Если вокруг мрак

Из глаз доставал голубые бриллианты, Ходил на цыпочках пёс элегантный ©

Арсений одет в домашнюю удобную одежду. В его случае это лосины с шортами и футболка. Тренил, что ли? Антон, убирая руку от звонка, окидывает его хмурым взглядом: — Ты в таком виде принимаешь дам? — Принимаю, но не дам, — бормочет Арсений, не двигаясь и не пуская его в квартиру. — Дашь, — с уверенностью возражает Антон, и закусывает губу, видя, как поменялось выражение у Арса — буквально лицо «потемнело», как в книгах пишут. Но он не останавливает импульс, отодвигает его плечо и входит внутрь, — ну, здравствуй. Арсений запирает дверь и приваливается к ней спиной, скрестив руки на груди. — Арс. — Антон. — Я разденусь, — говорит Антон уже не так уверенно, вглядываясь в его лицо, — ты, правда, не желаешь меня видеть? — Я не знаю, чего тебе сказать, Шаст, — Арсений смотрит на него еще секунду, а потом вздыхает и опускает руки, — ну снимай, давай, свое убожество это. Постирал бы хоть — это пятно с тобой уже с сентября. В апокалипсисе побегал, а до химчистки дойти не может. И ботинки тоже снимай, смотри, уже лужа. — Ты в этом «убожестве», между прочим, сам когда-то ходил, — Антон стаскивает пуховик, вешает его на крючок поверх горы Арсового шмотья и принимается расшнуровывать ботинки. — Один раз. Запомнил? — Интернет запомнил, — ворчит Антон, с трудом вытаскивая ноги из модных ботинок — привык теперь совсем к другим. Арсений следит за его манипуляциями, не торопя, но на этом его любезность и заканчивается: — Так что тебе надо? — У тебя кто-то есть? Дома. — У меня кто-то есть. Дома. Я сам, — раздельно отвечает Арсений. — А ты сказал, что… А мне Сережа сказал, что… — Антон бегает глазами по его лицу, но Арс ему помогать не собирается, — бля, Арс, ну мы в прихожей будем стоять? Арсений пожимает плечами и ведет его в большую комнату, которую сам по омским привычкам именует залой, Антон над этим уже угорал когда-то. Он топает следом, морщась от того, как холод пола ощущается сквозь его веселые носки со снеговиками. Взгляд его невольно задерживается на Арсовых ногах — шорты с лосинами смотрятся, как всегда, смешно — и не только. — Чаю хочешь? — спрашивает Арсений, делая жест — садись, мол, на диван. Антон послушно садится и мотает головой: — Не хочу я чаю. Арсений, сядь тоже, ради бога. Давай поговорим. Арс опускается, но не рядом, а в кресло, стоящее перпендикулярно к дивану. Теперь их разделяет низкий журнальный столик, на котором навалены какие-то конверты, бумаги, очешники и расчески. Арсений морщится, бросая на все это взгляд: — Я не ждал гостей с утра. — А зачем наврал мне по телефону? От Арсения пахнет его дезодорантом и, немножко, духами. Вряд ли он душился в домашней одежде, тут просто все, в какой-то мере, пропитано его запахом — в том числе той его искусственной составляющей, от которой Антон отвык. Ему нравится. Арсений молчит, положив ногу на ногу и разглядывая свои ногти. У него свежевыбритое лицо, красивая прическа, явно недавно из парикмахерской, но вид усталый. — Я не могу так вот просто все бросить теперь, — решается начать Антон. Арсений не смотрит на него, хмыкает себе куда-то под нос. — Арс, мы полгода были вдвоем друг с другом только. — Я заметил. Ты не охерел от этого? Не пора ли отдохнуть? — А ты — охерел? — А я… — Арсений вздыхает. — Нет, Антон. Я всего лишь полгода не видел и не слышал родителей, дочку, всех своих друзей. Выживал и решал идиотские задания. Но я — что мне сделается! — Так охерел или нет? — упрямо спрашивает Антон. — От меня? Арсений поджимает губы. — Чего ты хочешь от меня? — Я хочу правды. — Да ебаный боже! — взрывается вдруг Арсений, и, кажется, у него сейчас бенгальские огни в глазах зажгутся, синие такие, — пристал ко мне! Душу из меня вынул! Зачем приперся? Стокгольмский синдром у тебя? — Я, может, не мог уже не прийти, — тихо говорит Антон, но Арсений слышит прекрасно. — Вот я и говорю, Стокгольмский синдром. Да, Антон, — едко говорит он, упирая руки в колени, — мы полгода провели наедине друг с другом. В мире, который вытрахал мне весь мозг, засунув меня в какой-то пиздец с человеком, который… Ну не заставляй меня говорить это, господи помилуй! Антон, сам не отдавая себе отчета в своих действиях, сползает с дивана на пол, отодвигает столик — что-то с него с шелестом падает на ковер. Он карабкается ближе, прямо на коленях, и берет Арсения за руки: — Ну не говори, хорошо — не говори. Тот, замолкнув, дышит, как будто пробежал десять пролетов многоэтажки, и все еще злится — точно, злится. Но рук не отнимает. — Я знаю, что ты был там со мной, — говорит он, наконец, — я знаю, что я все не сам придумал. Но серый мир, который ты мне раскрашиваешь, как палитру?.. Каким надо быть конченым извергом, чтобы взять самую тупую мою затасканную-перетасканную цитату про тебя и превратить ее в эту апокалиптическую хрень с…с… с кабанами? Антон не выдерживает, фыркает, зарывается лицом в Арсовы ладони. — Да есть один тут, сам себе изверг, — говорит он прямо в Арсовы пальцы. — А кабаны?!.. — Понятия не имею, почему кабаны, — Антон прижимается щекой к его рукам и глядит на него снизу, склонив голову, — может, кто-то из нас ужинал в Мариотте ветчиной? — Мы все ели одно и то же, — упрямится Арсений. — Да хуй с ними, с кабанами. Давай, пожалуйста, поймем, что мы будем делать теперь. Арсений выдирает у него ладони и откидывается на спинку кресла. — Ничего мы не будем делать, Антон, — говорит он, — потому что делать тут нечего. — Почему? — он откидывается немного назад тоже, дает Арсу пространства. — Да потому, что ты не понимаешь, что это такое, — в его голосе слышно теперь настоящее отчаяние, — ты мучаешь меня, и совершенно зазря. — Почему? — Блядь. Ну ты дурачина такой правда или прикидываешься? — Понять тебя пытаюсь. — Я ведь стараюсь вырулить, — голос его начинает дрожать, и больше всего Антону хочется сейчас одного — успокоить, утешить, но он знает, что нужно дослушать, — я уехал, я даю тебе возможность восстановиться от всего этого, очухаться, выпасть из нашей нездоровой зависимости — она ведь ненастоящая. И если ты сейчас опять спросишь «почему», — предупреждающе вскидывает он руку, — то я тебя тресну. — Для тебя она ненастоящая? Некоторое время Арсений молчит, а потом закрывает глаза. — Для меня она слишком настоящая. Но то — для меня. А ты просто попал случайно в это. И… и все. Антон приподнимается на коленях, берет Арсово лицо в ладони. Тот так и не открывает глаз, и невозможные его ресницы лежат на щеках черными тенями. — Можно, я поцелую тебя? — Нет, — говорит Арсений слабо. Антон отпускает его лицо. — Почему ты… зачем ты так? — спрашивает он. Арсений открывает глаза. В них — решимость, какой Антон давно у него не видел. — Послушай меня, Антон. Мы с тобой пережили достаточно. И я сейчас не только о сером тумане говорю. Я обо всех последних десяти годах. И вот — ты меня послушай, — повторяет он, — пожалуйста. — Я слушаю тебя. — Ты вряд ли имеешь представление о том, что со мной делаешь — и именно поэтому я прошу — ради… меня. Ты можешь не продолжать это делать? — В смысле, — Антон чувствует, как немеет его лицо. — Блядь, — говорит Арсений снова с чувством, — у тебя ничего не выйдет, Антон. Антон оглушен — растерян — он не понимает. — Ради бога, поверь мне — тебе тридцать один год — и такие штуки не возникают ни с хуя… — Арсений, — звеняще перебивает Антон, — какого черта ты решаешь за меня? — Да потому что я знаю! — взрывается снова Арсений, — я знаю, что все это такое, и я сейчас не буду задвигать телегу о том, что мы в России, в шоу-бизнесе, на виду, что мы коллеги и работаем вместе — все это хуйня на ебаном масле. Дело исключительно, сука, в том, что тебе это все реально на самом деле не надо — а я сдохну и все. И все! — Откуда ты знаешь, что мне надо? — Антон, — лицо его кривится, губы дрожат, но его уже не хочется успокаивать — хочется въебать ему, потому что он несет бред, — Шаст, тебе ну реально — тебе тридцатник, — он видимым усилием берет себя в руки и говорит спокойнее, — ты в жизни не держал чужой хуй в руке. Не держал? — Да какая разница, — и вот он уже тоже орет, хотя так старался остаться спокойным, — я пришел к тебе сюда, сейчас! — Спасибо, — горько отвечает Арсений, — презервативы захватил? Антон жмурится, как от пощечины: — Ну… — И кого тут кто трахать будет, по твоему плану? — Да не знаю я, — сипло выдавливает Антон. И когда только голос пропал? Он ведь вроде не так сильно закричал. — Антон, — Арсений снова закрывает глаза, — я тебя — я тебя умоляю. Если есть у тебя внутри хоть одна молекула желания сделать мне хорошо. Антон сглатывает, чувствуя вдруг, что силы покидают его. Он уставляется в пол. — То — что? — То ты меня отпустишь. Ты уедешь в Москву. — Арс, — Антон уже почти шепчет, — ты пойми, я не могу просто. Ну то есть я могу, но это, пиздец — больно. Я сделаю, конечно, как ты хочешь. И ты, наверное, правда, знаешь все лучше меня. Но я — да, мне тридцатник, у меня всю жизнь были только… но дело не в хуях же, Арсений, ну! Я жил только с девушками, но я никогда не понимал, как это — не скучать с человеком. Я всегда думал, что так все живут, что постоянно нужно личное время, и ждешь моментов, чтобы она уехала к подругам, к родителям, и ты побыл в квартире сам с собой, наконец. Не иногда, а постоянно. Так что секс — это, конечно, да, важно, но я… с тобой я не скучаю — я… Он думает, что, наверное, никому еще не говорил таких слов, в жизни, но сейчас они даются ему удивительно легко. — Я скучаю — по тебе. Не могу, что ты теперь не рядом. Ты уехал в свой блядский Питер, и я не слышу тебя больше и не вижу. Я в Аномалии-то почти сошел с ума со стеклами, а тут мы зачем-то устраиваем их себе сами… — Так мы будем дружить, Антон, — улыбается Арсений, и Антон слышит, как дрожит его голос, — я буду рядом. Часто. — Арс, — Антон смотрит на него и не верит, что придется его сейчас оставить, вот такого вот, печального, ссутулившегося, — мне, правда, нужно уйти? И Арсений, не глядя на него, кивает. ** Они возобновляют концерты и съемки. С трудом, со скрипом даже поначалу, но довольно быстро разгоняются в привычный себе темп. Больше всего хочет вернуться к прежним рабочим форматам Дима — в отличие от прочих, ему не приходилось в Аномалии выживать, он там вел более или менее спокойную размеренную жизнь, даже на работу ходил — перекладывал какие-то бумажки в платном медицинском центре. Видимо, затем, чтобы понять, насколько он бы подобную жизнь ненавидел в реальности. Или низачем — думает Антон, или все это было низачем. — Больше всего меня поражает, что люди не хотят слушать про Аномалию, — говорит как-то Сережа, когда они ждут кого-то в офисе, и, чтобы не терять времени даром, открыли по пиву. — А ты прям стремишься всем рассказывать все? Записал три кружка в своей Яме и все, — удивляется Дима. — Я — нет. Но есть ведь другие, которые выкладывают истории на ютуб, твиттер и так далее. И есть всякие видео-разоблачения, что это все был наш пиздеж. И наоборот, какие-то расследования, типа, почему все это случилось. — И что? — заинтересовывается Антон. Он тоже видел что-то вчера — про инопланетян, которые подселились незаметно на Землю и устраивают психотропные эксперименты. Но видео было больше часа длиной, а Антона хватило на три минуты. — И ничего, просмотров не сказать, что много, людям скучно это обсуждать. — Ну, — размышляет Поз, — в целом, логично — кто там был, тот даже фоток никаких показать не может, следов ни на ком никаких нет, пруфов ноль. Ну а всякие теории — да в мире и так полно всего сейчас происходит… — Ну все-таки не такого масштаба! — А ты про войну все новости читаешь? — Не ехидничай, — сердится Сережа, — у меня не лезет уже про войну. — Ну вот и про Аномалию всем слушать не лезет, и так повестка пиздец, что ни день, то жесть, а тут еще мы со своими сказочками. Арсений молчит — хотя и слушает. Антон бросает на него быстрый взгляд, отмечает общую бледность, и обратно концентрируется на Сереже, чтобы не смущать. В первый раз после Питера они встречаются с Арсением с натянутыми улыбками и напряженными плечами — но рабочий формат, несмотря ни на что, так привычен, что включаются они в него неожиданно быстро, и вот, на сцене уже все четверо бегают и прыгают так, как будто никогда и не прерывались. На самом деле, несмотря ни на что, видеть Арса, вновь быть с ним в одной команде, ощущать, что они друг другу помогают — это то, от чего он не может отказаться. Они не убивают вепрей и не спасаются от висячек и воронок, не проходят квесты, не сдерживают наплыв безумия от стекол — но они снова действуют в тандеме, подхватывая и подключаясь к любому импульсу друг друга. Дима с Сережей тоже справляются с работой вполне успешно. С Сережи, вообще, все как с гуся вода — в Аномалии он пробыл меньше всех, и теперь, разве что, стал вдумчивее относиться к тем вопросам, на которые раньше махал рукой, и к людям потянулся больше, чем прежде — намучился без близких. Дима же повзрослел, стал гораздо спокойнее, но вместе с тем обрел то самое понимание, что никуда уходить из шоу-бизнеса не хочет. Поэтому он тянул даже там, где остальные уже падали от усталости. Концерты идут, люди рады их видеть, подтягиваются даже некоторые девчонки, которые были в Воронеже — Антон лица не очень хорошо запоминает, тут эксперт Сережа. Этот, вообще, может экзамен сдавать по основному костяку фанатского состава, иногда этим прямо пугает — что их, что фанатов. И все бы ничего — если бы не два жирных но. Про одно Антон не думает, стараясь схоронить его где-нибудь поглубже в своем одиноком нутре. А вот второе даже еще более неприятное, в каком-то смысле. Уворачиваясь от очередного недопоцелуя, Антон неловко смеется, и отходит в сторонку, пуская в сценку вместо себя Диму. Арсений ничуть не обескуражен — продолжает в том же духе, и спустя пять минут Антон уже сбрасывает его руки со своей талии. Это двигается по нарастающей. Зрители радуются, Стас ворчит, Сережа с Димой ничего не замечают, ну, или не комментируют, но Антон просто кипит. Он поверить не может, что Арс дает всему этому зеленый свет. В какой-то момент он понимает, что сейчас реально запорет съемку — а они посреди Истории, и вокруг целый зал живых зрителей. Арс смотрит на него так, будто через секунду расстегнет ему ширинку, и все их окружающие люди это прекрасно чувствуют. Антон выходит из светового квадрата. Пропускает один эпизод, другой. Не выходит на сцену, даже когда ребята уже втроем делают ему знаки. В конце концов его персонажа выводят в очередную сцену практически насильно. Он доигрывает почти на автомате, не задумываясь над тем, что говорит, стараясь только держаться подальше от одного конкретного импровизатора. Когда съемки, наконец, заканчиваются, и они уходят за кулисы и заваливаются в гримерку, первым Антону предъявляет недовольный Поз. Антон его сразу отбривает, копя свой гнев — ему есть, что сказать, просто не в присутствии Димы и Сережи. Сережа явно собирается сунуться следом, но, посмотрев на Антоново лицо, машет рукой — он всегда быстрее всех считывает социальные нюансы. — Я домой, — сообщает он, и уходит, даже не смыв грим. Поз следует за ним, показательно фыркнув, и в гримерке остаются только Антон с Арсением. Арсений ничего, против ожидания, не говорит — просто остается сидеть и смотреть на себя в зеркало, водя ватным диском с мицелляркой по лицу и удаляя остатки тональника. — Арс, — говорит Антон, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, — я тебе не указ, конечно. — Абсолютно. Антон вздыхает. Считает про себя — раз, два, три. Надо сказать. — Ты, если помнишь, в Аномалии мне говорил, что больше всего тебя в твоей карьере мучает то, что ты делаешь из наших с тобой отношений. Как ты их подаешь. Арсений не отрывает взгляда от зеркала, но Антон видит, как сжимаются его губы. — И я уже говорил, что мне-то — похуй, — поспешно добавляет он. — Так похуй, что ты от меня теперь шарахаешься на сцене? — в тоне Арсения — опасные звенящие нотки. Пригибайся к земле, все живое. — Я шарахаюсь не потому, что мне противно, еблан. А потому, что я хочу, чтобы ты этой хуетой самого себя больше не мучил. Арс закрывает глаза и молчит какое-то время. Антон уже начинает опасаться, что тот просто обидится сейчас, и не получится у них в пиздеце этом разобраться. Но Арс вдруг выдыхает: — Спасибо, что думаешь про это — про меня, то есть. — Да? — неуверенно спрашивает Антон. — Я осажу коней. Антон фыркает от формулировки, и Арсений бросает на него сквозь зеркало лукавый взгляд: — Совсем не перестану тебя лапать — не надейся. Так мы поступить с фанатами не можем. Но ты сейчас сказал, ну, просто заговорил про это — и меня отпустило как-то. Действительно ведь, мне самому оно больше не нужно. — Да? — снова спрашивает Антон, надеясь, что интонация у него не слишком глупая. — Ну… не знаю. Я попробую. И мне кажется, должно получиться. Все-таки не зря мы с тобой прошли школу выживания, все эти бесконечные сеансы агрессивной психотерапии, нет? Многое поменялось. Антон принимается проворачивать свои кольца. — Я тебе еще что-то хотел сказать. — Давай. — Я вот с друзьями когда общаюсь, с теми, что не были в Аномалии… они ведь некоторые очень стараются проникнуться. Понять. Но у них не получается, потому что для них я никуда не пропадал, время же здесь не шло. Ночь началась и закончилась, и все. У тебя так же? Арсений хмыкает неопределенно, и Антон понимает, что заведующий отделом анонимности, возможно, вообще ни с кем, кроме них, Аномалию не обсуждал. Эта мысль царапает неприятно, но он все-таки продолжает: — И я слегка дураком себя чувствую, когда им что-то объясняю — как будто, ну типа, сериал рассказываешь, который никто даже из них и посмотреть-то не сможет после твоих спойлеров, — он переводит дыхание. Арс слушает его, не перебивая, — но ты прав — мы сами-то знаем, что произошло. Школа выживания, или — как угодно это можно назвать. И раз то, что тебя мучило раньше, в наших с тобой разговорах ты как бы, ну, пережил — то оно должно теперь переломиться. И исправиться. Я так и для себя думаю про некоторые вещи. Арсений молчит какое-то время. Антон вспоминает, что так и не дошел до Аркадия Анатольевича — а, наверное, уже пора бы. Арсения-то к психотерапевту не затащишь и под угрозой конца света — но про себя Антон знает, что ему это поможет, как помогло летом. Просто тяжело будет заново рассказывать, что теперь представляет из себя его голова — и какое место в ней занимает Арс, а ведь этой темы никак не избежать больше. — Меня позвали сниматься в фильм один, — неуверенно произносит Арсений. — Это круто, — они все еще все плохо умеют хвалить друг друга. А Антон бы, может, и хотел бы уметь. — Ага. Он нависает рядом еще некоторое время, пока Арсений не берется снова за ватный диск и не стирает с шеи остатки грима. Молчание уютно, и Антон не хочет сейчас лезть за телефоном. Вместо этого он смотрит на теперь уже расчесывающегося Арсения. — Но ты совсем-то в кино не уходи. — О, бейби, если меня начнут звать Джармуши и Андерсены, вы только мои сверкающие пятки и увидите. — Согласен даже на пятки, — говорит Антон тихо. Арсений поворачивается к нему, и улыбка сползает с его лица. Брови его встревоженно приподнимаются, и Антон любуется им — такой красивый. Хороший такой. — Антон… — Я знаю, знаю, — он отводит взгляд, пальцы нащупывают в кармане сигареты — не сбежал в итоге от зависимости, не сумел. Ни в том, ни в этом. — Я не трогал хуи, поэтому мне ничего нельзя. Арсений морщится и явно хочет что-то сказать, но в конце концов опускает голову. — Удачи на съемках, — Антон приподнимает уголок рта и выходит из помещения. ** Почему Антон именно здесь — он понимает не до конца. Из всех временных эпох, чтобы идти в такое заведение, нынче, может, и не худшая — но, определенно, она в топ-десяти. Таксист высаживает его на набережной без лишних слов — Антон дал адрес за два дома от нужного, но его все равно не покидало ощущение, что мужик догадывается, куда он едет. Почему? Да потому, что когда нервничаешь, весь мир внимательно за тобой следит, это же ясно, как дважды два, и никакая это не паранойя. У входа две девицы что-то доказывают охраннику — Антон очень не хочет вступать ни в какие пререкания, поэтому когда он видит, что девиц заворачивают, ему сразу тоже хочется уйти. Но на него мужчина среднего роста и среднестатистической внешности — никогда не скажешь, где он работает — даже не глядит толком. Пускает без вопросов. Вопросы теперь есть у Антона и у его паранойи, но, скорее всего, дело банально в его поле. Внутри приходится заплатить за вход и отдать на минутку свой телефон. На каждый глазок камеры наклеивают черные наклеечки — снимать их строго запрещено. Интересно, откуда тогда в сеть протекают многочисленные фотки танцующих и выступающих? Взгляд Антона приземляется на черно-белый плакат с рекламой ближайшего шоу, поперек него значится «Лебединое озеро». Ага, понятно. Возможно, заклеенные камеры — нововведение. Сегодня он думать об этом не будет. Люди вокруг него — обычные люди, девчонок меньше, чем парней, кто-то ярко накрашен, но в среднем все похоже на стандартную клубную тусовку — ничего другого он, впрочем, и не ожидал. Он в курсе, что геи — не инопланетяне. Или настолько инопланетяне, насколько им хочется. Он собирался рассказать о том, что идет сюда, Позу, но в последний момент передумал — не захотелось отвечать на миллион вопросов. Дима бы крайне обеспокоился тем, что его узнают, а еще наверняка бы стал докапываться, что именно Антон тут делает и зачем. Что именно Антон тут делает и зачем — в нормальные слова не укладывается, но он точно знает, что оно ему нужно. И нет, обойтись приложениями было не вариант, там хуй чего поймешь, да и терпеть Антон не может эти анонимные переписочки, ему лички в инсте хватает. Бар обнаруживается на втором этаже, и он не очень уверенно подсаживается к стойке. У стены на диванчике двое сидят в обнимку — один в деловом костюме, лысый и с флером заебанного финансового директора, а второй юный и в очень узких джинсах. Не чрезмерно юный, просто младше. В любом случае, кто Антон такой, чтобы судить? Тем более он уже отвлекся — пытается не смотреть на соски бармена. Оказывается, рабочая форма здесь — черные трусы, подтяжки и черные ботинки, высокие такие. Бармен быстро отвлекается от девушек на другом краю и, слегка подаваясь телом на стойку, мило улыбается ему и спрашивает, что Антон хотел бы выпить. Антон скользит взглядом по меню — цепляется за вариант с сорока тысячами, за которые бармен проводит вечер только с тобой — не понимает, шутка это или нет — но, в любом случае, он здесь не за платными удовольствиями даже в стебном виде. Можно было бы с Сережей в Хани-бани сходить и не мудрствовать. Соски и татуировки на нечестно-красивом теле все равно отвлекают. Антон отводит взгляд, пьет полученное пиво, а потом думает — а чего, собственно, и возвращает взгляд обратно. Бармен явно не против и готов перекинуться парой слов, даже спрашивает его что-то про кольца. Непонятно, узнал ли он его — но Антон заранее решил, что раз даже Лазарев сюда в открытую ходит, то гори оно все огнем. Камеры все равно ни у кого не работают. Если, конечно, кто-то не сдерет исподтишка наклеечку. К черту, думает Антон, допивая стакан, я полгода выживал в апокалипсисе — чего мне здесь бояться. Вот этого с сосками, который младше меня лет на десять, или, может, бизнесмена глянцеголового, который уже всосался в своего визави? Девочек, которые переключились с бармена друг на друга? Я, блин, в кабанов из автомата стрелял. Он хихикает еле слышно и перехватывает взгляд приземлившегося рядом плотного мужчины лет под пятьдесят. Тот сразу салютует ему стаканом: — Привет! Антон вежливо улыбается, кивает и сползает с табурета — это совсем не его типаж. Не то, что хорошенький бармен. Правда, если честно, и с ним бы Антон никуда не пошел — слишком юный. Леонтьева сменяет Лепс, и Антон мысленно стонет — тут еще и караоке подъехало, судя по звукам, а чего он не выносит, так это пьяных завываний не в ноту, когда сам почти трезвый. Юнец с дивана отлепляется от губ своего кавалера и уносится в сторону микрофона. Антон, кряхтя, незаметно разминает спину, затекшую от сидения на табурете, и идет на первый этаж, откуда гремит музыка пободрее. На лестнице его огибают люди, которым нет до него дела, и ему впервые за долгое время вспоминается универ, где он не был еще знаменитостью и не ожидал от толпы дурного. Как и всегда, он высится здесь поверх всех голов, но даже по макушкам понятно, что в заведении собралась не его целевая аудитория. И слава богу. На первом этаже тоже есть бар — Антон не сразу его заметил, а еще сцена, где танцуют накачанные мужики в ярко-зеленых глянцевых трусах. На них смотреть тоже приятно, но не так, как на бармена — тот, несмотря на всю стройность и изящность, все-таки выглядел живым человеком, а не куском мяса. Антон вдруг вспоминает, как смеялась над ним Ида — «Хавали или Наваи? Такие нравятся тебе?» Ох, Ида, знала бы ты, где я сейчас — впрочем, кого еще этим удивишь в нашей сфере? Может быть, она бы и бровью не повела. Особенно если бокальчик шампанского ей выдать под разговор. Он смотрит на барную стойку с сомнением — слишком пьянеть ему не хочется. Рядом вдруг что-то падает и разбивается, и Антон понимает, что оказался в десяти метрах от исходной точки, только когда уже начинает искать рукой автомат. Сука, только этого здесь не хватало. Он пытается отдышаться — все в порядке. Просто кто-то нечаянно разбил стакан. Никаких афганских флешбеков. Пара минут уходят, все-таки, на то, чтобы восстановить дыхание и унять сердце. Он смотрит на сцену, заземляясь на ней. Парни в зеленых трусах, ага. Вон и в перьях кто-то по сцене прошел, наверное, скоро начнется какое-то шоу. — Пошли танцевать, — говорят ему на ухо. Он оборачивается и сталкивается со смеющимся взглядом человека не сильно ниже себя. Он улыбается в ответ и позволяет потянуть себя за руку, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Ладонь горячая, сильная, тянет уверенно. Парень похож на ровесника — Антону нравится. Они оказываются среди двигающихся в беспорядке тел, танцпол уже разогрет, люди перестали зажиматься. Антон не великий танцор, но иногда попрыгать под музыку любит. Он осторожно опускает ладони на чужие плечи, близко к локтям. Следующим треком включается Комсомольск, и какой-то длинноволосый пацан рядом визжит от восторга, как девчонка. Или не как девчонка, мысленно одергивает себя Антон — а потом перестает думать, потому что его прижимают к себе сильные руки. Он движется, ощущая живое тело, нагретые мышцы, цепкие пальцы, ухватившие его за лопатки. Музыка ведет его, люди вокруг кружатся и смеются, и все они — проклятые и непонятые собственной же землей, но сейчас им хорошо так, что хочется смеяться вместе с ними. И он, как Петр Первый Церетели, смотрит на город свысока, и никто не узнает глаз его шальные огоньки. — Можно поцеловать? — спрашивают его. Он прижимается к чужим губам первый, наклоняясь и закрывая глаза. Все правильно.