Сослагательное наклонение

У Локи ровное бледное лицо, губы сжаты в тонкую линию, а глаза огромные, блестящие, как кусочки льда, и до жути уязвлённые. По одним только глазам видно — ещё несколько мгновений, и он разревётся прямо на месте, как мальчишка. Отец этого совсем не замечает. Или легче думать, что именно не замечает, а не нарочно игнорирует. Тор не помнит, что такого Локи сказал, от чего началась очередная ссора. Настолько привычно, что разум просто пропустил фразы, подобно белому шуму. Он не помнит, в какой момент всё зашло слишком далеко, но факт остаётся фактом — отец буквально источает пламя злобы, и от этого жара глаза-ледышки вот-вот начнут плавиться, стекая влажными струйками по щекам. Тор осторожно проскальзывает к брату — хотя такие движения скорее в стиле последнего — кладёт ладонь ему на плечо. Только сейчас он замечает, что Локи буквально весь дрожит от напряжение, плотно сжав зубы. — Пойдём, — говорит в пол голоса, осторожно поглаживая тощую, струной натянутую спину. — Посидим в машине, давай. Локи медленно выдыхает — он в одном шаге от того, чтобы сорваться — бросает ещё один пронзительно острый взгляд на отца. Ответом ему прилетает небрежный жест рукой — «пошёл с глаз долой, никчёмный мальчишка». Отец никогда не отличался снисходительностью. От этого не редко доставалось и самому Тору, поэтому сейчас он перехватывает брата под локоть и мягко утягивает из кухни, прихватив с комода ключи. На улице идёт дождь. Не слишком сильный, но достаточно, чтобы оставлять частые шрамы капель на плитке у дома. Листья тихо шелестят от ветра, раскачиваются тёмными гроздьями в каком-то странном, задумчивом танце. Особняк в самой глуши, на границе дикого леса, где никто не узнает, где все их тайны будут надёжно спрятаны от внешнего мира. От сюда не уедешь быстро, не спрячешься в ближайшем баре или парке. Остаётся только одно — потрёпанный пикап на заднем дворе. Старый и даже немного тарахтящий на ходу, хотя семья у них далеко не бедная. Но Тор не жалуется. Когда они садятся в машину, звук дождя становится глухим, обволакивающим, превращаясь в мирное постукивание по крыше. Локи долго смотрит в окно и дышит неровно, как будто пытаясь сдержаться. Как будто не решаясь плакать вслух, хотя по лицу всё же пробегает несколько одиноких капель. На стекле их куда больше, и от этого сравнения как-то досадно подёргивает внутри. Словно Локи, это дождливое серое небо. Тор молча берет его за руку. Обхватывает тонкую ладонь своей, тёплой и слегка огрубевшей от тренировок, большим пальцем поглаживает шершавую кожу. Он, вообще-то, не особо склонен к подобной нежности, но с Локи так надо. Локи постоянно испытывает тактильный голод, хотя и старается этого не показывать. Вот и сейчас, он не отвечает на прикосновение, лишь прикрывает немигающие глаза, отклоняет голову на спинку кресла и тяжело вздыхает. — Зачем он вообще взял меня, если так сильно ненавидит? — тихий голос теряется в шуме дождя, точно отзвуки далёкого грома. Тор смотрит на него в упор — на острые черты лица, на темные круги под глазами, на дрожащие, точно крылья бабочки, ресницы. — Он не ненавидит. Просто он очень вспыльчивый и часто не следит за словами. Ты же знаешь. Локи фыркает. Уголки сухих губ изламываются в нервной улыбке. Ему хочется громко расхохотаться, но воздуха в груди, почему-то, хватает лишь на короткий вздох. — Ну да. Капли разбиваются о лобовое стекло, медленно стекают вниз, на дремлющие сейчас дворники. Рука, обхватившая его пальцы, кажется, вот-вот исчезнет, точно мираж. Локи поворачивает голову и смотрит, бессмысленно, бездумно, как смотрят на текущую воду или на птиц в небе. — Зачем ты это делаешь? — произносит он, наконец, и у Тора от его голоса бегут по спине мурашки. — Зачем возишься со мной? Глаза снова, точно две синих льдинки, холодные и отчаянные. И фраза звучит то ли, как укор — я не ребёнок — то ли, как извинение — тебе не надоело?… Тор не находится с ответом, и от этого сухие губы трескаются сильнее, плотно прижимаясь друг к другу. Локи всё же пробегает пальцем по грубым костяшкам, и Тору кажется, будто по руке только что скользнула цепким хвостом маленькая змейка. — Знаешь, ты мог бы угождать ему, — продолжает говорить Локи, чтобы заполнить тишину хотя бы так, хотя бы голосом, скучающим и надломленным. — Не трудно сделаться любимым сыном на фоне такого, как я. Он вписал бы тебя в наследство. Хочется заткнуть его чем-то вроде подзатыльника или пощёчины, чтобы не нёс ерунды, но щенячьи глаза — болезненно игривые, без капли веселья — не позволяют. Поэтому Тор упирается ребром запястья в его плечо и кончиками пальцев дотрагивается до щеки. — Локи, я дорожу тобой больше жизни, — говорит, проникновенно до ледяных иголочек в животе. — Мне к чёрту не сдались ни отцовская благосклонность, ни, тем более, наследство. Локи на это лишь устало улыбается. — Дурак. Думаешь, я бы позволил тебе забрать всё себе? Это была бы партнёрская схема заработка. Типа афера, понимаешь? Висящее в воздухе напряжение коротко вздрагивает, теряя равновесие, и валится по ту сторону каната, где всё снова, как прежде, где нет боли и истерики, только тихая печаль, которая утром исчезнет вовсе. И Локи больше не похож на мраморную статую, покрытую тёмными трещинами. Даже цвет его глаз будто меняется, теплеет — из обжигающего холода речной воды до терпко-пряной хвои. Тор улыбается в ответ. С души с глухим рокотом скатывается огромный угловатый камень. Он едва заметно шевелит пальцами, и Локи наклоняет голову, прижимаясь к тёплой ладони, точно довольный уличный кот, которого, наконец, накормили. Иногда Тор совсем забывает, что его названный брат ему и не брат вовсе, и даже не человек. Когда отец притащил полуживого ребёнка домой, ему было всего пять, но даже тогда он всё понял. Синяя кожа, красные заплаканные глаза — Локи был йотуном, слишком маленьким и слабым, и от того бессердечно брошенным умирать. Отец никогда не отличался излишним сочувствием, и Тор сначала не понимал, к чему этот странный жест милосердия к крохотному чудовищу. Но когда через год или два Локи привязали к нему, как питателя, всё стало ясно. Отец всегда хотел обучить сына магии, но тот, от рождения к ней не приспособленный, никак не мог ухватить нужную нить. От чего-то, Один решил, что посторонний источник сможет решить эту проблему. У них даже почти получилось. Но Локи был не предметом, а живым существом. Потому, когда Тор впервые попробовал сотворить простенькое заклинание, тот согнулся в приступе боли и слабости, весь покрылся тонким слоем снега и чуть не закричал. Магия уходила из него стремительно быстро, почти вся испаряясь в пространство. Еще немного, и он бы умер, но Тор вовремя остановился. Локи потерял сознание, заклинание рассыпалось — план не сработал. Дождь почти совсем успокаивается и уже не барабанит, не стучит, лишь сонно шелестит в листьях, поднимая влажное напыление над асфальтом. У Тора в машине всегда есть плед, несколько фруктовых батончиков и вода, чтобы, когда отец совсем слетит с катушек, можно было не возвращаться домой на ночь. В большей степени, это ради Локи. Сейчас он лежит у Тора на коленях и тихо посапывает, уткнувшись носом ему в ладонь, сухую и тёплую. От одного его вида на лице пробивается благодатное выражение. Когда он не храбрится и не отгораживается каменной стеной от всего мира, то становится очень мягким и домашним. Сначала трудно было привыкнуть к подобной перемене. Когда в первую секунду он обмораживает нутро ледяным острым взглядом, а в следующую сам лезет обниматься. К тому же, брат ведёт себя так только с ним. Отец объяснил, что он для Тора теперь что-то вроде фамильяра. Раз трюк с резервом магии не сработал, а их ауры уже необратимо связаны. Иногда это превращалось в настоящее мучение — они чувствовали слишком одинаковое, хотя были совершенно разными. Когда отец снова ни за что, ни про что отчитывал сына, Локи буквально жгло изнутри, и он непременно замораживал ближайший участок пола, на котором стоял. Но почти никогда и ничего не говорил (хвала Норнам хоть за это). Когда отец срывался на приёмыше, Тор весь изнутри покрывался плотной пеленой льда, немел от беспомощности, и хотел бы это выпустить, хотел бы завертеть вокруг себя вьюгу, но не мог, не умел. И только, когда брат обнимал его, крепко вцепившись в спину, или невесомо опускал руки на плечи, холод отступал. Разморозить самого Локи было куда труднее. Он цеплялся за свою злость так отчаянно и крепко, будто это была единственная вещь, способная удержать его на плаву. Как дикий зверь сперва долго скалит зубы прежде, чем лизнуть протянутую руку. В конце концов, он всегда сдавался. Тор гладит его по волосам и чувствует, как брат в полудрёме инстинктивно поворачивает голову на прикосновения. Иногда ему кажется, будто Локи — его личный зверёк, которого так и хочется ласкать за ухом и кормить сладостями прямо из ладоней. Если бы кто увидел такое его поведение, совершенно не вяжущееся с холодным изваянием, каким он был на людях — с надменным изгибом бровей и насмешливо вздёрнутыми уголками губ — подумал бы, что мерещится. Тору от этого остро жжёт где-то под ложечкой, вынуждая прятать искрящиеся, злые глаза. Мир не видит Локи таким, как видит он. Мир совершенно ничего о нём не знет. Мир, такой равнодушный и чужой, в котором всем плевать, в котором Локи совершенно ничего не значит, не может ничего, кроме вечного защищаться и нападать. Не имеет даже никакого своего места кроме не-своей машины во дворе не-отцовского дома. Никакого своего кого-то, кроме названного брата, сына его не-отца. Тёплое дыхание едва заметно задевает ладонь, отдаваясь на ней короткими, фантомными иголочками. Локи нервно подрагивает во сне, почти в унисон с редкими каплями, отбивающими по крыше сбивчивый ритм. Иногда Тор задумывается, чего бы ему хотелось больше — чтобы Локи так и оставался рядом, спал у него на коленях, тыкался носом в шею в особо трудные моменты, или чтобы Локи был свободен — и понимает лишь, что одновременное сосуществование и того, и другого, увы, совершенно невозможно. И тогда Тор уходит еще глубже в размышления, спрашивая сам себя — готов ли он прямо сейчас отказаться от, наверное, единственного действительно близкого и дорого ему существа, разорвать эту их до боли тесную связь, чтобы отпустить его? Конечно, без него Локи будет плохо, но это здесь. А так ли сильно Тор необходим, если не брать в расчёт… решительно всё, произошедшее еще в детстве? Часто, возможно, чаще, чем следовало бы, он чувствует себя виноватым. Ведь это ради него отец принёс ребёнка, наложил связующие чары, а теперь продолжает винить Локи во всех смертных грехах и истязать, как непослушного пса. Из-за него он постоянно… — Ты точно идиот, братец. Тор слабо вздрагивает, опуская взгляд — Локи, каким-то шестым чувством ощутив, о чём он думает, изворачивается на его коленях лицом вверх и серьезно смотрит в глаза. — Во-первых, он сделал это не ради тебя, а ради собственной гордости. А во-вторых, история не терпит сослагательного наклонения. Тор хмурится, недоуменно хлопая ресницами: — Чего?… Локи на это лишь деланно закатывает глаза, состроив страдальческое лицо. Хотя в таком положении — со взбитыми после сна волосами и смотрящий на брата снизу вверх, он выглядит скорее нелепо, чем щадяще или даже снисходительно. — Того. Что случилось, то случилось. Тем более, я бы всё-равно умер там, если бы не твой отец. А так, мы хотя бы есть друг у друга. Он говорит об этом так просто и спокойно, что Тор совсем замирает, слушая и неосознанно поглаживая его по щеке костяшкой указательного пальца. В моменты, когда Локи смотрит на него вот так — без тоски, без жгучей обиды, прямо и вроде ни о чём не жалея — всё вокруг сразу становится правильным. Как-будто иначе быть и не может. Хотя, оно, наверное, и правда не может. Как иначе, если всё, что нужно Локи, чтобы успокоиться — снова прижаться к чужой ладони и слушать шум дождя за окнами машины, их неизменного убежища? Как иначе, если всё, что для Тора имеет значение, это, вопреки навязанным ожиданиям и произошедшим не из-за него бедам, просто смотреть брату в глаза и знать наверняка — вместе они через всё пройдут.