Навеянное грёзами

Гипносу нравилось работать по ночам. Часов с девяти в цветочную лавку на углу дома почти никто не заходил — так, лишь снаружи могли остановиться, чтобы оглядеть букеты, а затем быстро направиться дальше. Тишину и одиночество, которые приходили вместе с сонными сумерками, Гипнос любил куда больше, чем суетливых клиентов, вечно недовольных тем, как дороги нынче стали живые цветы. Таких полно было днём, и Гипнос восхищался стойкостью Пасифеи, которой куда чаще приходилось иметь с ними дело. Те, кто приходил ночью, — совсем иной сорт людей. Если человеку взбрело в голову купить букет в такое время, значит, с ним приключилось или грандиозное счастье, или не менее грандиозное горе. У мужчины, который зашёл в лавку после полуночи, в глазах не было и проблеска счастья. Он стянул с головы шапку, и неуложенные, вьющиеся волосы рассыпались беспорядочно; мужчина провёл по ним ладонью больше по привычке, чем из желания привести себя в порядок. Впрочем, лёгкая небрежность не могла скрыть его природной красоты. Среди кадок и высоких ваз, полных дремлющих цветов, он походил на статую Аполлона в парке, которую из шутки вырядили в джинсы и серый джемпер. Гипнос отложил ножницы, свернул упаковочную бумагу и поставил недоделанный букет с нарциссами в вазу на столе. — Ищите что-нибудь конкретное? На его вопрос «Аполлон» уклончиво тряхнул головой — кудри пришли в движение, под тёплым светом ламп в них переливалось золото. Прошёл вглубь магазина, рассеянно оглядывая букеты. Он словно блуждал во сне — или уж, скорее, в клетке собственного разума. Гипнос не мешал ему медленно приходить в себя, лишь следил, чтобы «Аполлон» ненароком ничего не уронил. — Я… не знаю, — наконец выдохнул он, остановившись. Его взгляд замер на одном из горшков. Подойдя, Гипнос убедился: гиацинты. Только готовились как следует распуститься, но едва ли время сделает их прекраснее. Пышнее, ярче — может быть, однако Гипнос находил прекрасное в ускользающем. В том, что легко не заметить и что уйдёт безвозвратно, не оставив о себе даже воспоминаний. — Может быть, что-нибудь особенное? «Аполлон» поджал губы, а затем снова взлохматил волосы, точно пытался собрать вместе разрозненные мысли. — Я правда не знаю. И… чёрт, нет, мне не нужны цветы… Извините, зашёл по привычке. Гипнос приподнял бровь. — Больше некому дарить? «Аполлон» вздрогнул. Обернулся к нему, невольно сжав кулаки. — Нет! То есть… аргх… Не говорите это вот так, ладно? — Значит, всё-таки вы ищете нечто особенное, — кивнул Гипнос. Кончиками пальцев коснулся листьев гиацинтов. — Нет. Ему не нужны цветы, — «Аполлон» наконец отвёл взгляд от нежно-лиловых соцветий. — И уж тем более от меня. — Чужая душа — потёмки. Откуда вам знать, — пожал плечами Гипнос, беря один из горшков. — Кроме того, цветы нужны вам. Иначе привычка не привела бы вас сюда. Он срезал семь гиацинтов. Подумав, добавил маленьких белых хризантем, и чтобы уравновесить их, переложил веточками кипариса. «Аполлон» не сказал ему ни слова. Не согласился, но и не остановил. — Наживаетесь на чужом горе, — пробормотал он, когда Гипнос развернул упаковочную бумагу. Тот улыбнулся: — После девяти все букеты отпускаются по себестоимости. Чужое счастье, как и чужое горе, он оценивал исключительно в цветах.