Любимые омеги бесславного Принца Харольда

В тщетную попытку захлопнуть дверь от ветра в сторожке едва ощутимым толчком двумя не сгибающимися от холода пальцами — Эрик вложил последние силы. Добирался до нее ползком на четвереньках, разодрал ладони и колени в кровь, опираясь на промерзшую землю, гранулы которой превратились в ледяные кристаллы, попутно собирал чудесности вроде ржавых рыболовных крючков и наконечников от стрел. Каждый вдох отдавался болью в груди. Эрик позволил себе пролежать почти полторы минуты, откинувшись корпусом тела на щербатую деревянную стену, уговаривая беспокойное сердце выровнять ритм. Обернулся назад, подавившись холодным воздухом. Принцу Эрику за жизнь довелось увидеть достаточно покойников и Бруно — милый Бруно, несчастный Бруно — похож на оглушенную ударом метлы служанки умирающую мышь, замершую в неестественной позе. С почерневшими от боли и опиума губами. В поношенной продуваемой ветром омежьей одежде. «Как только потеряю тебя — лягу и умру! Лягу и умру…» — Эрик вспоминает звучание собственного голоса и смелое обещание, данное в порыве страсти и королевской башне с такой легкостью. Кажется, что у омеги не хватит сил даже, чтобы оплакивать мужа горькими беззвучными слезами. Но заметив плавное движение зрачка и подрагивающие пальцы Бруно, Эрик глухо выдыхает через ноздри, как неповоротливая корова. И через какие-то две минуты опускает неподъемную до абсурдного золотую голову евнуху на тощую грудь. Вполне закономерно понимает для себя, что Бруно больше не холодно, но заметив засыпанное снегом костровище, предлагает свои усилия, чтобы добыть огонь. — Не выйдет. Дрова сырые совсем. Апрель. — Больше угадывает по губам, нежели слышит омега. — Просто обними меня. Греховный огонь Принца Похоти сбивал с пути праведного, но согревал, поддерживал затянувшееся существование. Так почему же жара в груди не хватает, чтобы спасти любимого человека? Эрик готов смириться даже с тем, что евнуху отморозило ноги, пока омега тащил его волоком по сугробам, прислушиваясь к ржанию северных лошадей позади за сумеречными деревьями. Но не с кончиной! Последнее, что хочет Бруно — прервать их сонные объятия. Пусть жизнь в ночной промерзшей чаще почти иссякла, но она еще может существовать где-то далеко, где угодно, но не в покинутой Богом лесной сторожке. И лишать Эрика шанса на нее просто нечестно. Омега ехидно посмеивается на просьбу евнуха его оставить. Даже, если бы ноги держали, а за стеной его ожидали не вьюга и клыки северных альф, не сдвинулся бы с места. Ради чего? Вкуса свежевыловленных креветок? Новых платьев? Вот и Бруно с тревогой понимает, что Эрику бороться не за чем. И то почти христианское смирение, с которым принц желает разделить с ним смерть — вовсе не радует. Как радовало в эгоистичных мечтах. Они общаются глазами, последовательностью вдохов и хрипов. Их голоса похитил мороз. В их голосах больше нет смысла. — Я вспомнил имя, которое выбрал нашему малышу. Весеннее благородное имя. Теперь его носит самая красивая проститутка в нашем Королевстве. Красивее даже твоего мужа, Бруно. — «Мартин». Как же я мог забыть? Прости меня, Эрик. — Господи, да за что? — И тут же вспомнил все, что это магическое слово никак не способно исправить. Мартин — последняя соломинка утопающего. Мартин — опора, способная поднять Эрика с промерзшей земли и попытаться себя спасти. Чтобы найти их дитя и крепко обнять, горячо шепча на ушко проклятья о покойном Евнухе Бруно. Человеке, что лишил Мартина семьи. Но не проще ли сгинуть в тине, когда любимые зеленые глаза вновь смотрят на тебя с такой нежностью? Когда они почти простили. Молчал шестнадцать лет, так прикусит язык еще на пару минут. Большего им не отведено… — Прости, Эрик, я… — Довольно слов. Ты устал, Бруно. Только задумайся о том, как ты устал. Засыпай на моих руках. — Евнух ощущает постельную мягкость окаменевших ладоней омеги. И вновь поддается его словам и искушению, за которыми любовь отделяет дышащую в затылок смерть. До синих костяшек Эрика больше не доходит чуть ощутимое тепло из почерневших губ Бруно. Бруно затихает. Последняя вьюга оглушает завыванием на контрасте с замедляющим темп сердцебиением. Принц всматривается в покрытое инеем лицо мужа несколько мгновений, с легкой улыбкой переворачивается на спину и смотрит в потолок. Ощущает неожиданный прилив тепла в груди и видит крупные звезды, а не прогнившие черные своды крыши. Бруно, виновато свернувшись ласковым зверьком, спит совсем рядом. Или Бруно умер, но это совсем не грустно, ведь Эрик и сам доживает последние мгновения. Умер на золотых волосах Принца Похоти, которые омега сам позабыл, что обрезал. Которые грезятся им шелковым покрывалом в стенах пустой сторожки. Тепло. Нагретый на солнце гладкий камень прямо на груди. Или юркий рыжий огонек, выскользнувший из камина поедает шторы. И растет, растет! Нависает над слезящимися глазами Эрика. Факел. Отросшие белые волосы. Обиженные синие глаза аристократа. Топот сильных ног альф за спиной у их вожака. Оружие, кони, живые человеческие руки пробуют отодрать околевшие тела от земли. Отделить Эрика от Бруно! Грубые голоса называют принца по имени. Запах. Знакомый и незнакомый одновременно.

***

— Простите, что моя семья доставила Вам столько неудобства! Господин… Бруно. Сэр Рональд выполняет изящный реверанс, взмахивая рыжей пушистой челкой. Оставляет за решеткой на чистом подносе миску вполне съедобной похлебки и кусок серого хлеба. Узник лежит лицом в сыром сене на красно-кирпичном полу без намека на движение. Тем более — на аппетит. Рон в своих помыслах даже порывался бросить Бруно на спину шерстяное одеяло: передумал на месте или побрезговал. Прошелся вдоль камеры, унимая дрожь в плечах, старался не воображать всей мерзости, что случилась в этих стенах два дня назад. Мерзости, к которой было причастно Северное Княжество. Все, что Рон может сделать для евнуха — извиниться и принести отравленную еду, дабы прекратить его мучения. Северяне не оставят Бруно в живых, а Азир постарается растянуть его существование, вытянуть из него все «прекрасное». — Напрасно Вы склоняетесь перед врагом, Молодой Князь. Он Вас не услышит. А кто из дружины приметит — пустит нехороший слух. Седобородый альфа укоризненно покачал плешивой головой. Старость сложила когда-то видную фигуру вдвое, веской причины призывать его на войну не было. Старик не обладал ни стратегическим умом, ни острым глазом, ни талантом к редкому военному ремеслу. Мог лишь смотреть за лошадьми господ, чистить им сапоги и оружие, способен был сварить отвар, помогающий от похмелья. Задержался на должности мальчишки вот уже пятьдесят лет. Инстинктивно презирал род Красный Лис, потому что находился во служении у княжеской семьи. Но сегодня рыжий, чудаковатый и слабый Рон — казался надзирателю самым здравомыслящим человеком из северной знати. Казался вожаком ни одному ему. — Хуже слухов, что сейчас ходят о нас — сочинить сложно. Благородные Северные альфы — аристократы. Отцы, мужья, братья… Надругались над плененным альфой в пьяном бреду. От такого разве отмоешься? — Поежился Рон, хоть в темнице было неожиданно жарко натоплено, — Я не Князь, дедушка. — Поправил старика альфа. Только сейчас осознал насколько немил может быть статус, о котором ты никого не просил. Постыдился любезностей с воскресшим Королем Яспером, — Я всего лишь… Оказался наиболее пригоден для этой работы. Тетя мертва, и среди дружины мало тех, кто готов добровольно ожидать смерти. Я хочу увести наших людей на Юг. И Азир… Разрешил мне это. Демонстративно обернулся к узкой темной лестнице в конце коридора, угадывая в отблеске редких свеч лик последнего Северного Князя. Улыбающийся лик. Хозяин питомника следит, чтобы посетители не тыкали палками в зверей без его позволения. У старика-слуги дело маленькое, долгие взгляды господ ему непонятны. Князь Азир слаб. Он любит мастерить безделушки из дерева и художничать, как ребенок. Престол ему не нужен. Ему теперь ничего не нужно. Рон поправляет ворот походного кафтана. Спускаясь в темницу, он видел сквозь решетки своих подданных, впопыхах загружающих в повозки скудный провиант, вино, раненных, награбленное и понравившихся омег. Угрюмого старого отца на коне. Пьяные взгляды и усмешки тех, кто решил остаться с Азиром. Физически ощущал тяжесть и недовольство ожидающих нового правителя людей, осуждение в каждом их движении. Будто этот побег больше нужен Рональду, чем северным беглецам. — А ты, дедушка? Полагаешь, что все, что здесь происходит по благословению Великого Урру? Считаешь, что мы трусы, раз оставляем город? Оттого остаешься? — Ча-го? — Таращит альфа светлые глаза из-под белых бровей, — Вы это, Князь Рональд, коли сомневаетесь в себе — молчите. Не признавайтесь дружине в том, что не знаете, куда их ведете. Убьют со злобы, а после начнут грызться и сгинут без главного… Остаюсь… Тьфу ты! Да моя старуха сказала, чтобы я домой не возвращался. Надоел! У нас дочь на выданье, никак стряхнуть с себя не можем. Оставим ей хижину в приданное, может, какой альфа и подберет. Старики в нагрузку разве нужны, Князь? А ведь Лир-Крейтер, что милостиво снял с Сэра Рона проклятие девственника и намеревался подарить первенца, тридцатичетырехлетний мифически красивый Лир, тоже считал себя старым. Считал себя обузой. Рон думал об омеге и их нерожденном ребенке, пока длинная невеселая вереница северных воинов с редкими факелами ползла по заснеженному лесу. Ветер запрыгивал за шиворот походного кафтана — альфу согревали воспоминания об объятиях Лира. Беззвездная тьма слепила путников и их скакунов — Рон двигался вперед, представляя свет из полюбившегося бедного дома, в который он поклялся вернуться при первой возможности. Великий Урру милостив: Молодой Князь еще возьмет на руки их сына. Не поддастся лукавым уговорам старого отца, не прикоснется к другой омеге. Сохранит верность той смутной мечте, о которой они с Лиром не рискнули заговорить вслух. Но о которой грезили вместе, нежась под колючим шерстяным одеялом. Отвыкшие от дисциплины и долгой дороги кони спотыкались, один за другим. Альфы тревожно оборачивались на брошенную столицу. Когда (уже не «если», только суровое «когда») Король Яспер пребудет домой, то сперва расправится с солдатами, что опустились до участи разбойников и попрятались по подвалам запуганных западных омег, что не смогли натянуть сапог из-за пивных животов. У дружины Рона будет время, чтобы оторваться. Громкая ругань молодняка разгневала Молодого Князя — сопляки за его спиной не могли поделить винную бочку. Старшие воины, чьим негласным долгом было вразумить молодежь, лишь устало фыркали и подгоняли лошадей. Рон все еще оставался человеком, которому надо больше остальных, к тому же подростковые крики мешали воображать теплую светлую комнатку и сонного Лира, кормящего грудью их конопатого мальчика-альфу. Возвращали в холодную нервную ночь. — Не лезь. Не время учить сопляков. Не княжеское дело! — Предостерегает отец, больно хватая Рональда за плечо. Альфа презрительно стряхивает руку старика, утомленный его каждодневной опекой. Спрыгивает с лошади, жестом требуя яркий факел, плачущий горячей смолой. Щурясь от острого снега и ветра, приближается к мальчишкам, освещая себе путь. Те, бледнея, замолкают, пугаясь высокой фигуры Князя. Рон, быть может, сказал им что-то важное и подходящего для разговора с трудными подростками. Хоть что-то перед тем, как смоляная слеза капнула на поверхность дутой деревянной бочки, забитой порохом до отказа. Прощальный подарок Князя Азира. Продрогшее белое войско раскидало по девственному снегу на несколько метров. Оглушило, перепугало до смерти. Заставило усомниться в их походных навыках. Мальчишки, ругающиеся из-за порции несуществующего вина превратились в нарезанный порционно суповой набор: не разобраться теперь, где чьи ноги. Краснобородый отец усидел в седле, страдальчески прикрывая рот костлявой ладонью. Его последнее дитя — сэр Рон — никем до конца не понятый, так и не нашедший друга, не приласкавший оставленного супруга, не взявший на руки своего малыша. Стоит в обгоревшей одежде на черном снегу. Внутренности его вывернуты, как цветной носовой платок фокусника. Моча и кровь стекает по бедру, как молоко, из разбитой глиняной чарки. Шепчет что-то серыми еще живыми губами. И падает замертво, не выполнив обещание ни перед кем.

***

— Помрет. Оставь, зря надсажаешься. Шибко хворая. Старик-надзиратель пьет теплую кипяченую воду прямо из засаленного чайника. Многозначительно причмокивает, растягивая слова. Эрик слышит циркуляцию собственной крови внутри, его ноги непривычно скользят в кожаных сапогах по каменным ступенькам. Обувка, сшитая для альфы, была ему не по размеру — натирала. — Помрет, говорю, твоя лялечка, воин. Вон аж руки синие. Не довезешь до родины. Дай бедняге спокойно умереть. Омег в мире много: одну похоронишь — другая полюбится. Послушай старого волка, птенчик. Принц вздрагивает, но не от угрозы в словах надзирателя. Бруно, закутанный в хитон, с бескровным лицом и синими губами, тянется к клинку на поясе омеги. Эрик нежно останавливает его холодную руку быстрым движением. Руку на которую надел помолвочные, собранные заново четки еще в камере. Живой! — Советы волка лебедю вредят, дедушка. — С лучистой улыбкой оборачивается высокий человек в одеянии белого альфы, завершая присказку к древней легенде об уроках волка лебеденку. Оба глухо рассмеялись сквозь зубы, довольные друг другом, как случайные партнеры на балу. — Многих я уже схоронил. Не оставлю. Люблю его. Обещал, ежели потеряю — за ним следом отправлюсь. А мы оба свое еще не отжили. — Дурак! Слово перед мертвыми можно и не держать. Это сейчас «люблю», «все прощу», «не брошу»! А поживи с ним лет хотя бы десять! Наскучите друг другу! От запаха его тошнить начнет. Поссорит первая постельная хворь. Омега — хуже свиньи в охоте. Без крепкого елдака твои портки стирать не станет. От любви своей отречется. Зазеваешься — ляжет под другого альфу, если будешь мало бить. Попросит с войны не возвращаться. Закроет за тобой двери, теми же руками, что ласкала… — Грустно усмехнулся надзиратель собственной беде, — Разъедитесь по разным койкам, а если дом большой, то и по разным комнатам. — Так будем ходить друг к другу в гости. И книжки в постели читать. Заведем… Какую-нибудь забавную зверушку. Попугаев хотя бы. Попугаи — удивительные птицы. — Умиротворенно предложил Принц Эрик, крепко прижимая невесомое тело евнуха к груди. Быстро смахнул невидимые слезы грубым рывком головы. Старик сплюнул на пол с недоверием, обернулся, намереваясь отправиться спать. Мечтательно вздохнул о пустой бутылке водки, последнем ему доступном счастье, хмуро бросил напоследок. — Хм, у Князя Азира собаки шибко злые. Загрызут… Промочи горло своей лялечке опиумом, Принц Похоти. Поставь на ноги. Стыдно альфе на руках у омеги отлеживаться. Если правду о нем говорят, что кучу нашего народа за одну ночь переубивал, то пасти княжеским псинам порвет. Даже с кровоточащим задом. Иначе далеко не уйдете — сил не хватит. Принц Эрик позволит себе горькие омежьи слезы, смывая холодной водой с ватного тела Бруно присохшее северное семя и накладывая неумелые плотные повязки мужу в промежности. С полчаса дал ему отлежаться, по-кошачьи мурлыча на груди после львиной порции опиума, пока Бруно играл короткими золотыми волосами омеги. Не узнавал их. Помог опереться на свое крепкое плечо, ощущая близость погони. Чувствуя запах старой проспиртованной крови надзирателя на рыжем кирпичном полу.

***

— Отчего в доме Лира не топят печь? Накинув на окрепшие смуглые плечи тяжелое пуховое одеяло, Мартин-Эмпти, осмелев, выглядывает в окно. Сидя прямо на узкой постели, в объятиях сухого тепла и близости Старшей омеги. Так, что жесткие колени подростка касались белого плоского живота напряженно молчащего Лога-Крейтера. Накануне он дотошно вычесал из бараньих кудрей Мартина серую паутину и подвальный сор, выстирал длинные черные волосы последним, припрятанным на кухне цельным куском мыла. Марти густо краснел и дрожал от прикосновений и прохладной воды, сидя на низком табурете в хлопковых, спадающих с бедер коротких панталонах, перешитых Логом из старой, но еще крепкой простыни. Перешитых специально для него! Придерживал обнову руками и сейчас, всматриваясь в мутные стекла, ожидал увидеть густой белый дым из трубы соседа. Решил не отказываться от знаков внимания и приятностей, которыми буквально заваливал его Лог в эти несколько дней. Определил их в счет всех безрадостных дней рождений, прожитых в этом доме. Старший сдержанно любовался профилем юноши и больше не жалел мыла. Такая мелочь, как свежие волосы и покой сотворили с омегой большую перемену. Как давно Мартин из нежного комнатного цветка превратился в человека? В мужчину. Еженедельная рубка дров пошла его растущем телу на пользу. Жители их дома стали позволять себе неслыханные ранее вольности — помешались! Храпящая Эрика время от времени соскальзывала с детской кроватки, протирала кулачками слипающиеся глаза и карабкалась обратно. Укутанный в броню из одеял Сахарок-Вестал невинно сопел у стенки, но норовил сбросить маленькую альфу на пол на правах гостя, которому прощалось все. Мартин-Эмпти уступил отошедшему от болезни Бон-Бону свою постель. Тот принял жест доброй воли с благодарностью несвойственной проституткам. Руки и лицо омеги дрожали, и без того изуродованное лицо вытянулось, Бон отныне заикался, разговаривал, проглатывая целые слога. Стеснялся себя особенно в сравнении с цветущей юностью широкоплечего Мартина, перед старикашкой Логом проще было чувствовать себя слабым и убогим. Казалось, Бон отныне утратил легкий веселый нрав, ему бы облачиться в серую хиту, кое-как поднять сына и тихо сгинуть одиночкой. Но жесткая постель Мартина оставалась холодной и нетронутой. Два дня, как Бук вернулся с разбитой головой в саже и грязи, в полусне ступал по лестнице, никого вокруг не замечая. Замер на пороге собственной комнаты, встретившись взглядом с серыми глазами Бона-Эмпти. Боязливо двигаясь вдоль стены, нырнул в сундук за бинтами. Бон-Бон заметил, что его опыт работы в лазарете, руки и язык могут оказаться полезными. Бук, тяжело сглатывая, согласился на его любезность. С тех пор прошло два дня, как вниз они не спускались. Лог глухо шипел и огрызался на вопросы Мартина: хочет ли Старший понянчить внуков? Чуть позже альфа заверит домашних, что наедине с Боном они только держались за руки. Лог и Мартин позволили себе больше, засыпая в объятиях друг друга, как хищные змеи. Оставались в постели так долго, сколько им позволяла совесть и мочевой пузырь. — Его новый альфа с Севера. Забыл? Любит холод, быть может! Греет дядю Лира в кроватке. — Грязно усмехнулся Марти над ухом Старшего, сам краснея от сказанного. Лог неуютно сглотнул. Сальность из уст подростка прозвучала голосом Харольда. Родственники эти двое что ли? Омега презрительно оттолкнул лицо мальчишки ладошкой, поднимаясь. — Эмпти есть Эмпти! Потерянная омега! Оденься, да постучи в его дом. Больно Лир смурной -ни слуху, ни духу! Вдруг случилось что. — Легко тебе поручать мне бестолковую работу, Лог. Ведь я люблю тебя… Куда мне деваться? — Беззаботно отозвался Мартин, натягивая шерстяные носки. — Дурилка ты картонная. Я печь буду топить! Нас с тобой некому греть, забыл? Подросток нехотя вывалился из двери, Лог громко выдохнул в пустой комнате, спрятав в жестких ладонях лицо. Соскабливая с высушенных на печи полешек полосатую легкую кору и подкармливая маленький подрастающий огонь, омега впервые за долгое время осознал, что так запросто беспричинно счастлив. Их запасы редели, дома в городе взрывались, а мужа сожрала война, а тело Лога помнит жар от груди Мартина-Эмпти, обнявшего Старшего, словно любимую игрушку. Логу непозволительно хорошо. Едва не поранился, выронив лезвие топора себе под ноги. Бедный заплаканный Марти споткнулся о порог, задыхаясь. — Беда! — Дурак!.. Ой, дурак, дурак, дурак… — Крякающий голос Старшего срывается на шепчущие рыдания. Скомканный полосатый коврик, бесцеремонные следы из мокрого снега и печной сажи. В комнату не для соседских ног. В уголок дома, куда омега постесняется позвать даже семилетнего сына, не то что подругу. В интимное местечко, куда дозволительно приходить только любимому альфе. Лог наклоняется над белой восковой головой молчаливого Лира. Грубо сбрасывает на пол пуховое одеяло — глухо вскрикивает, беспомощно хватаясь за голову. Простыни и перины насквозь пропитаны кровью. Мартин смотрит на почти что театральную сцену, что несомненно отложится в его памяти, но почему — омега еще сказать не может. Его мутит от запаха тухлого мяса и мочи. Дядя Лир сделал аборт, потому что знал, что Молодой Северный Князь за ним не вернется. Короткие жесткие пальцы Лога касаются холодных пожелтевших щек друга. Омега до хруста сжимает его костлявую руку. Смахивает веки на открытые глаза вместе с рыжей челкой, как куколке. Пьяный без вина бредет к столу, случайно толкая Мартина плечом. Опускается на табурет и в никуда произносит: — Это наказание за наш грех. Подросток молчит, вздрагивая. Ждет уточнений. Наказание кому: всему миру, омежьему роду, Королевству? Или Логу, разрешившему Мартину-Эмпти спать с ним в одной постели? — Ты это… Принеси санки для дров, простынь, самую прочную и платье ему найди в сундуке — самое лучшее. Косы заплету, раз ты не умеешь. Обмоем и надо похоронить. Без лишних глаз. Мартин вытирает воротником сорочки мокрые щеки. Как хоронить? Кого хоронить?! Вот только что Лир-Крейтер был еще жив. Подозвал смущенного Марти с порога слабым жестом и шепотом попросил воды. И ведь выпил! Полную кружку выпил! Лог ошибся, соседу нужен доктор, а не погребальный наряд. Но вот послушно опускается на колени, выгребая из сундука поочередно ровно сложенные стопки вещей, позволяя почерневшему от внутренней боли Логу позволить сидеть за столом без движения. Платьица у бедного Лира все скромные, серые, поношенные. Подобрать то, на котором меньше всего заплат, чтобы в загробном мире не осмеяли. А платок можно найти добротный. Есть вот синий, зеленый с вышивкой, малиновый! А в каком бы вы похоронили своего близкого друга?

***

Шестипалый Гюнтер хлопочет над здоровьем Яхонта-Вестала в лазарете. Но лишь над душевным, физическое бессовестно губит. Учит мальчишку вдыхать табачный дым через рот и выдыхать через ноздри. Любуется тем, как перебинтованное лицо принца краснеет от ярости и количества затягов. Добродушно посмеивается, запуская все шесть пальцев в густые черные волосы лежащей на больничной подушки омеги. Омеги без хитона. Слюнявит короткую папиросу и вновь отправляет Яхонту в рот, не стесняясь бледной прислуги. Демонстративно выпячивает загипсованную руку и корчит шутовские рожи толстому лекарю. Лишь Херман-Крейтер после исчезновения Эрика имел полномочия и твердость руки высечь наглецов и насильно растащить по углам, не жалея даже раненного сына. При папе Хэри мальчишки довольствовались короткими переглядами, ощущая спиной которые взрослый омега глухо рычал и скалился на альфу, ловко прикидывающегося дураком. Вот и вновь Яхонт давится дымом, а Гюнтер по-житейски хлопает омеге прямо по груди. Помогает прокашляться, в десятый раз повторяет свой фокус. Яхонт-Вестал не поверил бы год назад, что пустит кото-то у своего изголовья с такой же легкостью, с какой пускал Мартина. Если бы мог говорить, то попросил бы Шестипалого задержаться подольше, игнорируя рамки приличия и необъятную гордость. И Гюнтер бы согласился без двусмысленных ухмылок. — Король Яспер во дворце! Слава Королю Ясперу! Альфа роняет обугленный кончик папиросы прямо Яхонту на мочку уха. Ожидает удара кулаком в плечо или хотя бы оскорбленного шипения. Но принц соскальзывает с помятой постели, смахивая руку Гюнтера в сторону. Игнорируя заботливые кудахтанья прислуги, о том что ему еще нельзя вставать, шатаясь, выходит в коридор. Сломанные ребра ноют, но Яхонт практически бежит к Королю. Босиком! По ледяному мраморному полу в неглиже! Даже не цепляется за отговорку в виде желания обнять Старину Нейба. Яспер! Яхонт спешит к Ясперу, придерживая больной бок и не волнуясь о слабом запахе Шестипалого, что зацепился за его черные волосы. Бежит, чтобы увидеть ту безусловную сильную любовь в голубых глазах Короля, которую не ценил ребенком. Бежит к своей судьбе, чтобы выполнить предназначение Урру и стать омегой в этом самом постыдном и главном смысле. Чтобы испытать правильную течку. Чтобы принять горячее семя Короля и произвести на свет новых принцев. Потому что кто, если не Яхонт с его бархатной смуглой кожей, огненным нравом и лицом ангела, достоин этого? Бежит, тихо радуясь возгласам своих подданных, что его подгоняют. — Принц Эрик и Бруно — живы! Король нашел их в лесной сторожке в метель! Слава Королю Ясперу! — Северные Князья бежали с позором, только заслышав его имя! Слава Королю Ясперу! — Война закончена! Город освобожден! Слава Королю Ясперу! Захлебываясь тихим звенящим смехом, омега останавливается, переводя дух. Поднимает черные заплаканные счастливые глаза на хмурого незнакомца. Обожженное худое лицо, белые волосы, забинтованный обрубок вместо правой руки. Испуганная брюхатая рыжая Эмпти прячется за высоким плечом, бегло оценивает внешность застывшего Яхонта. Даже с бинтами, в несвежей ночной рубашке и гнездом на голове — омега не идет ни в какое сравнение с ее лошадиным лицом, редкими зубами и плоской грудью. Округлившийся живот — единственная причина, почему эта омега здесь. Яхонт ожидал увидеть в глазах Яспера восторг и нежность, но наблюдает только раскаяние. Моргает. Но, не долго думая, срывается с места и в прыжке ударяет звонкую пощечину по зазевавшейся королевской роже. Так, что его жених пошатнулся на месте.

***

Азир по умолчанию любит все и восхищается всем. Даже серыми камнями на берегу бурной горной реки. А ведь в камнях нет ничего особенного? Так считали мальчишки, которым поручали возиться с странным княжичем, так считала старшая сестра. Но они замолкали, как только Азир с помощью воображения и ярких красок предавал угловатым камням форму зверей, листьев деревьев, даже лиц людей. Наставника Гэбриэна такой мелочью нельзя было удивить, но он ласково трепал ребенка по светлым волосам. Отец брезгливо стряхивал мокрые липкие камни со своего рабочего стола, объясняя сыну, что нарисованный медведь на булыжники это — «неинтересно». Мать впопыхах протирала подолом платья Княжны столешницу и распоряжалась об обеде. Хотя никто уже не хотел есть… Жесткие грани, что искушали Бруно наложить на себя руки. Вода выточила камень практически в форме кирпича — против самого гладклого замысла природы. Но кирпич не напоминает Азиру ничего кроме огромного гроба, в котором похоронили Ялыну. Квадратных медведей или коров не бывает. А камни с изображением гробов Азиру неинтересны. Как эта чрезвычайно шумная река. Как жующие, пьющие, испражняющиеся люди. Как любовь, которая не оправдала себя снова. Неинтересно. Азир морщится от неожиданного укола в шею. Ожидает смахнуть с себя первого апрельского комара, отошедшего от заморозков, но ощупывает острый клинок и жирную кровь, струящуюся из сонной артерии. Поднимает усталый взгляд на по-собачьи пыхтящего Бруно. В вечном фиолетовом пончо под белым полушубком. С деревянной миской для воды. Смотрит в это, совсем уже родное лицо с пару мгновений, не удосуживаясь выслушать последние слова. Наблюдает за каплями крови, и горной водой, что уносит ее в сторону Северных земель. Буднично опускает голову. Ему больше не интересно.

«И если и так, то они, как верь заплатками Со странными швами и росписями, У каждой из них есть свой собственный автор, На меня свою тень отбросивший. Собираю их нервно, По улицам клею быстро и неумело, Почти что начал сутулиться, Пытаюсь покрыть ими все свое тело. Да, у меня тоже может есть крылья Но болит недостаточно сильно…»

***

Руки болят долбить лопатой промерзлую землю. Руки ластятся к ладоням Старшего. Лог, не то чтобы грубо, но все-таки строго, прячет пальцы в поношенных варежках. Игнорирует, уже изобретая слова, которые скажет близким покойного. Мартин молча катит пустые, невыносимо легкие санки из леса. Прощай, Лир! Спи спокойно, рыжая добрая душа! Да найдет Великий Урру для тебя в своем царстве укромное местечко! Шум в полуразрушенном городе такая константа, что не заслуживает того, чтобы развеять их траур. — Эй, любимые омеги Принца Харольда! Альфа на вашем пороге! — Знакомый голос. Забытый голос. Лог роняет варежку. Марти галантно ее поднимает, наклоняясь. Мгновение. Дивная картина: тощий, бритый наголову человек, улыбается во все ямочки на щеках. Шепчет про себя слова, брошенные Старшему напоследок. «Я вернусь весной и ты бросишься мне на шею!» . Дрожит, припоминая сказанное. Опоздал на два года. Вернулся в дом, где переменилось все. И ничего не переменилось. — Я скучал по тебе, больше, чем по своему папе… Не дожидаясь резких движений от Лога-Крейтера, Харольд медленно сходит с крыльца, опускается на колени прямо в жидкий снег и прячет заплаканное лицо в грязном от могильной земли омежьем переднике. Обнимает белого, как полотно, чертовски стойкого Старшего за ноги. Скулит. Во двор выбегают Бук и Бон-Бон с радостно верещащими детишками. Мартин-Эмпти будет ждать следующего военного похода Короля Яспера или любой другой возможность прижаться к спящему Логу со спины. КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.