Золотые глаза

      Чимин проводил глазами мелькнувший в дымоходе хвост и растерянно обвел взглядом внутренности шатра. Проморгался. Потер глаза и для верности похлопал себя по щеке. Впору было подумать, что все произошедшее было сном, но на полу лежал разбитый столик, ребра стонали, будто с них вскочил кот размером с быка, а на рубашке расплывалось мокрое пятно.       Он задумчиво потрогал пятно и лизнул палец. Соленая, как и положено слезам.       “Что это было? Кому о таком вообще можно рассказать?”, — завел он привычный мысленный диалог с самим собой. “Схожу-ка я к доктору. Может у него есть какой-нибудь порошочек, для ясности ума.”              Из размышлений его вырвал грохот барабана, тот самый, что прогнал незваного гостя.       «Беги, беги, начальство ждать не будет», — твердил барабан каждому в лагере, дергал за руки и за ноги, стаскивал одеяло, гнал из тепла на холод.       Парень заскакал по шатру, хватая и натягивая рубаху и штаны. Набегавшись за прошедший день, он перед сном бросил всё как попало, и из-за этого теперь запутался в штанине и чуть не упал. «И кто только выдумал эти шнурки. Вечером не развяжешь, утром не завяжешь», – жаловался он себе сегодняшнему на себя вчерашнего.       Наскоро справив нужду в ведро за ширмой, ополоснув лицо и руки, он впрыгнул в сапоги, схватил жилет и выскочил из шатра. Сломя голову он помчался на построение. Длинная тень бежала по правую руку, нелепо ломая длинные паучьи ноги о кочки.              Времени на одевание и обувание было так мало, что крючки на жилете пришлось застегивать на бегу. С этими чертовыми медяшками и в покое трудно было управиться, а на бегу и подавно. Стараясь попасть крючком в скобочку, парень запнулся и чуть не пропахал носом тележную колею. Второй раз чуть не упал, когда, наконец, справившись с упрямыми крючками, загляделся на восход. Голова сама поворачивалась. Да и как было оторвать взгляд от солнца, которое заглядывало под тяжелый полог серых туч, как под стол, и окрашивало их волнистую изнанку в кроваво-красный. Больше оно сегодня точно не покажется. Такие тучи просто так не разойдутся.       Барабан бил безумолчно и размеренно, как большое мощное сердце, разгоняющее по венам застывшую за ночь кровь. На плац, под развевающийся княжеский флаг, со всех сторон сбегались и сходились люди. Толкаясь в спешке, они занимали надлежащие места, здоровались со своими, ёжились от утреннего холода, шутили, зевали, жевали, чесались. Чимин занял своё место, сразу около княжеского помоста.       На этом помосте, под флагом, с вышитым по желтому полю черным лебедем, стоял отец. Пак Ханыль. Тот самый, которого друзья и недруги звали Старым лисом. Старым не за возраст, ему едва минуло сорок, а за дальновидность, за умение подладиться к каждому, расположить к себе людей, превратить недругов в вернейших союзников и при этом не упустить своей выгоды. На этом же помосте, стояли его ближайшие советники, главы частей его армии.              Лицо Князя было осунувшимся и серым. В косых рассветных лучах морщины особенно глубоко прорезали его обветренное лицо. После того, как Старый Лис увидел, каким вернулся его сын, он кипел от ярости, но показывать этого никак не мог. Если полководец даст ярости затуманить разум, то всё его войско будет повержено. Вот и приходилось, сцепив зубы, быть перед людьми спокойным, величавым и твердым.       Это показное спокойствие могло обмануть кого угодно, только не Чимина. Он то видел, как ходили на щеках отца желваки, и как добела сжимались пальцы на рукояти его булавы.       На людях отец всегда был серьёзным. В своих тяжелых одеяниях, в чешуйчатом панцире из кожаных и медных пластин, в шлеме с высоким красным плюмажем из конского хвоста, он не выглядел тем толстым добряком, каким знали его жена и дети. Он выглядел властелином. Вершителем судеб. Прямая спина и властная посадка головы позволяли ему на всех смотреть сверху-вниз. Снизу не было заметно пухлых щек с редкой растительностью и разбегающихся от глаз добрых морщинок. Все, кроме семьи, видели в нем князя, который восстал против своего государя, защищая простых людей.              Как-то раз в детстве Чимин, подслушал разговор отца с его старинным другом, важным чиновником и по совместительству шурином. Властительные мужи тогда целый день провели на охоте. Вернувшись домой, много ели, много пили, смеялись, хвалились и хлопали друг друга по спинам и плечам. От рисового вина обоих разморило. Тогда и зашел спор о том, как держать себя с домочадцами, с подчиненными, и с собственным войском. Отец, усмехаясь в усы, все говорил, что с людьми, как с лошадьми. Ежели только кнутом, так ни усердия, ни старания, ни доверия не будет, а шурин бил себя ребром ладони по другой и возражал: “Какое доверие! Бояться тебя челядь должна! Трястись, как овечий хвост от одного звука твоих шагов. Тогда и порядок будет. И воровства не будет.” Чем дальше, тем он больше горячился и размахивал руками: “Ежели холопы без страха живут, то жиреют и наглеют. Без страха мелкий люд тебя разует, разденет и по миру пустит! В канаве зимой замерзнешь”.       Почему-то именно эта канава особенно врезалась тогда в память, и сейчас вспомнилась так некстати.       Пока Чимин представлял себе эту страшную канаву, люди построились. Те, кто давно в солдатах ходил, стояли поровнее. Тех кого недавно из деревень набрали, видно было, что старались, но выучки им явно недоставало. Ряды солдат продолжались до самого края огромного поля. Чимин каждый день видел войско, он жил бок о бок с этими людьми уже не первую неделю, но никак не мог привыкнуть к тому, как много людей пришло сюда по воле его отца.       Барабан смолк и вместе с ним смолкло людское гудение.       Князь прокричал «Здравия желаю», а в ответ тысяча глоток гаркнула «Зрав желаю господин главнокомандующий». Прозвучало это, конечно, как: «Зррааа жраааа» и «здграграграга».       Чимин обычно всегда смеялся, когда это слышал и придумывал другой смешной ответ, но тут вдруг шутить расхотелось. Он почувствовал тычок в бок и поймал на себе недовольный взгляд сына того самого шурина – Юнги. Тот сделал страшные глаза и едва заметным кивком указал Чимину куда-то в район живота. Тот опустил взгляд и увидел, что один крючок он все-таки пропустил. Быстренько застегнул и постарался больше на Мина не смотреть. Слишком уж много осуждения было на его слишком белом для парня личике.       Старый Лис обвел взглядом ряды людей, стоящих перед ним на мокрой холодной осенней земле. На земле, которая под напором тысяч ног раскисла в грязное месиво. На земле, за которую все эти люди пришли драться. На земле, в которую многие из тех, кто сейчас стоит перед ним, ляжет раньше, чем закатится солнце.       Так много лиц, так много людей. Тех, кто стал солдатом, едва оторвавшись от материнской юбки, и тех, кто уже успел покатать на спине собственных внуков. Чьих-то мужей, отцов и братьев. Сегодня ему вести всех этих людей против цепного пса старого трусливого короля. Сколько из этих ребят сегодня после заката ляжет спать в своих шатрах, а сколько ляжет в эту землю.              Глубоко вдохнув и выдохнув облачко легкого пара Старый Лис Пак поднял высоко вверх свою сверкающую полированной медью булаву и прокричал: — Братья мои! Кровавый тиран пришел на нашу Землю. Он хочет забрать всё, до последнего рисового зерна! Этот грязный шакал хочет оставить наших жен и детей умирать с голоду! Его бездонная утроба никогда не насытится! Дважды протягивал он свои грязные руки к нашему горлу, и дважды мы обрубали их. Сейчас он послал не лапу, но змеиное жало. Ему приказано убить и растерзать каждого мужчину, женщину и ребенка на нашей земле, сжечь наши поля и корабли, сравнять с землей каждую деревню и город. Засыпать солью наши поля и вырубить сады. Но этому не бывать. Вы самые храбрые воины в этой стране! Сердца ваши полны отваги! Помыслы ваши чисты! Руки ваши сильны! Сабли и стрелы ваши остры! Само небо привело нас сегодня сюда дабы могли мы защитить нашу землю! Старая змея сломает свои гнилые зубы о наши мечи! Мы переломим ему хребет нашей железной булавой! Мы пройдем по их войску, как проходит серп по колосьям! Не будет пощады тем, кто пришел к нам с ненавистью в сердце! Это будет славная победа! Придворные поэты сложат песни о каждом из вас.              Старый Лис говорил горячо, распаляясь все больше и больше. С яростью взмахивая булавой, сокрушая невидимого врага. Свободной же рукой он будто вырывал из груди сердце и отдавал его людям. С каждым словом голос его становился все громче, все увереннее, глаза сверкали, дыхание тяжелело, а с губ летели брызги слюны. Каждое слово звенело сталью и впивалось в людей оперенными стрелами. В этот момент у Старого Лиса стояло перед глазами лицо его младшего сына, ставшее красно-фиолетовой маской. Дать этим зверям хозяйничать на свой земле он не мог! И эта же самая мысль была в сердце каждого, стоящего перед ним солдата!              На словах «Это будет славная победа!»,— тысяча глоток подхватила слово «победа», проревев его с яростью и восторгом, а потом ещё и ещё раз, будто шторм, разыгравшийся в февральском море, будто гром, прогремевший в горах.       По обе стороны от помоста взметнулись вверх столбы пламени из ритуальных бронзовых чаш. Слуги подожгли налитое туда масло. Барабан застучал, как сердце бегуна, и Чимин почувствовал, как вздрогнули доски помоста. Обернувшись, он увидел, как тяжело ступая на помост взошел огромный черный бык со страшными рогами, круто загибающимися на спину. Бык был стреножен и опутан веревками, концы этих веревок держало шесть дюжих молодцов. На рогах и гладко-морщинистой шее болтались амулеты, кисти, бусины и колокольчики, подвешенные к широким узорчатым лентам. Через спину быка было перекинуто белое полотнище, с именами богов и духов, которым приносилась жертва.              Молодцы привязали веревки к толстым столбам, вкопанным по обе стороны помоста, подергали, убедившись в прочности узлов, и отошли.       Тени от пламени метались по лицам людей, стоящих на помосте, делая их страшными и зловещими. Со своего места Чимин видел, как огонь плясал в масляном, опушенном длинными ресницами, глазу быка, едва видневшемся из-под вороха амулетов. Глаз этот безучастно смотрел и на огонь и на людей. Зверя загодя опоили настоем белены. — О великие духи Земли и Неба, Солнца, Луны, пяти звёзд и двенадцати планет, ветра и дождя, – нараспев начал читать молитву князь, совершенно поменяв голос. Сейчас он обращался не к людям, но к богам. Он просил. — Вы, владетели земли и неба и всех миров под солнцем и луною, тварей земных и птиц поднебесных. Пролейте на нас свет своей мудрости! Одарите нас своей благодатью! Мы склоняемся в мольбах, смиренно просим о милости! Узрите, чистоту сердец наших, ясность помыслов наших! Молим вас о защите детей наших! Обратите свой гнев против врагов наших! Поразите их громом и молнией! Свяжите их по рукам и ногам, Ослепите их и оглушите! Обрушьте на их головы пылающие камни и сотрите в пыль их кости. Лишите их своей благодати! Пусть проклято будет их имя и развеется в веках, как пыль! Примите же этот дар, как знак чистоты помыслов наших!              На этих словах Старый Лис протянул в сторону правую руку с булавой и согнувшийся в поклоне служка принял булаву и вложил в пустую ладонь короткий меч с тонким полированным лезвием и длинной рукояткой, украшенной молитвенными заклинаниями. Служки повисли на уже и без того натянутых веревках.              Чимин, затаив дыхание, смотрел, как опустилась рука, принимая вес меча, как, тяжело ступая, отец обошел огромного зверя, и огладил свободной рукой его каменистый затылок. Смотрел, как взлетев вверх, клинок поймал красные блики пламени. Услышал, как зайдя под челюсть зверя, мерзко заскрипел, прокладывая себе мертвому и холодному путь сквозь живое и горячее. Опоенный зверь дернулся, столбы дрогнули, веревки натянулись. Бык удивленно вздохнул и рухнул на застонавшие от такой тяжести доски. Главный жрец, подобрав расшитые рукава, быстро подставил под разрезанное горло ритуальную чашу, стараясь не попасть под последние удары вздрагивающих ног.              Чимин стиснул зубы и уставился в пол, чтобы не видеть, но уши зажать он не мог и слышал тот металлический звон, который рождался от тугой струи, бьющей по металлу. Почему-то этот звук заглушал даже гром барабана. Металлическим был не только звон но и запах, разлившийся в воздухе. Запах первой крови сегодняшнего дня.              Сжав трясущиеся пальцы в кулаки он, чтобы унять мелкую дрожь во всем теле, ещё больше выпрямился, стиснул до боли зубы и посмотрел на отца. Тот, тяжело дыша, поднял над головой чашу. С криком: “Победа в обмен на дар!”, – Старый Лис щедро плеснул из чаши в один огонь, потом в другой. Пламя зашипело, затрещало, забилось и взметнуло густой черный дым. К запаху свежей крови примешался удушливый смрад горелого, а черный дым обжег глаза. Чимин бросил короткий взгляд на всех генералов, они стояли кто недвижимо, кто переминаясь с ноги на ногу, но все очень прямо и торжественно. Сквозь ещё не скатившиеся слезы юноша наблюдал, как служители облепили бычью тушу, как муравьи облепляют упавшую стрекозу. Они с муравьиной сноровкой и скоростью обрезали веревки и уволоки тяжелое тело с помоста. О быке теперь напоминала только пара потерянных бусин.              Огонь, пожрав подаяние, с гулом взвился выше. Толпа грянула восторженным воплем. Боги приняли дар. Огонь не погас.       Князь, воздев руки, прокричал благодарность и Толпа ответила ему ревом. После слов «каждому по куску мяса» солдаты гаркнули так, что заложило уши. Старый Лис знал, что боги богами, победы победами, но ничто не отзывается большей радостью в сердце солдата, чем миска горячей мясной похлебки и весть о том, что все возвращаются домой. Но сейчас, Старый Лис мог дать людям только похлебку.       Барабан затих. Командиры вразнобой покрикивали на замешкавшихся. Люди расходились к своим котлам. Кто-то радостно потирал руки, кто-то хлопал по плечам товарищей. Слышались шутки и смех.              Чимин, стараясь не вдыхать зловонный дым, все ещё продолжавший тянуться из чаш, вглядывался в лица расходящихся людей. Говорят же, что тот, кому скоро суждено умереть, отмечен особой печатью… но нет. Нет этой печати. Морщины, веснушки, прыщи, шрамы, а печатей нет, это выдумка старых бабок, которые только и знают, что пугают детей страшными сказками.       Из этих размышлений его вырвал неслабый тычок в бок. Юнги, не дозвавшись, решил применить силу. – Не спи, слива зеленая, – ехидно улыбнулся тот. – Да когда же ты уже перестанешь меня так называть, – тяжело вздохнула “слива”. – А как мне перестать, когда ты сейчас точно такого цвета? Зеленый, как слива недозрелая, никогда на забой не смотрел, неженка? – хохотнул Мин и потащил друга за рукав в генеральский шатер. – Ты когда бриться научишься? – шепнул Мин на ухо Чимину. Тот в ответ лишь закатил глаза и поскреб ногтями мелкие черные пеньки на подбородке, раздумывая над истинностью мудрого изречения говорящего, что лучше раз в год родить, чем каждый день морду брить.              С утренней прохлады приятно было нырнуть в теплое и пахучее нутро шатра. В шатре уже раскланивались и рассаживались, разговаривая даже меньше обычного.       Расторопный слуга рысил туда-сюда, внося с улицы тяжелые подносы и котелки, укутанные в покрывала, как невесты. Несмотря на все предосторожности, стеганые покрывала не могли удержать пряный мясной дух. Пар тянулся тонкими ручейками и сливался с царящими в шатре запахами старых овчин, горящих березовых углей, железа, сандала и крепкого мужского пота.       Весь цвет повстанческой армии, расселся на коврах и подушках, за низенькими столиками. Людей ещё держало торжество момента, говорили мало, смотрели строго. На возвышение, покрытое богатым красным ковром, из-под которого свисали пустые медвежьи лапы, уселся сам Князь. Статный, гордый, он окидывал взглядом шуршащих и кряхтящих сановников.              Князь кивнул слуге, и тот с видом балаганного фокусника стал снимать покрывала с заветных котелков и подносов. Первым делом освободил блюдо с лепешками. Полагалось обнести каждого гостя, начиная с самого старшего. Каждый брал себе одну или две. — Смотри! Этому выскочке носатому раньше меня подали, а он ведь служит князю всего три года, а я уже пять, — наклонившись к соседу прошептал Кан И, сверкнув сердито глазами из-под густых, сросшихся к переносице, бровей. — Так он же старше тебя! — так же едва слышным шепотом ответил его сосед — Ен Бинх. — Как коней табунами пригонять для надобностей его милости, так сыном называет, медом изливается, а как посадить поближе, так эту лапшу длинноносую! — У этой лапши не только нос большой, но и уши! И он ему почти зять. Уймись! — урезонивал друга Бинх. — Да все, все, понял, — прошипел Кан И. Он уставился в лепешку и принялся с вниманием астронома изучать её кунжутные созвездия. — Ну что? Как там твоя увеличительная капля? Стало лучше видно? — спросил Чимин наклонясь к уху Юнги. Они сидели рядышком, совсем недалеко от выхода, мирясь с тем, что ни по возрасту, ни по заслугам, большего им не полагалось. — Пока нет. Нужно очень чистое стекло. Пока даже не знаю, или у меня песок грязный, или форма, или добавить чего нужно, я уж его и так и эдак промывал, и меч ещё этот привезли, — с грустным вздохом отвечал Юнги. Есть хотелось нестерпимо, но без разрешения никто не смел притронуться к кушаньям. — А меч этот, он правда волос на лету перерубает? — с живейшим интересом принялся выпытывать Чимин? — Правда! Я думаю, его сворачивали, ковали, потом опять сворачивали и так не меньше сотни раз. Не знаю только, как остужали, в воде, в масле, на воздухе, – задумчиво шепотом принялся рассказывать Мин. — Ого! Это же дней на двадцать работы! На один меч! Без колдовства точно не обошлось! – восторженно вздохнул Чимин. — Сколько ж я тебе буду объяснять! Нет никакого колдовства. Ты мне лучше скажи, как Сонни? — сменил тему Мин, пока окончательно не пустился в рассуждения о способах ковки и закалки. — Сонни в берлоге у достопочтенного доктора. Я за него уже даже не волнуюсь. Его врачебное светлейшество в него столько иголок воткнул, что бедный мой братик стал похож на гору, поросшую бамбуком. — ооохххх… , – Тяжело вздохнули оба, потому что каждый помнил, каково попасть в руки к этому светочу науки. Науки, но никак не милосердия.              Немного отвлекли от грустных мыслей жареные караси с рисом. Пока блюдо дошло до Чимина и Юнги, на нем уже оставалась одна костлявая мелочь. Большие люди выбрали большую рыбу.       Слуги разлили гостям по маленьким чеканным стопочкам рисовое вино, благородные господа отсалютовали князю и он милостиво разрешил приступать к трапезе, отправив в рот, следом за вином, сразу половину карася.       Для непривыкшего Чимина, после обжигающего вина, жирная рыба пошла, как дождь в засуху.       Потом была очередь конины с морковкой и яблоками. Мин, разжевывая кусок, отметил, что на бедной коняге сначала лет двадцать пахали, потом накормили до отвала и так сытую и счастливую в котел и засунули.       Следом подали перепелок с грибами и травами. Последним блюдом были груши с анисом, сваренные в вине и меду. Тут Князь не удержался, хлопнул себя по колену и вытерев о полу одеяния пальцы, выудил ими из кошеля на поясе серебряную монету. Он бросил её слуге, со словами: “Передай повару, угодил, шельма!”. Слуга ловко поймал блеснувшую монетку и принялся кланяться, как прихожанин в храме. Хозяин поместий, из которых привезли эти груши, приосанился и засиял не хуже этой монетки.       Благородные мужи чинно отправляли в благородные рты куски зверей, птиц и рыб и запивали их подслащенной медом водой с мятой. Хмельного больше не подавали. – Ну что, все, как мы и думали. Их генерал не поведет войско через мост. Будет переправляться ниже по течению, там берег отлогий, песчаная коса, и течение не такое быстрое, – принялся советоваться Старый Лис с шурином. – Сонни говорит, что тот с него как раз за мост спрашивал. Вон как разукрасил. Великим стратегом себя мнит. Я уже послал отряд лучников, схорониться около той песчаной косы. Нашпигуют его стрелами, как чучело соломенное. – Криво ухмыльнулся Мин старший. – Осторожнее с ним надо. Хоть мы и знаем, откуда он пойдет, но на этой косе много народу не спрячешь, задумчиво протянул Пак. – Может подкрепление им выслать? – Отчего б и не выслать, давай ещё пару десятков лучников отправим, да вон хоть старшего твоего, – , кивнул головой княжеский шурин в сторону сосредоточенно жующего Чимина.       Князь помолчал, покрутил ус и со вздохом кивнул. Жена, узнав, что он берет с собой в поход обоих сыновей, проплакала всю ночь. При расставании хваталась за стремя, за полы кафтана и просила его беречь детей, на что сразу с трех сторон услышала, что они уже не дети.       А как их беречь, когда они сами вперед рвутся, да и что подчиненные скажут, если увидят, что он над ними как наседка кудахчет. Негоже перед людьми позориться. — Зятек мой будущий, – наклонился князь к Луо Сиюну, – не одолжишь мне человек двадцать твоих молодцов? Лучников надо. По собакам бешеным пострелять. – Если ты дозволишь, княже, то я и сам с ними пойду, и за мальцом твоим пригляжу. – Сделай милость, а то ведь снимут с меня дома шапку вместе с головой, ежели с ним чего случится. – Уж я догляжу. И собаке этой бешеной спуску не дам, – сверкнул глазами пират, тот самый, которого Кан И назвал рисовой лапшой.              На том и порешили.              Время поджимало. Князь вытер ладонью усы и бороду и, шумно хлопнув себя по коленям, поднялся. Остальные, торопливо хватали последние куски и скрипя коленями поднимались следом. Благородные мужи спешно дожевывали и стряхивали последние крошки с узорчатых цветных халатов. Будущий зять с ловкостью фокусника спрятал за пазуху две теплые лепешки. Кан И на это презрительно скривил губы.              Чимин тоже успел ухватить две. Одну сунул в руки другу, а вторую - за пазуху, и теперь ощущал, как она уютно устроилась между рубахой и жилетом и грела его своим хлебным теплом. “Сейчас снаружи тепло, а потом изнутри будет”, – мечтательно думал он, поглаживая лепешку маленькой ладошкой с пухлыми пальчиками. Пухлыми в нем были только щеки и пальцы. Все остальное тело жир накапливать не умело совершенно. Отроческая утроба вечно требовала пищи. Братец Мин всегда смеялся, что тот крестьянин, который возьмется откармливать его дорогого братца, пойдет по миру, самое меньшее через пол года.              У самого выхода из шатра, неразлучную парочку догнал догнал Луо Сиюн и блеснув белыми зубами передал Чимину повеление Старого Лиса – прибыть собранным и снаряженным к его шатру. – Со мной поедешь. Только гляди у меня, чтоб никаких побрякушек не было. Идти будем тихо, чтоб ничего не блеснуло, ни звякнуло, - сурово добавил пират. – Так у меня ж и нет ничего, только ножны серебряные, — растерянно оглядывая и охлопывая себя руками, протянул Чимин. – а колокольчик на поясе, что я давеча видал? – Это из храма, оберег от сестры, – растерянно возразил – Твоей сестрице будет лучше, если ты вернешься целый пусть и без оберега. Да и мне тоже. Так что я теперь тебе и сестра и мать и оберег. Усек, птенец?, — ухмыльнулся пират. – Усек….только я тебе не птенец! – дерзко вскинул голову Чимин. – Послали ж боги родственничков, – закатил глаза пират. – Оденься, говорю, неприметно. В засаде сидеть будем. Гонор будешь дома кухаркам показывать. Понял? – Понял, – угрюмо буркнул будущий родственник. – Всё! Пошел!              Шатер Чимин застал уже полуразобранным. Собственных слуг ему с братом пока не полагалось, собирали и разбирали для них жильё отцовские. Конь стоял оседланный, у седла висела самая большая драгоценность - лук. Черный, полированный, с тетивой из тернового шелка, с узором в виде бегущих облаков. Своим прихотливым изгибом он напоминал губы красавицы и звался “Грозовая туча”. Стрелы, выпущенные из этой тучи, разили, как молнии. Мастер даже пустил слезу, когда передавал своё творение новому хозяину. Однако, увесистый кошель с серебром быстро эту слезу высушил.              Седой дядька, знавший княжеского сына с рождения, уже держал для него наготове панцирь и кожаный шлем. Опуская на крепкие молодые плечи тяжело брякнувший панцирь, дядька горько вздохнул. Чимин молча похлопал его по руке.