Темно

Фушигуро вгрызается поцелуем острым, оседающим на губах то ли проклятием, то ли снизошедшим до простого смертного благословением. Фушигуро осторожно толкает Сукуну в дверь, заставляя пройти внутрь комнаты. Фушигуро цепляется руками за бёдра, желая быть ближе, направляя Сукуну к стоящему в углу столу. Вжимая в поверхность с такой силой, что она разве что посоревнуется только с той, с которой Фушигуро целует. — Что тебе нравится? — хрипит Сукуна во влажные губы, растягиваясь в дразнящей улыбке. Он должен знать, раз они не обсудили это раньше. И нужно было сделать это раньше, чертовски раньше, на самом деле. Нужно было ещё на берегу о желаниях и потребностях друг друга расспросить, понять, подходят ли они друг другу в сексе, но Сукуна отчего-то уверен, что да. Подходят. Возможно, дело в оглушительной потребности, которая основательно трахает мозги Сукуне уже месяц. От этого забываешься, от этого просто желаешь. Без разницы как. Потому что вдруг хочется всего. Все, что Фушигуро не сказал бы, что бы на вопрос не ответил — Сукуна исполнит. Сукуна просто должен быть уверен: он делает только то, что Фушигуро нравится. Только то, что сведёт того с ума, что заставит часто хватать ртом воздух, сводить брови в удовольствии, рычаще выдыхать сквозь сжатые зубы, что заставит под касаниями плавиться, под поцелуями растворяться. Но ещё. Сукуна спрашивает, потому что не хочет сделать то, что Фушигуро не хотел бы. Что ему не позволил бы. И Сукуна знает Фушигуро достаточно — два года не такой уж долгий срок, но все же, — так что четко понимает: тот сразу скажет, если хочет по-другому, если ему что-то вдруг будет неприятно. Но дело в том, что Сукуна не хочет проверять. Не хочет вдруг напороться на остроту в сизых глазах, на видимое презрение, не хочет услышать этот холодный, стальной голос, которым Фушигуро одаривает долбоебов, лезущих к нему слишком близко, не хочет услышать ебаное «нет» или «стой» из уст, вкус которых на подкорке выбит. Сукуна попросту не хочет находить места, от поцелуев в которые Фушигуро кроет, методом проб и ошибок. Он бы даже предложил маркером расчертить на коже Фушигуро гребаную карту, если это убережёт его от случайного проеба. — Любое взаимодействие с грудью, ребрами и бёдрами, — честно, слишком отточенно признается Фушигуро, не прерывая зрительного контакта. И вдруг Сукуна задумывается: сколько раз Фушигуро говорил это, раз так спокойно выдохнул? Скольким он говорил это? Сколько ещё кроме Сукуны у него это спрашивало? Что-то едкое царапает изнанку — Сукуна отказывается думать, что это связано конкретно с Фушигуро. Возможно, с самим предположением или с тем, что у него секс с парнем впервые, а Фушигуро оказывается куда более под это заточенным. Куда более в этом опытным, что несоизмеримо разрушает высоченное эго Сукуны. Сукуна вдруг начинает бояться, что будет не так хорош, что отчаянно в чем-нибудь облажается, и это, вообще-то, настолько ему несвойственно — сомнения, какие-то напускные страхи. И даже зная, что всегда делает только то, что хочет партнёр, что всегда обрушивается потоком жаркого, тягучего, с ума сводящего — Сукуна все равно боится. И только в этом дело. Конечно же, в чем же ещё? Поэтому, услышав ответ, он быстро кивает, и уже хочет вернуться к процессу на львиную долю увереннее, как вдруг Фушигуро сокращает расстояние между ними до одного выдоха, от чего Сукуна машинально приоткрывает губы, но Фушигуро не целует — шепчет ему точно глотку: — Что нравится тебе? Сукуна поднимает взгляд и напарывается на глаза Мегуми — манящие, фонящие искренним желанием узнать, — и Сукуна так отчаянно в них падает, падает, падает, пропуская вдох. Пропуская выдох. Вспоминая, как вообще дышать. Но он заставляет себя прийти в чувства, заставляет хотя бы на поверхность глаз добраться, если совсем выплыть из них не получается, и едва ли получится, заставляет себя произнести: — Шея, мочки ушей, спина, торс. И добавляет: — Мне нравится грубее, но я не против и… Фушигуро не дает ему закончить, не дает уйти в дебри нежности или даже ее отголосков, и Сукуна думает — надеется, — что это исключительно последствия той давящей на них атмосферы, того желания, которым их обоих накрыло. — Мне тоже. И Фушигуро наконец вжимается губами в губы, проталкиваясь языком глубже, целуя с такой охуительной отдачей, что Сукуна забывает и про страх, и про сомнения, и про себя самого в целом — про все в мире забывает. В голове только мысленная карта мест, от которых Фушигуро тоже накроет. Прикосновения к которым заставят и Фушигуро забыться. Поэтому он запутывается пальцами в непослушные волосы, поэтому бережно давит на затылок, желая быть ближе. Поэтому второй рукой скользит вдоль спины к бёдрам, забираясь рукой под штаны и резинку трусов — и просяще мычит в поцелуй, когда чувствует ладонью кожу Фушигуро — прохладную, мягкую. Это все ещё для него впервые — что-то точенное под пальцами. Но Сукуна не оказывается хоть сколько-нибудь смущённым или дезориентированным. Почему-то держать Фушигуро в своих руках, напротив — ощущается самым правильным, что во всей гребаной жизни было. Возможно, самым честным. Самым желанным, хотя и до этого, казалось бы, оглушительно другого человека хотелось. Вдруг Сукуна все же отвлекается, задумывается. Но у него нет даже секунды осмотреться, понять, какая она — комната Фушигуро. Столько же в ней отчаянной рациональности? Все ли стоит четко на своих местах? Наверняка, да, но Сукуна не может проверить, не может узнать точно, и это почему-то расстраивает. Почему-то заставляет погрузиться в мысли, отвлечься даже от того, как охеренно целует Фушигуро, как охеренно прохаживается ладонями вдоль спины, скользя ими под футболку. Когда Сукуна чувствует, как всегда холодные руки Фушигуро контрастируют с собственной горячей кожей, он быстро включается обратно — заставляет себя включиться, — потому что прекрасно знает, насколько это тяжело, когда работает только один. И он переползает руками Фушигуро на талию, спускается следом ниже, цепляясь за край футболки, и Фушигуро на мгновение отстраняется от губ и поднимает руки вверх, позволяя стянуть с себя ткань, все ещё не прерывая зрительного контакта. Ещё секунда сцепления взглядами. Жаждущими. Чуть опьяневшими. И Фушигуро принимается стаскивать с Сукуны худи вместе с футболкой, отбрасывая их куда-то в сторону, и на секунду его взгляд прикипает к торсу Сукуны, жадно глотая изгибы татуировок, которых ранее Фушигуро никогда не видел полностью. А Сукуна не теряет ни секунды времени — резко тянется к чужим брюкам, торопливо расстегивая пуговицу, пока Фушигуро проворачивает то же самое. Когда штаны Сукуны вместе с бельём оказываются где-то рядом с худи, Сукуна замечает это. Взгляд Фушигуро. И если до этого тот был быстрым, беглым, но цепким, то теперь… Теперь Фушигуро замирает, почти цепенеет, теперь основательно оседает взглядом где-то в области члена, и Сукуна уже хочет самодовольно оскалиться… — Татуировки… блядь… — выдыхает Фушигуро рвано, Сукуне на секунду кажется, что даже заворожено; выдыхает с такой очевидной хрипотцой в голосе, сбиваясь после каждого слова, будто их то ли недостаточно, то ли слишком много. Сукуна не думал, что идея набить тату и на ляжках окажется настолько охуительной, настолько действенной, что она заставит безотлагательно собранного Фушигуро проглатывать окончания слов, сбиваться, хрипеть. Потому что одного взгляда на Фушигуро достаточно, чтобы понять, насколько того от этого кроет. Насколько тому эти чёрные полосы на ногах нравятся. И Сукуна видит, как Фушигуро тяжело сглатывает, как медленно, зачарованно ведёт пальцами по очертаниям, как послушно позволяет стянуть с себя болтающиеся штаны, белье. Когда Фушигуро подталкивает Сукуну к столу ближе, вжимаясь тому в татуировки, — тот быстро намёк понимает. И запрыгивает на стол. Ещё секунду они остаются вот так: сцепленные чернеющими взглядами, сцепленные руками — Сукуна только теперь замечает, что они когда-то успели переплести пальцы. Чья инициатива это была — он в душе не ебет. Только вот позволить себе бездействовать ещё хотя бы секунду он не может — подтягивает руку Фушигуро к себе, исцеловывает костяшки, фаланги пальцев. А Фушигуро руку не одёргивает, только смотрит сверху вниз — выжидающим, таким мрачным взглядом, будто заживо нутро сжирает. Сукуна вдруг понимает, что нисколько не против, если Фушигуро сожрет его душу. Его мозги, сердце — плевать. Лишь бы просто. Хотя бы до них дотронулся. Поэтому Сукуна расплетает их пальцы — краем помутневшего сознания замечая, что делает это с какой-то странной неохотой, — тут же скользит руками по телу Фушигуро, очерчивая каждый изгиб, запоминая, где из указанных точек Фушигуро реагирует сильнее, ярче, в каких местах впивается ему в кожу ногтями, в каких — в отместку сильнее прикусывает шею. И Сукуна сжимает пальцами бедра, скользя руками на внутреннюю часть, и медленно, щекочуще проводит с двух сторон от паха вверх. А затем на пробу обводит большим пальцем голову чужого члена и обхватывает его ладонью. Ощущая непривычную тяжесть в руке, Сукуна концентрируется на собственных ощущениях — не находит в себе хотя бы намёк на отвращение. Только на желание сделать до одури хорошо. Он начинает двигать кистью — Фушигуро его прерывает, чтобы потянуться к ящику стола. Когда Фушигуро отыскивает смазку и презервативы, Сукуна очерчивает ему низ живота, Сукуна поднимается пальцами вверх, вжимаясь в ребра. А Фушигуро вдруг одной рукой надавливает ему на плечо, заставляя откинуться на согнутые локти — Сукуна сглатывает, но подчиняется. Сорвано выдохнув, Фушигуро ещё несколько секунд пытается насмотреться Сукуной, под ним послушно распластавшимся. Пытается выхватить все признаки податливости Сукуны, пытается зрачки до отказа наполнить таким Сукуной — охерительно горячим, но покладистым, с засевшей жаждой во всем теле, с осевшей на радужке теплотой. Фушигуро опускает взгляд. Скользит им от острых коленей до татуировок на бёдрах, застывая на мгновение, осматривает член — судорожно выдыхает, прикрывая глаза. Прогоняет мысли, которые все равно не сможет осуществить. Вновь распахивая глаза, Фушигуро поднимается взглядом до пресса, отмечая, сколько времени Сукуна проводит в зале — цифры однозначно уходят в плюс бесконечность. Поднимается выше. Грудь. Ключицы. Шея. Губы. Глаза. Судорожный вздох бесконтрольно выбивается из легких — Фушигуро не может его сдержать. Почему-то с Сукуной в принципе тяжелее себя сдерживать. Какого хера, — хочет спросить у себя Фушигуро. Но не спрашивает. Он обязательно выебет себе этим мозг, но чуть позже — Сукуной мозг выебет. Как тот, блядь, и хотел. Фушигуро выдавливает смазку себе на пальцы, грея ее между них, когда опускается влажным поцелуем на коленку нетерпеливо разведённых ног, замечая, как тут же меняется взгляд Сукуны, как в нем начинает прослеживаться что-то смягчившееся, почти болезненное. А следом Фушигуро подаётся вперёд, прикусывает сосок, кружит вокруг него языком, вставляя первый палец, потому что не хочет он видеть эту горечь в глазах, и не важно, чем она вызвана. Заметив, что палец входит достаточно свободно, Фушигуро ухмылкой опускается на чужую кожу — Сукуна растянул себя прежде, чем прийти сюда. Тогда Фушигуро ещё пару раз движет кистью и проталкивается вторым — тот входит гораздо сложнее. Фушигуро хмурится. Он прекрасно знает толщину собственных пальцев, так что, когда вставлял первый, отчётливо понимал, что второй должен войти спокойно. Но нет. Сукуна отчего-то напрягается, сжимается весь, отчего-то будто боится, и, может, дело в том, что Сукуна попросту ему не доверяет — Фушигуро может это понять. Фушигуро это понимает. Сцепляясь взглядом с Сукуной, пытаясь отыскать ответы хотя бы в его лице, Фушигуро замечает в глазах, в тени оглушающей жажды и темноты, готовность обороняться, смешавшуюся с напряжением — Сукуна тоже осознает, что что-то не так. Вернее, нет, ничего серьёзного не произошло, просто… — Ты первый раз снизу? — вдруг спрашивает, не прерывая зрительного контакта, Фушигуро так осторожно, как только умеет, чтобы Сукуна не чувствовал себя хоть сколько-нибудь неловко. А Сукуна с фразой сильнее напрягается, сжимаясь вокруг пальцев Фушигуро так, что тому уже не нужно словесное подтверждение. Он понимает: да. Это первый раз, когда Сукуна принимающий. Возможно, первый раз, когда в принципе с парнем. Тогда… Почему так быстро согласился быть снизу? Значит ли это что-нибудь, или Сукуне просто хотелось попробовать что-то новое с более-менее подходящим человеком, который, к тому же, сам к нему в руки ластится? Может ли это быстрое, судорожное согласие вообще что-либо значить? Фушигуро выдыхает. И медленно вытаскивает пальцы. — Да, — быстро хрипит Сукуна, поджимая губы в явной неуверенности. И это так сюрреалистично — неуверенный Сукуна. Фушигуро столько его знает, в стольких состояниях видел, столько раз отлеживал все эмоции на его лице, пока тот этого не замечал, но все равно. Уловить хотя бы сомневающегося Сукуну ни разу не удавалось. А откровенно неуверенного — тем более. И почему-то от этого в груди так болезненно, так тоскливо щемит — Фушигуро подаётся вперёд и касается уголка чужих губ, сцеловывая засевшее в нем напряжение. — Не важно, — тихо выдыхает Фушигуро. Действительно не важно же. Плевать, был ли у Сукуны вообще опыт с парнями, или он у него первый — это никак не влияет на то, что он хочет сделать Сукуне исключительно хорошо. — Давай не так. Похмурив брови и найдя выход из ситуации, который, вероятно, устроит никогда не сдающегося Сукуну, Фушигуро уточняет: — Давай продолжим в кровати. Но Сукуна только хмурится сильнее, злее и все равно противится, обхватывая Фушигуро поперёк спины и притягивая к себе, раздраженно выдыхая ему в губы: — Просто трахни меня уже. Фушигуро не поддаётся. Не ведётся ни на темнеющий взгляд, ни на требовательную попытку вернуться к тому, на чем остановились. — Я не хочу делать тебе больно, Сукуна, — уверенно и четко произносит Фушигуро, бережно оглаживая руками напряженную спину. — В кровати спокойнее. И продолжает вдруг мурлычущим, дразнящим тоном, дергая уголками губ: — Мы всегда можем попробовать на столе еще раз, если тебе так нравится. Когда Сукуна в ответ коротко хмыкает, Фушигуро ощущает это как маленькую победу. И следом зарывается носом ему скулу. Ждёт. Он не собирается продолжать, пока Сукуна не даст ему чёткий ответ. Пока в принципе не скажет, как хочет. Хочет ли так. И Фушигуро поймёт, если нет. Если Сукуна пришёл сюда только за быстро-грубо-холодно. Фушигуро поймёт. Даже если это немного его поломает. — Хорошо, — наконец отвечает Сукуна, затягивая Фушигуро в поцелуй. Когда Сукуна навзничь падает на простынь, то тут же оказывается под Фушигуро. Под Фушигуро с его чернеющими глазами, с его выточенной во всем лице жаждой, и… На самых краешках радужки, где-то, где тьма голода оказывается совершенно бессильной, Сукуна замечает и это. Что-то мягкое, что-то почти уязвимое, такое, что на живую вспарывает Сукуне грудь, и оно появилось только после того, как Фушигуро понял, что для Сукуны все происходящее — впервые. Да, Сукуна не хотел, чтобы Фушигуро знал, чтобы даже догадывался, потому что, конечно же, хочется всегда быть на высоте, а до птичьего полёта слишком далеко, когда что-то впервые. Сукуна не хотел, чтобы Фушигуро знал, потому что тот мог бы уйти, и это полнейший бред, Сукуна осознает, что мысль — сплошь хуйня. Но переубедить вот эту херню, которая воспроизводит эмоции, невозможно. Ей все равно до жути страшно. Страшно. Страшно, когда не знаешь, чего ожидать, когда предполагаешь, что будет больно, но не знаешь, насколько, когда осознаешь, что это будет не так, как ты себе навоображал. Поэтому Сукуна зажался. Поэтому, даже основательно растянув себя перед приходом к Фушигуро, все равно напрягся и еле пропустил в себя два гребаных пальца. С такими успехами член Фушигуро не войдёт точно. Охуительный расклад. И Сукуне, вероятно, было бы стыдно, если бы не глаза Фушигуро. Если бы в его голосе не было столько отголосков нежности, столько искренней заботы. И Сукуна понимает, вот это — чисто человеческое. Простая забота друг о друге, как о людях. Тут нет привязки к личности. Что-то в груди сжимается с этой мыслью, и Сукуне оказывается больнее, чем он ожидал. Плевать. Да, Сукуна не хотел, чтобы Фушигуро знал, что он впервые принимающий. Но если это приводит к едва уловимой мягкости в перманентно стальных глазах Фушигуро, если приводит к бережно поглаживающим рукам, он не против. Пусть Фушигуро знает. Наверное, Фушигуро единственный, кому он вот так мог бы сказать, кому мог бы вот так довериться, — думает Сукуна. Кому позволил бы в себя член вставить, — с вызывающей ухмылкой добавляет сознание. И они быстро возвращают чуть спавшее возбуждение, когда выцеловывают друг другу шеи, когда голодно впиваются в губы друг друга, когда исследуют руками все изгибы тел, ориентируясь исключительно на обозначенные границы. Фушигуро опускается кусачими поцелуями с шеи ниже, цепляется зубами за ключицы, скользит на грудь, обхватывая губами сосок, чувствуя, как Сукуна сильнее впаивается ему в бедра, как ведёт горячими руками по внутренней части — Фушигуро едва уловимо вздрагивает. Когда Фушигуро спускается к низу живота, то утыкается носом Сукуне в пах, оставляя там короткий поцелуй, от которого Сукуна вдруг дергается. Довольно ухмыльнувшись, Фушигуро вновь выдавливает себе на пальцы смазку и подносит их ко входу. Кружа вокруг него, возвращается к торсу Сукуны, отвлекая — заставляя отвлечься. Проталкивается первым. Все ещё легко, как и в первый раз, но Фушигуро не хочет спешить, поэтому принимается двигать кистью. Он осознает, что, может быть, дело ещё и в том, что это он тут за двоих решил, что можно сразу вставлять второй. Нельзя было. Вина скручивает легкие — Фушигуро сжимает челюсть, чтобы она не вылилась в глаза. Но как бы старательно он ее внутрь себя не запихивал, она все ещё есть. И… Нужно было Сукуну подготовить, даже если тот растянул себя самостоятельно перед, нужно было хотя бы спросить, можно ли вставить второй, узнать, как вообще Сукуна себя чувствует, готов ли идти дальше. Но он решил за двоих. Хотя не должен был… — Давай дальше, — доносится откуда-то сверху приглушенное, выпутывающее из вороха отравляющих мыслей, и Фушигуро поднимает взгляд, чтобы удостовериться. Да, в глазах Сукуны решимость. Уверенность, намёка на которую не было ещё пару минут назад. Фушигуро кивает и проталкивается вторым. Он движет кистью и выцеловывает Сукуне ребра. Движет кистью и вылизывает тому татуировки. Движет кистью и прикусывает кожу на шее. Осознавая, что проходит достаточно времени, Фушигуро поднимает взгляд и после короткого, но уверенного кивка вставляет третий палец. У него всегда было хорошо с выдержкой, поэтому подготовка Сукуны не кажется утомительной или изнуряющей. Напротив, почему-то Фушигуро ею наслаждается. Наслаждается меняющимся лицом Сукуны, когда он резко дёргает бровями или морщит нос. Наслаждается тем, как под его губами вздрагивает сильное тело Сукуны, как Сукуна рвано выдыхает, как тяжело вбирает носом воздух. Фушигуро наслаждается. Весь мир вдруг сужается до Сукуны под пальцами, под губами, до Сукуны с его хриплыми выдохами, с его крепким, поджарым телом, с его гребаными татуировками на бёдрах, от которых почему-то все ещё кроет. Сужается до желания сделать Сукуне хорошо, так охуительно, чтобы этот первый раз с парнем затмил все разы до. Перекрыл собой любой его секс, без привязки к полу. Когда Фушигуро наконец вытаскивает пальцы, Сукуна мгновенно расслабляется — Фушигуро почему-то чувствует отзвук вины, скручивающей ему гортань. Поэтому спрашивает хрипло, осторожно, боясь услышать ответ Сукуны: — Ты все ещё хочешь? — Да, — без промедления выдыхает Сукуна, и Фушигуро успокаивается. Рвет упаковку и натягивает презерватив на член, тут же поднимая взгляд к лицу Сукуны — падая в его глаза, на собственный член направленные. Фушигуро вдруг останавливается. Вдруг почти цепенеет. И он не понимает, почему именно, просто… Сукуна. Нет больше иных причин. Не может их Фушигуро отыскать, как бы не пытался. Просто Сукуна, и все. Просто Сукуна с его острыми чертами лица, которые сейчас едва уловимо смягчаются. Просто глаза Сукуны, в которых всегда острая хищность, какая-то фонящая опасность, но сейчас — жажда, и упрямство, и гребаный голод, проступающий, когда Сукуна засматривается, как Фушигуро надевает на член презерватив, когда от этого зрелища высовывает кончик языка, облизывая губы. Просто Сукуна, греховно распластавшийся под ним, просто Сукуна, так бесстыдно раздвинувший ноги. Просто Сукуна, который, кажется, ему доверяет. И Фушигуро одёргивает себя, заставляя наконец двинуться. Придерживает руками бёдра Сукуны, приставляет головку ко входу. Надавливает. Когда сверху слышится шипение, тут же старательно заглушенное, Фушигуро останавливается. Хмурится. Обхватывает одну из ног Сукуны, забрасывая себе на плечо — это не так тяжело, как он себе представлял, вероятно, спасибо и собственным тренировкам в зале. Толкается глубже, но все ещё до жути осторожно, медленно, лишь бы не сделать Сукуне больно. Лишь бы Сукуна не стал о происходящем жалеть. Одна мысль о том, что Сукуна будет жалеть, что своим ебаным желанием Фушигуро убьёт даже их словесные перепалки, даже их редкие разговоры на кухнях и балконах разных квартир… Фушигуро опускает ногу Сукуны и опирается на локти, когда входит до упора. Прижимается к губам Сукуны голодным, жарким поцелуем, давая тому время, чтобы привыкнуть к ощущениям. И Сукуна сцепляет лодыжки вокруг Фушигуро, сильнее прижимая к себе. И Сукуна беспорядочно водит руками по спине Фушигуро и произносит, когда понимает, что готов: — Давай. Фушигуро начинает двигаться. Все ещё медленно, тягуче и бережно, не желая Сукуне навредить, но Сукуна на все эти попытки остаточной мягкости реагирует раздражённым взглядом и хмурыми бровями. Фушигуро хмыкает. И ускоряется. И принимается толкаться сильнее, мощнее, меняя угол так, что Сукуна реагирует коротким, но громким стоном, не успевая его приглушить. Реагирует тем, что вжимается ногтями Фушигуро в спину, что сцепляет лодыжки вокруг него мощнее, надежнее. И вопреки всем желаниям, чтобы этот секс стал самым охеренным в жизни Сукуны, он почему-то становится таким для Фушигуро. Потому что мешает в себе отчаянный голод и какую-то потребность быть ближе, мешает горячечную ярость и крупицы мягкости. И от этого кренит крышу так сильно, что Фушигуро себя отпускает. Что и он стонет в голос, что и он прикрывает глаза в удовольствии, желая сконцентрироваться на ощущениях. Возможно, дело в самом Сукуне и том, как много он готов отдавать. Может, в его сводящем с ума теле, в его неебически красивой наружности — это то, что у Фушигуро язык не поворачивается отрицать. Сукуна красив. Настолько, что до умопомрачения. И Фушигуро жадно хватает взглядом все изменения в его лице, жадно обхватывает его губы, голодно исцеловывает ему шею, оставляя на ней метки. И Сукуна не отстает — сминает губы Фушигуро, прижимает того к себе ближе, горячо целует ему брови, скулы, краешки губ — куда только достаёт. Когда Фушигуро понимает, что ещё немного — кончит, он перекладывает вес тела на одну руку, а та предательски начинает подрагивать, отказываясь его держать. И он уже хочет забить на то, что хотел сделать, даже если это совсем немного его разрушит, как человека, желающего все и всегда контролировать. Как вдруг. Сукуна это замечает. Сукуна спускается руками со спины, начиная устойчиво придерживать Фушигуро за плечи, и это дает тому спокойно опереться на руку. Что-то синхронно щемит в груди обоих, они оба не понимают природу этого щемления до конца. Сцепляясь взглядами, ощущая, как накрывает что-то большее щемления, Фушигуро не может себя сдержать и вдруг стонет в считанных дюймах от лица Сукуны, а тот жадно хватает взглядом наслаждение на чужом лице и хрипит, когда Фушигуро накрывает его член ладонью, когда начинает двигаться синхронно толчкам. Не прекращая хрипеть, Сукуна судорожно откидывает голову и кончает в руку Фушигуро с коротким, рваным стоном, сжимаясь вокруг члена Фушигуро так охуительно, что тот кончает почти следом. И ещё на мгновение они застывают вот так — давая себе отдышаться, если вообще после такого вновь дышать можно научиться. И Сукуна всматривается в лицо тяжело дышащего Фушигуро, осознавая, что, вероятно, это лучшее, что он видел в своей жизни. И вдруг понимает, как сильно хочет притянуть Фушигуро к себе и поцеловать. Не так, как секунды до этого, а гораздо нежнее, основательнее. Но одёргивает себя. Запрещает себе. И Фушигуро, немного отдышавшись, дождавшись, когда дымка после оргазма спадёт, выходит из него. Сукуне вдруг становится так пусто. Во всех гребаных смыслах. Пусто. И Фушигуро завязывает презерватив, уходит в ванную, возвращаясь с мокрым полотенцем. Совместными усилиями вытерев сперму Сукуны с них обоих, Фушигуро обессилено обрушивается на простыни рядом с ним, и Сукуна не может не повернуться к лицу Фушигуро, не может перестать на него смотреть. Фушигуро всегда был настолько красивым? Оглушающе красивым с его острыми, точёными чертами лица, с его остротой где-то внутри, которая почему-то притупляется, стоит Сукуне показать неуверенность. И у Фушигуро всегда ресницы были настолько пушистыми? Настолько длинными, что, кажется, без проблем достают до небес? Достают до чего-то внутри Сукуны. Кажется, Сукуна очень, очень, многого не замечает или предпочитает не замечать — суть одна. И почему-то от этого становится так тоскливо, так холодно, что он цепляется взглядом за родинку на шее — заземляет, доказывает, что что-то все-таки Сукуна в состоянии заметить. И, он же все равно замечает, не так важно, когда именно. Не важно же?.. Черт. Он отворачивается, даже если не хочет. Заставляет себя взглядом наконец осмотреть комнату — все ровно так, как он и предполагал. В комнате ни единой лишней вещи, ни единого лишнего выступа, только шмотки их валяющиеся в этой чистоте глаза мозолят. Сукуна оглядывает полки — на них несколько фотографий, с тем самым темноволосым парнем, с которым Фушигуро все своё свободное время проводит, и с какой-то девушкой. И это единственные фотографии, на которых Фушигуро улыбается, как-то по-детски неумело, но так искренне, что собственные губы дёргает ответной улыбкой. Сукуна всматривается в лицо девушки. Нет, он ее не знает. Это не должно расстраивать. Похер знает или не знает, они с Фушигуро даже в друзья друг другу не набиваются. Блядь. Пытаясь отвлечься, скользя взглядом дальше, Сукуна видит пару изданий Толстого, но не замечает там «Юности» и тихо хмыкает. Да, Толстой великолепно написал «Детство», достойно написал «Отрочество», но потом, как настоящий русский человек, устал и написал «Юность» левой ногой. Видимо, Фушигуро настолько принципиальный, что книгу даже не приобретал. Но Сукуна поднимается взглядом выше, игнорируя ворох других писателей, и вдруг. Блядь. Блядь же. Вдруг на самой верхней полке, до которой взглядом-то еле достаёт, он замечает это. Сигарету. Сукуна не сомневается — это та самая, которую он предложил Фушигуро в прошлый раз. Сердце пропускает удар, дыхание стопорится, и Сукуне вдруг становится настолько не по себе, вдруг становится настолько ебануто страшно, что он спешно бросает: — Я пойду. И принимается вставать, замечая, как подтягивается и Фушигуро, и Сукуна начинает одеваться, почти путаясь в гребаной одежде, и спешно выходит в коридор. Сердце все ещё почему-то сбоит. Бьется вразнобой, как-то невпопад, и эта паника отравляет мозги Сукуны — ну, или их остатки. Он следит взглядом за Фушигуро, накинувшим только футболку, охуительно горячим даже сейчас, когда совершенно обессиленный, немного растерянный, а потом Сукуна наклоняется, чтобы взять обувь. И. Стоп. Что? Сукуна замечает среди множества пар обуви лишние, на, кажется, тысячу размеров меньше лапы Фушигуро. Пробегает взглядом по тумбочке в прихожей — там расческа и наспех оставленная помада. Ну, они по определению не могут принадлежать Фушигуро. Хотя бы потому, что Фушигуро в принципе игнорирует расческу все два года, которые Сукуна его знает. А значит… Сукуна не хочет думать, что именно это значит. Не хочет знать, что Фушигуро потрахался с ним, банально изменив. Тошнота скручивает глотку, Сукуна не может выносить даже намеки на измены, не может выносить даже разговоры о них — это все ещё точечно бьет в грудь даже спустя столько времени. Он вылетает из квартиры, так и не попрощавшись. Фушигуро тоже не прощается. Возможно, потому что они оба знают, что это не последний раз. Сукуна вихрем выбегает на улицу и заставляет себя остановиться. То, что скрутило ему низ живота оголтелым желанием, что заставило его вновь почувствовать себя живым… …оборачивается настоящим кошмаром.