус, а боится мать. Чем отчаяннее пытается угодить, тем сильнее б-боится! Значит, у нее руки по локоть в крови. Детям опасно ночевать с Мир-р-рой под одной крышей. Довольно и тебе прятаться по углам, «альфа». — С неприкрытой ноткой иронии произнес Бон, едва ощутимо поглаживая Мартина по плечу, — Сколько угодно убеждай себя в обратном, но Лог Принца Харольда неистово л-любил… Но ты приказал взять детей и забыть прошлое, и он подчинился. И сколько раз успел пожалеть об этом — одному Урру известно. Выведи Лога в люди, Марти! Пусть подышит чистым воздухом и протрезвеет. А спросит, станешь ли ты воротить нос, если однажды он станет на нее похожим… Соври, что не станешь! Соври, иначе я выцарапаю тебе глаза, щенок! О, как было бы славно, если бы нашелся добрый хозяин, что согласился бы сдать половинку дома или хотя бы комнату всем нам! Нам нужно спешить! Пока не пришла зим-ма, пока Лог окончательно не пустил здесь корни… Спешить! Пошатнувшись от приятельского прикосновения, сэр Мартин ощутил внезапный укол в сердце: слова омеги приобретали новый постыдный смысл. Уклонился от подозревающего умного взгляда Бон-Бона, подивился, как шел к его изуродованному лицу добродушный гнев, согревая руки хмельным дыханием, судорожно приводил мысли в порядок. Марти должен соединиться с Логом, пока волосы любимого не пропитались насквозь старухиным смрадом, пока в омежьем трогательном взгляде сохранилась твердость, за которую он цеплялся ребенком, и лишь поэтому выжил. Пока воспоминания об их ранней борьбе за Харольда и ужас от раболепия Лога перед матерью не вытесняли любовь. Пока Старший хоть немного для Марти желанный. Осточертело скрывать от себя корыстные помыслы, отрицать потребности молодого тела! Лог ничего не ответил на просьбу сэра Мартина уединиться, морозился всю неделю, изредка поднимал умоляющий взгляд. Прятался за спины детей, будто его могли растерзать! Будьте уверены, Марти давно не робкий удобный мальчик — сегодня же он напомнит Старшему о близости. Он потребует! — Убивают! — Старухин вопль донесся до ветхих стен сарая. Мартин и Бон, не сговариваясь, сорвались с места, обгоняя друг друга. — Травят словно крысу в моем же доме, неблагодарные сучата! Урру Великий! Знала бы, что меня захотят сжить со света мои же отпрыски — не раздвинула бы ноги ни перед одним альфой! Сирил-Вестал презрительно раздувал ноздри, не обращая внимание на бабкины крики. Он хотел пить и потянулся к хорошенькой глиняной кружечке с потертой красной каемочкой, единственному предмету из посудного шкафа, не покрытому черной пылью. Его близнец-альфа прятался за засаленными ножками табуретки, а Сирил с вызовом причмокивал губами, будто сырая вода в тесной хижине могла быть вкусна. Мирра негодовала. — Что?. Что случилось?! — Бледный и болезненно возбужденный от недостатка сна Лог-Крейтер инстинктивно обнял светлую хорошенькую головку сына покрасневшими от холода, пахнущими мылом руками. Бону казалось, что Старший перестал спать еще в дороге, сквозь дрем наблюдал, как укутанный в полушубок омега бессмысленно таращился в беззвездное северное небо. В этом же доме подавно, Логу необходимо всегда быть начеку. — Твой щенок подложил иголку мне в чашку! Он думал убить меня и завладеть этим домом! Но я не так проста! Ха! — Густая слюна соскользнула с дряблой омежьей губы. Черная вдовья юбка Мирры волочила сор по полу. Логу не хватило слов, чтобы убедить мать дать ему одежду для стирки. Раздевать старую омегу насильно он не посмел. — Ты разве не видишь?! У этого ублюдка ведьмины глаза! — С искреннем ужасом воскликнула Мирра. У Сирила-Вестала ее глаза. Желтые и холодные, они в панике изучали мрачные углы, лишившиеся сакрального слоя паутины. Дети, как незваные потусторонние существа, пугали Мирру своей карликовостью и тонкими голосами, она еще не решалась поднять на них руку. Исподтишка тянулась к их ухоженным волосам, но каждый раз была поймана. Лог выхватил кружку у сына из рук самым решительным движением. И притаившемуся в дверях Мартину казалось, что Старший обязательно врежет малютке пощечину. И все будет кончено: Лог станет ему чужим и отвратительным. От донышка кружки вдоль хрупкой ручки тянулась броская трещина. Она, быть может, попадалась Мирре на глаза годами, но именно сегодня была спутана с швейной иглой. Старуха крепко держалась за свою бестолковую жизнь, как за последнюю ценность, или ей попросту сегодня стало скучно. — Как можно, мама. Мы сердечно благодарны, что в это тяжелое время ты дала нам приют. Ты очень права: моим детям не хватает воспитания. Но они ласковы и не посмели бы причинить тебе зло. Я… Я обязательно выдрессирую их так, чтобы они относились к тебе с почитанием, мама. Так, как ты этого заслуживаешь! — Мирра вздрогнула, ведь сын опустился перед ней на колени, цепляясь за ее затасканную юбку, — У тебя было много детей, но мы оставили тебя одну в этом грязном доме. Если б я знал, что ты так несчастна и больна, то вернулся бы раньше! Как только от меня отказалась жена, я бы сразу вернулся… И мы бы жили вдвоем, и нам было бы хорошо, как прежде! Нам ведь было хорошо под одной крышей, мама?. На неумытом отвратительном лице Мирры-Крейтер вдруг выступило самое настоящее смущение! Беглым взглядом она окинула пришедших с Логом притихших людей, будто безмолвно спрашивая: «Давно ли он помешался? Укусит за ногу, если отвернуться, или он безобидный? А, может быть, продать его в бродячий цирк?.». Инстинктивным плавным движением омега опустила руку в глубокий карман. Мартин глухо вскрикнул — темную комнату на мгновение озарил стальной блеск ювелирных ножниц. Разочарованно хмыкнув, Мирра покрутила между пальцев ломкий сухой пучок седых волос Лога. И резко осознала, что эта заплаканная голубоглазая мордашка когда-то в прошлом была ей знакома. — Злодеи отправили твоего альфу на каторгу? — Дождавшись короткого кивка сына, Мирра продолжила, — Беда… Знаешь, а ведь к нашему порту приходят корабли, что перевозят арестантов. Поспеши — еще хотя бы разок увидишь его. И он увидит тебя. А, если хорошо попросишь, то тебя возьмут на борт… Каторжникам ведь нужны омеги… Бледные губы Лога-Крейтера болезненно дрогнули. Сэр Мартин крепко схватил его под руки и поставил на ноги, будто пьяного. Старуха вновь вспыхнула и начала горячо браниться, ведь неугомонный Сирил продолжил пить из ее треснутой детской кружки. Пить и причмокивать!

***

— Может купишь мне карамельного петушка на палочке? Докурив крепкую папиросу, Марти улыбнулся Старшему уголками потрескавшихся губ. Удовлетворенно вздохнул, заметив беззлобную усмешку из-под серого капюшона хитона. Если Лог способен язвить, то он уже владеет собой. Пусть в несвоевременной прогулке меж нищих одноэтажных северных хижин он не видел смысла — Лога успокаивало само движение, Мартина — близость омежьего тела. На безлюдной улице пахло тухлой рыбой, мочой, мокрым деревом и свалявшейся в сыром снеге и грязи блеклой листвой. Прогулки чужды северянам, как экзотические фрукты и солнечные дни. Лог легко угадывал крючковатые повороты на знакомых улицах, но, воссоединившись с родиной, он не чувствовал ни тихой радости, ни щемящей тоски. Его лишь тревожил задорный громкий лай за спиной. Как странно! Потеряв все, Лог-Крейтер до сих пор боялся собак… — До чего странные похоронные обычаи у христиан… Как можно выбросить такую красоту? Растроганный Марти опустился на одно колено, не жалея бедного наряда. Ветер принес сшитый из красного бархата искусственный цветок к его ногам. Безделушку, что богачи швыряли за борт из телеги с гробом, уезжая на кладбище, наряду с хвойными лапами и даже медными монетами. Лог не видел в красном цветке сакрального смысла, лишь кусок изысканной ткани и тонкую работу гробовщика. Ловким движением сэр Мартин стряхнул крупицы грязного снега с бархатных лепестков и вложил Старшему за ухо. — Впервые я увидел тебя еще ребенком на площади, Лог. Ты шел с Харольдом под руку и в волосах у тебя был такой же красный цветок. Ты казался счастливым и не мог меня увидеть. Ты видел только его. Мои папа и брат тогда не поняли твоей красоты. И Харольд ее… до конца так и не понял. Равнодушным движением омега поправил, сползающий к шее кусок бархата. Эти лестные слова были ему глубоко безразличны. Черные от копоти стены постоялого двора пропахли клопами и котлетами, жаренными на курдючном жире, что попортили желудки многим изголодавшимся путешественникам. Лог, послушный и отстраненный, вслушивался в истеричный лай лохматой цепной суки снаружи, что бросалась и на своих, и на чужих, не в силах собрать любопытных щенков у своего брюха. Хозяин понятливо улыбнулся, получив распоряжение Сэра Мартина — «комнату на одну ночь», достал самую тяжелую и затасканную тетрадь с пожелтевшими заляпанными страницами. Похолодало — под кустом грех не примешь, нужна хотя бы пародия на постель и стены, даже картонные. Он важно поправлял несвежий воротник и гладил короткими толстыми пальцами небритые щеки. Про себя сочувствовал красивому южанину, что так изголодался по омегам, что выдернул чуть ли не из гроба этого убогого Крейтера. Марти, будто слышал чужие мысли, ибо жадно набирал ноздрями спертый воздух, как разъяренный бык и громко выдыхал. Или его так томило вожделение, что мальчишка был готов разложить притихшую омегу прямо на низком скрипучем столе, встречающего постояльцев, среди бумаг и недоеденного обеда. Пусть хозяин только заберет свой чай и отвернется. При других обстоятельствах одного надменного взгляда в сторону Лога хватило бы Марти, чтобы обнажить меч. Но сейчас их счастье прямо зависило от этого отвратительного человека и его пропитанного запахами сотни альф и омег нехитрого дела. Впредь Мартин может ненавидеть себя за эти звериные мгновения. Когда он тревожился о том, что хозяин нарочно пролистывает тетрадь через одну страницу, он плохо старается, любит деньги по умолчанию, но ему глубоко плевать на горе сэра Мартина. Его дело идет на ура, а чай не успел остыть, хозяйка суетиться с котлетами. Невнимательность и равнодушие приведут к тому, что бедные влюбленные потопчут грязный снег у ворот, повезет, если один раз неловко поцелуются и вернутся в тесный зловонный дом, где все претит и невозможно уединиться. А если найдется им комната? Марти смахнул ледяной пот со лба обрывистым движением, силясь не выдать волнения. Судьбе было угодно, чтобы к девятнадцати годам он достоверно изучил возможности своего тела. Его имели и, он имел, засохшая короста от герпеса на губе предупредительно зачесалась. Мартин опустит Лога на четвереньки, и со спины он мало будет отличаться от Баи, или от любой другой щуплой омеги. И то короткое пульсирующее удовольствие, что окутает их тела быстро забудется, но овладев Логом, Марти обесценит все их сокровенные мгновения, когда он запрещал себе раздевать Старшего глазами, и клялся себе, что ему с лихвой будет достаточно самых невинных родственных поцелуев. В лучшем случае — они долго провозятся со слоями одежды, облапав друг друга и потеревшись, разойдутся по разным углам, стыдясь, лишь через несколько лет найдут в себе силы, чтобы оставаться наедине и говорить без запинки. В худшем — омега нежно назовет Мартина именем его старшего брата перед самым концом. И сэр Мартин не сможет удовлетворить ни Лога, ни кого-либо еще, ведь это ненавистное имя из уст любимого его кастрирует! Что может быть лучше их утренних объятий под пуховыми одеялами? Блаженного урчания Старшего, когда Марти гладил его округлившийся живот, здороваясь с близнецами? Когда сопел, лежа на чужих костлявых коленях? Обнимал со спины, уткнувшись носом в остатки медово-молочных светлых волос? Когда его докрасна растирали в бане мозолистые любимые руки? Неужели существует еще что-то?. — Я могу найти вам место, если вы согласны немного подождать. Господа брали комнату на два часа, но слегка припозднились… — Жеманно протянул хозяин. Сэр Мартин ожидал от Лога любой реакции, но только не того, что омега покорно опустится на пол, согласный облокотиться на стену, за которой доносились чужие стоны. Согласный ждать прямо на пороге, как путник места на корабле. — Мы уходим! — Грозно объявил Марти, встряхивая копной черных волос. Смуглая ладонь резко обхватила тонкое белое запястье и потянула Лога к выходу. К горлу подступали рыдания раскаяния: даже Харольд не смог бы выдумать такой гнусности, чтобы опустить омегу на еще влажную и теплую простынь после тел незнакомцев, как самую дешевую шлюху. Мартин ужаснулся своего же эгоизма. Старший путался в собственных ногах и подоле, будто никогда не носил ни юбок, ни платьев. — Постойте! — Окликнул их хозяин дрожащим голосом, — Как я сразу не понял, что Вы — благородный Господин и отважный воин! А к таким у меня особое отношение и особые покои! Устрою Вас словно принца! Постоялый двор, что держал свекр сожгли обиженные южные разбойники, когда тот отказал пускать наряженную кобылу в постель к их атаману. Не из каких-нибудь принципов — старик не хотел грязи в меблированной комнате. Теперь он метет двор зятя за миску похлебки и проклинает свою чистоплотность! Холодная ярость в зеленых глазах чернобрового мальчишки серьезно испугала хозяина. К тому же он привел с собой для утех не кобылу, а какого никакого, а человека! — Я и есть принц. — Злобно усмехнулся Мартин, тормозя подошвами сапог в дверном проеме. Льстивый хозяин был готов поддакивать любой его глупости, лишь бы дорогой гость не затаил обиды. Горбатая хозяйка, с застрявшим в волосах запахом кухни, наспех сменила постельное белье, смахнула первый слой пыли и неловко кланяясь, толкнула дверь своим коровьим задом. Комната, расположенная под самой крышей, была неожиданно просторна и светла. Из-за хлипких оконных рам в ней гулял зябкий ветер — тем лучше. Здесь можно свободно дышать и согреваться в объятиях друг друга. Едва слышные шаги Лога-Крейтера эхом разрывали барабанные перепонки: на лице Лога не выступило неудовольствие, когда Марти расплачивался с улыбающимся хозяином едва ли не последними их деньгами. Дурной знак. Убедившись, что все посторонние шумы притихли, Сэр Мартин робко приблизился к Старшему со спины и повис на его худом плече, обнимая. Горячие губы покрывали мелкими поцелуями отрезок тела от мочки уха к солнечному сплетению. Лог, оглушенный лаем снаружи, все так же стоял на ватных ногах — ни жив, ни мертв. Заслышав жалобный скулеж и тихие всхлипывания под ухом, утешающе провел костяшками пальцев по мокрому растроганному лицу, самым инстинктивным и родительским движением. Вспыхнул и задрожал, когда Марти откинул, мешающий ему подол хитона и принялся целовать жесткие белые колени. Мгновение, и черные кудри юноши уже щекочут внутреннюю сторону бедра. Ощутив теплую ласковую влажность между ног, Лог испуганно вздрогнул и безмолвно запротестовал, зажимаясь. Но вот голубые глаза следят из положения лежа за изучающими ласками, раздевшего его Мартина. Дрожащие смуглые пальцы щекочут жесткие бесцветные волоски в паху, холодный кончик носа скользит по изрисованному растяжками белому животу Лога, шершавые губы пробуют на вкус обвисшие, словно опорожненные мешки с сахаром, синеватые омежьи груди. О чем Марти плачет, откидывая на пол прошитые хитой штаны? Омега закашлялся от резкого аромата малины: как старательно сэр Мартин маскировал свое естество, Лог успел позабыть, что он может пахнуть чем-то кроме пота и водки. Страдальчески прикрыл глаза, почувствовал чужие пальцы внутри себя. Марти навис сверху, ловко опираясь о перекладину кровати одной рукой, уходящее розовое солнце придавала его выступившим мускулам приятный бронзовый оттенок. Оба притихли, вслушиваясь в топот, разговоры и чавканье внизу. Оба хотели сделать это молча и нарочито медленно. Лог изнутри — горячий и сухой, морщит нос от быстрых и ритмичных движений, внимательный Марти чувствует пульс омеги между указательным и средним пальцев. Играючи кусает нижнюю губу и долго-долго смотрит в глаза, понимая, что по его бедрам уже течет смазка. Когда лицо Марти ложится Логу на плечо, тот отворачивается, позволяя целовать себя и тереться пахом о возбужденный горячий орган. Ему страшно от осознания, кто они друг другу и что сейчас делают. Ладони Мартина быстро оказываются под коленными чашечками — притянуть лежащего на спине Лога к себе — сущий пустяк для сильного молодого тела. Грубая ладошка скользит по смуглой мокрой от слез щеке. — Мой бедный мальчик… — В никуда произносит Лог, принимая первый толчок. — Прости! Умоляю прости меня! Все не так, все не так должно было случиться! — Твердил сдавленным шепотом Марти, не в силах оторваться от напряженного тела омеги. — Я люблю тебя, слышишь? Люблю, люблю, люблю… Знакомая мантра. Сэр Мартин возобновил старую привычку — объясняться в чувствах Старшему каждый день будничным веселым голосом. Клялся в любви в унисон скрипу кровати и громкому дыханию. За все дни, что они были в разлуке. Сколько у Лога и Мартина накопилось тихих «люблю-люблю-люблю»?.

***

Нападай же!

Пусть на вопли ревущего зверя сбегаются люди,

Назначай же!

Ты награду глупцам за печальную жизнь мою — успеха не будет.

Испугайся же! Хоть единожды, хоть напоследок, моей грозной тени,

Улыбайся же!

В моем брюхе копье, я виляю хвостом, остаюсь верным зверем.

Я убит, я уверен.

Лишь в тебе я уверен.

Пытаясь уловить сквозняки в сырых стенах башни, евнух Бруно ощупывал просветы между холодным камнем, будто слепой. Место заточения вновь требует ремонта. Хорошо бы достать глину, смешать ее с сухой корой и уплотнить самые броские трещины до первых холодов, а чтобы подлатать прохудившуюся крышу понадобится крепкий трос, нетронутые гнилью деревянные доски и гвозди. Гвозди, надежно спрятанные в его тайнике: сердце Бруно охватила тихая радость, он ясно помнил, как вести скрупулезный быт узника башни. Пусть лица юных стражников новы, а в руках нет прежней силы, Бруно рад, что его Эрик дома. Нечеловеческий вопль возникает из неоткуда, проносится у самого его уха и рассыпается до безутешных рыданий. Чугунная решетка горько заскрипела от удара массивного тела. Глаза Эрика болезненно красные от множества лопнутых сосудов, он, кажется, вырвал клок золотых волос в припадке и разбил руки. Он, кажется пытается выцарапать Бруно единственный глаз. Притихший, лежал на каменном полу, обняв себя за колени. Ждал. На лице евнуха не дрогнул ни один мускул, слезы и кровоподтеки его не тронули. Инстинктивно потянулся к плетеной корзине, где могло быть средство, что улучшило бы состояние супруга. Беда: яблоки, свежая сорочка и кусок мыла. Кажется, Принцу Эрику не до яблок… — Как ты мог, Бруно?! Я спрашиваю тебя… Как… Ты… Мог?! — Лицо Его Высочества скользит по одному из железных прутьев на собственных горячих соленых соплях. — Ты был моими глазами и ушами! Ты был моим сердцем! Единственным человеком в этом мире, кому я мог доверять!.. Дитя! Наше несчастное дитя росло у чужих людей! Почему ты лишил меня сына, Бруно?! Почему ты лишил нашего мальчика его семьи?.. — Черепушка Эрика со звоном ударяется о чугун. И евнух не может скрыть идиотской улыбки, и сопливый гнев омеги уступает настоящему ужасу. — На самом деле ты не хотел этого ребенка! Потому избавился от моего Мартина?! Отвечай! — О, Эрик. Как я могу помнить? Ведь это было, пожалуй, что в прошлой жизни. В те годы я был таким дураком — сейчас удивляюсь, как дожил до своих лет. Я был глуп, и думал, что растить детей — это весело! Поэтому… Наверное, хотел. Может даже больше, чем ты. — Ответил Бруно, гремя связкой ключей. Принц вытер заплаканные глаза рукавами, дивясь тому, что муж не боится зайти к нему в такую минуту. — Сколько раз я горевал о сыне! Сколько выпытывал из тебя подробности! Ты мерзко врал мне в глаза! — О, не так уж и часто, милый Эрик. Ты никогда не мог застать меня этим разговором врасплох. Ты любил виниться и ностальгировать. — Одно за другим яблоки возникали на чистом махровом полотенце. Пронзительно зеленые и сочные. — Ты плачешь? Ты, может быть, хочешь заняться со мной любовью?.. Что ж, это можно устроить. Мгновение. И Эрик бесцеремонно растаптывает один из плодов ногой. Принц Похоти смертельно оскорблен. Бруно внезапно жаль своего гостинца, он чувствует, как омега приподнимает его за шиворот над землей. Делая одолжение, смотрит мужу в глаза. Болван не оценил столь щедрого предложения! — Ты издеваешься. — Холодный шепот срывается с влажных дрожащих губ, — Я наивно думал, ты научился издеваться только в последние годы. Я терпел твое пренебрежительное отношение. Я привык такое терпеть от тех, кто не мог мной овладеть. Но ты даже не постаревший кастрированный засранец, который устал от своей омеги. Ты всего лишь прислуга, в руки которого каким-то чудом попала записка с приглашением провести со мной ночь. Прислуга, которую я кормил креветками, как моих комнатных собак из жалости. Прислуга, что слишком много о себе думает. Звонкая, десятки раз отрепетированная в тайных помыслах пощечина сбивает Эрика с ног. Равнодушно наступая на его арестантское платье и спутанные блеклые волосы, Бруно вопросительно смотрит на свою каменную ладонь. Оказывается, бить омег очень просто. И даже немного приятно… — Я спрятал ото всех Мартина, потому что такие, как мы, не могут быть хорошими родителями. — Ты не мог решать это один, Бруно! — Заскулил принц, хватаясь за разбитый нос. — Я носил это дитя под сердцем. Я чуть не умер в ту ночь, но привел его в этот мир. Я родил его для тебя, для себя… Отец бы нас понял! — Эрик вновь зарыдал, обнимая себя за плечи, — Ты мог просто уйти, если струсил. Как уходили другие мои мужья. — Все они ушли на тот свет. Я был мальчишкой. И не мог выбрать Мартина. Я слишком сильно тебя любил. Но я не мог представить, как ты воспитаешь этого ребенка. Что ты будешь к нему прикасаться теми же руками, что хватал члены твоих сыновей. Они оба росли идиотами, и могли навредить Марти. И навредили… Харольд не просто изнасиловал нашего ребенка, он сделал это по твоей вине… Ты родил мне сына? Ха! И обесчестил его в другом обличии. Я должен был спрятать Мартина от всех вас на тот свет. Рука не поднялась… Ты все еще плачешь? Знаешь, я до сих пор не выношу твоих слез. Не сиди на холодном, Эр. Тебе это вредно. Ты можешь больше никогда на меня не смотреть, но я не хочу, чтобы ты заболел… Я принесу тебе свежей соломы и утеплю здесь все. Я упрошу Яспера повесить здесь шторы из нашей спальни. И ты будешь, как дома… Впрочем, мы и так дома. Бруно удалялся от башни с высокоподнятой головой и пустой корзинкой. С улыбкой на усталом лице. Воображал, что еще и где лучше достать для обустройства Эрика на старом новом месте. Припоминал адреса лавок и имена продавцов. Мысленно жал им руки. Занятой. Благодарный. Он снова был на своем месте и был не заменим. Принц не сможет долго на него дуться, оттает с первыми нападками вшей. Пусть пальцы евнуха уже не так проворны, они принадлежат Его Высочеству как и прежде. Во всех известных смыслах. Рыжеющая трава щекотала голые щиколотки. Свист ветра заглушал скрип оконных решеток. В мгновение, когда еще живое человеческое тело выпало из башни, насадившись на острый кол, повисло в метре от земли, Бруно тоже упал. Оглушенный, словно его подстрелили. Сквозь гул в ушах, он слышал истошный омежий крик. Слышал целую минуту, самую длинную минуту в жизни. Он зарекся себе не оборачиваться. Зарекся запомнить Эрика только живым. С немыслимым упорством полз по траве, не чувствуя ног. Сорвал с груди крест, будто цепочка, врезавшаяся ему под кожу, начала душить только сейчас. Перед лицом всплывали цветные подолы платьев мужа и удаляющиеся из виду золотые концы его волос: как долго день Бруно зависел от того, посчастливится ли ему увидеть сына Короля со спины. Как долго лишь одного упавшего волоса было достаточно, чтобы возбудиться. И как равнодушен был Бруно, раздраженно скидывая с себя ноги супруга, какие-то пару месяцев назад. Теперь, перепачканный в мокрой траве, он задыхался от боли в груди и с трудом понимал, что чувствует, но отчего-то думал, будто розы в этом мире отныне смогут быть прекрасны лишь наполовину.

***

— Слава Богу, ты здесь! — С чувством произнес Бон-Эмпти, озираясь на макушки детей, — Я уж думал, вы с Логом отправились на медовый месяц в теплые страны. Старуха ночью умерла, прямо за обеденным столом, представляешь? Сэр Мартин не обнаружил в постели на постоялом дворе никаких следов Лога, кроме бархатного красного цветка. Цветка, что грел его из кармана плаща, напоминая об их близости. Чуть рассерженный и сконфуженный, он намеревался спросить с Лога за этот бессмысленный детский побег. Мирра-Крейтер мертва: не знаешь, печально вздохнуть из вежливости или открыть новую бутылку? — Дети не поняли. Не хочу их пугать. Давай-ка перенесем ее на кровать и укроем простыней? Один бы я не сдвинул с места ее тушу. — Бон-Бон ненароком выдохнул табачный перегар Мартину в лицо, — Пусть Лог расскажет, как хоронят омег на Севере. Бедняга Лог! Нет его душе покоя! Теперь еще о погребенье хлопотать… Где Лог, Марти? Он… Разве был не с тобой? Никакого корабля, перевозящего арестантов на острова, в северном порту не оказалось. Логу не хотелось думать, будто мать соврала ему нарочно. Из вредности. На последнюю встречу с Харольдом он опоздал. Лог, видима, проклят вечно приходить с опозданием. Проказник-ветер сорвал с плешивой головы синий платок и забросил в серое море. Продрогший до костей Лог-Крейтер переминался с ноги на ногу, хлопая себя по плечам. Сегодня в порту так безлюдно и тихо, что не у кого спросить о заветном корабле. Да и вылови Лог живую душу из густого тумана, прохожий смутится и поспешит откланяться, ведь за эти бесцельные часы ожидания на ветру — омега забыл человеческую речь. Будет вспоминать несчастного помешанного не дольше, чем до обеда. Рассуждать с другом о том, что не дай бог дожить до таких лет. Над головой лаяли истеричные огромные чайки. По-братски прижавшись плечами друг к другу на высотке, больше грелись, нежели рыбачили на бесконечно длинные, растворенные в гуще утреннего тумана удочки, матерые альфы. Первый, уже седой и по умолчанию хмурый, обжегся об омегу в юности, рано понял, что любовь делает воина слабым и запретил себе смотреть в сторону хитонов. Второй — улыбчивый, с разными по форме глазами, попробовал много тел, накопил пикантных анекдотов вперед на три жизни, но был сердечно привязал лишь к старому приятелю, с которым было покойно молчать и морозить зад, уже не надеясь на скупую награду от богов в виде мальков для отвратительного жирного и залюбленного кота. Оба с интересом глядели в одну точку — омега топится. Детские ступни Лога быстро синели от соприкосновения с ледяной соленой водой. В кожу впивались острые льдины. Теперь он на шаг ближе к Харольду, и еще на шаг. Тело, ты всегда ставило Лога в неудобное положение своей убогостью, так замерзни теперь, отомри! Но сделай над собой последнее усилие — приблизься еще хоть на полшажочка к любимому… Милое море! Урру Великий свидетель — Лог никогда о тебе не грезил, не мечтал стать ни птицей, ни рыбой, ни крохотным камушком. Сжалься над старым омегой, море! Укажи дорогу к Бесславному Принцу Харольду, отнеси тело Лога к его ногам. Прожорливое! Море уносит с собой видавший виды, серый хитон. Омега обнимает себя за голые плечи, непослушными прозрачными костлявыми руками. Перебирает на губах имена детей. Бук, Эрика, Кир, Сирил, Мартин. БукЭрикаКирСирилМартин… Лог растворяется в море, будто хлебная крошка, что тает в холодном молоке. Запутавшийся. Сорока девятилетний. Сэр Мартин, едва не загонит Черного до смерти, разобьет колени о выложенную камнем мостовую и увидит виновато прячущего взгляд Лога-Крейтера, прижавшегося льстивой кошкой к груди улыбающегося Харольда. Бесславного, и легко идущего по жизни, Принца Харольда. Марти оттрехнет кровь со штанов, молча извинится перед конем и уйдет хоронить чужую мать и растить детей беглецов, как своих. Погруженные в невеселые мысли рыбаки, не сговариваясь отныне считали, что никогда не видели омегу красивее, чем этот растаявший и холоде и тумане несчастный Крейтер. Синхронно ойкнули, как мальчишки, ощутив на плечах ледяные смуглые ладони. — Дайте мне лодку и гарпун, северяне. — Приказал строгий простуженный голос. Белые альфы хорошо знают, что перечить одноглазым евнухам — дурная примета.

***

Невеста смущенно краснела,

В подарок получая банку сахара-песка:

Жених, как она и хотела,

От пухлых ее щечек был без ума!

Скрипел старый стол от натуги

Под тяжестью самых изысканных блюд,

Шептались с невестой подруги:

Как ладен жених, как он скромен, как юн!

В числе самых разных достоинств

Жених отличался уваженьем к рублю,

Такого заткнуть бы за пояс

И слушать до смерти «люблю» да «люблю».

Но юные щечки невесты

Скупая замужняя жизнь унесла,

Ей брюква и постное тесто

Казались мученьем после плюшек отца.

Пусть муж обещал ей достаток,

Но это могло быть когда-то потом,

Сегодня на мыло и сахар

Наложен лимит, как на табак и вино.

Заветная банка хранилась

Под мужним замком в самом дальнем углу,

И долго сладкоежка молилась

Крысихою стать и прогрызть в ней дыру!

Заботливый муж вдруг заметил,

Что сахара меньше в семье с каждым днем.

Ей смачных затрещин отвесил,

Тяжелым солдатским трофейным ремнем.

И вдруг в их семье разговенье!

Жена созывает родню на обед!

И, те, чтоб оказать уваженье,

Согласны делить были их черствый хлеб.

Но стол вновь ломился от мяса,

Хозяйкин пирог был выше всяких похвал,

На новой скатерти сахар,

Да только хозяин куда-то пропал!

В далеком молочном море,

К кисельному берегу корабль идет,

А альфа, что не кормит в волю.

К своей же омеге в пирог попадет!

— И почему говорят, будто южане хорошо поют? Тебя невозможно слушать, Бруно! — Кокетливо улыбнулся Лог, синева моря особенно шла к его светлым глазам. Евнух фыркнул, усердно работая веслами. Их маленькая лодка чуть покачивалась на волнах. Солнце отчаянно пекло, омега то и дело смахивал липкий пот с запревшей шеи, про себя молясь о самом маленьком облачке. — Поют! Еще как поют! — Заступился за свой народ Бруно, — А каторге их по прибытию заставляют петь. А тем, чей голос наиболее приятен уху, портят связки, а не кастрируют. — Почему? — Потому что те, кто привык радовать других своим сладким голосом, первые ломались, расставшись с музыкой. Затем на каторге ломались те, кто мог их слушать. Это большая мука — запретить человеку творить. Вот, отбери у тебя кухню, ты сразу закиснешь. Лог скептически морщит нос. На самом деле этот омега с противным утиным голосом умеет очень внимательно слушать. Жаль, они не встретились в юности, когда Бруно очень нужен был друг. — Хотел бы я наказать тебе — изводить глупыми песнями мужа, да ты овдовел! — Эрик умер не из-за моих слов, а потому что понимал: лучше оборвать свою жизнь самостоятельно, чем дожидаться смерти среди курятника Короля Яспера. Ведь за его столом невыносимо скучно! — Твои слова неучтивы, и пропитаны тоской. Наверное, тебе очень трудно живется с таким характером! Бруно оскорбленно стряхнул со лба соленый пот. От мешка в его лодке несло мертвечиной. — А что если мы все в этом мире хоть как-то живем, лишь потому что кому-то одному однажды стало слишком тоскливо? Харольд лежал на нагретых на солнце камнях, часто стуча зубами: не мог справиться с изводящей его лихорадкой. Маленький огонь, добытый принцем из пучков сухой травы, не хотел делиться теплом. Впервые за долгое время даже мысль о самой вкусной еде была ему отвратительна. Начальник каторги задумал заморить его голодом — смешно! Он сделал бы хуже, пытаясь Харольда силой накормить. Острова каторжных — сущее наказание и бессмыслица: лысые камни и песок. Место, где приходится справлять нужду на глазах друг у друга. Место, где нельзя найти еду нигде, кроме как заработать на каменоломне. Лежа на берегу, принц ощущал себя наказанным ребенком, спрятавшимся от взрослых в самом темном углу. Месяц, как его оскопили. Статус «евнух» никак не клеился к благородному имени. Промежность нуждалась в перевязке, и судя по одолевающим Харольда жирным мухам, начала гнить. Стоило принцу повиниться и пообещать работать, его тут же подлатают. Безперерывно урчащий на правое ушко Лог раздражал уговорами пойти начальству на встречу и отгонял от лица мужа крылатых насекомых. Зачем он ходит за Харольдом по пятам, ведь тот даже не альфа больше?! Поставленный этим вопросом в тупик, омега отступал назад, и принц не на шутку пугался, когда не мог отыскать Лога среди камней и сорняков, вырастающих не выше колена. Стервятник. Еще мальчишка, нервный, тощий, лупоглазый. Легко выдающий себя громким дыханием. Его, как новичка, заставили выслеживать жертву. За судьбу Харольда вновь борются сердца: или он поклонится в ноги начальнику стражи и протянет, может быть, год или два, или станет обедом для озверевшей шайки сегодня-завтра. Приложив заметные усилия, принц подбирает плоский камень с земли и попадает стервятнику прямо в голову, согнав его на несколько метров. Бесшумно смеется и валится обратно без сил — белье на Харольде хрустит из-за засохшей крови. Король Яспер обязательно пожурит каторгу, если ему доложат о столь скорой смерти младшего брата. Бруно. Чернеет сквозь белые пятна солнца своим черным ветхим телом. Перешагивает через ноги принца, неся на плече массивный холщовый мешок. Лог отгоняет ненавистного евнуха синим платочком, будто навозного жука, оберегая покой мужа. Для чего ему проходить этот путь, неужто ради брошенного на мгновение равнодушного взгляда? Харольд бы поступился с гордостью и прямо спросил, но из горла ничего не выходит кроме скрипа зубов. Бруно призывает к себе Стервятника, как собачонку задорным свистом. Пацан мешкается, пугаясь нового человека, держится поодаль. Мешок с грохотом падает о гладкие камни, Бруно снисходительно улыбается, сделав доброе дело. Мерзкий хохот мальчишки чересчур холодный и непривычный для этих островов. «Омежье мясо! Омежье мясо!». Харольд медленно оборачивается к мужу, смотрит с явным недоверием. Лог неловко улыбается, как в попытке назвать свой настоящий возраст, как признаваясь в том, что не умеет печь лимонное безе, что принц ел ребенком. Мешкает с примитивными оправданиями: «Это всего лишь тело — мясо, да кости! Пусть едят! Я же сейчас с тобой! Главное, что с тобой! Пусть ты не сможешь ко мне прикоснуться… Зачем же мне тело, если ты больше не альфа? Зачем мне быть живым, если ты так далеко? Пусть едят!». — Я узнаю у них ради Вас, Ваше Высочество, мясо Вашего мужа на вкус, как тухлятина, или еще отдает молоком с медом? — Смеется Бруно, желтая слюна пузыриться, собираясь у уголков его губ. Отчаянный крик Харольда больше напоминает зевок, сквозь хруст костей он слышит, как в груди лопается дряблое, поношенное сердце.

***

— Если подумать, мы оба получили то, о чем мечтали, милый брат. Я воспитываю детей любимого человека, а ты набедокурил приключение, о котором еще долго будут судачить омеги на кухне во всех трех странах. Мартин делает элегантный глоток ароматного чая. Скромные убранства радуют глаз: потертый книжный шкаф, мягкий шерстяной ковер, деревянная посуда, светлые шторы, беспорядочные заплатки на которых придавали окну особый шарм. Голубоглазый Элвин сгрыз все ногти от предвкушения, едва ли не залез на голову Гюнтера, донимая отчима вопросами: полетит/не полетит? Шестипалый корпел над игрушкой две ночи, сжег драгоценные свечи, собачился с мужем, последнее, что он хочет — разочаровать надежды ребенка. В руках альфы готовится к первому полету красный воздушный змей. — Мое приключение еще не закончено. Как и твое. — Вежливо улыбнулся Яхонт, пытаясь поместиться с огромным животом в тесное кресло качалку, что временно заменяло омеге трон. — Когда я стану Королем, я хочу чтобы ты был рядом, Марти. Со мной, и с нашим с Гюнтером сыном, Принцем Урри. — Хм. Имечко ты ему выбрал — не продешевил. Я люблю детей, небо тому свидетель. Но от чего целый свет хочет сделать меня мировой нянькой? Эх! В этот бы чай да пару капель водки, не умете вы встречать гостей, друзья. — Одним махом сэр Мартин осушил глубокую чашку, выдыхая ароматный пар из ноздрей. — Прошу тебя, Яхонт, отложи свои амбициозные мечты хоть на время. Ты главное маленького доноси, а то мы все за тебя волнуемся… Оскорбленный этими вполне оправданными тревогами, бледный и сильно сдавший перед родами омега нехотя обернулся на надоедливое «папканье» Элвина. Окинул сына и мужа раздраженным усталым взглядом, но вдруг просиял самой озорной из улыбок. Сэр Мартин невольно им залюбовался, украдкой ощупывая лепестки затасканного бархатного цветка в кармане. Это движение обычно делало Марти чуточку счастливее. Красный воздушный змей, крепко привязанный к согнутой решетке, парил над землей, вынырнув из башни.