Мастер наваждений

Когда ты — Великий Магистр, свободное время перестает существовать. Его не хватает ни на встречи с друзьями и бывшими коллегами, ни на посещение библиотеки, ни даже на сон. Все, что остается — воровать его у аудиенций и дел, устраивать встречи урывками, спать в любое время суток — лишь бы была такая возможность. Странно, что Макс не догадался, что времени на личную жизнь у меня тем более нет. Но он всегда был слишком рассеянным, и должен сказать, что в этом случае это было мне на руку. Будь Макс чуть сообразительнее и чуть любопытнее — и не стой я спиной к двери, заслоняя обзор, и его реакцию на увиденное предсказать было бы невозможно. Не каждый день видишь, как твой лучший друг увлеченно целует тебя самого, безо всякого стыда прижимая к себе, так, чтобы через одежду ощущался каждый сантиметр тела. Я и сам носил Мантию Смерти, и знаю, насколько тонкая у нее ткань. И мне повезло, что Макс не увидел золотых кругов — ему бы не составило труда узнать, что больше никто на данный момент в Ехо не имеет права на такую одежду. Он бы сделал выводы. Он бы не попытался убить меня. Но гнаться за ним Темным путем или бежать по Иафаху, скорее бы всего, пришлось, а это очень некстати. Для репутации, конечно, хорошо, но приводить Макса в чувство, объясняться после шока — долго и сложно, это отобрало бы массу драгоценного времени, которого и так нет, и нанесло бы громадный урон нашим отношениям. Этого последнего я не мог допустить. Потому что когда ты тратишь дюжину лет на отношения, в которых вторая сторона даже смутно не подозревает, что ты можешь быть кем-то большим, чем просто другом, а потом в ужасе бежит от тебя, узнав правду, то это конец. Не для тебя лично, и не для отношений, потому что расставаться с ним ты не собираешься в любом случае, а для вашей дружбы. Потому что если бы мне не удалось вразумить сбежавшего Макса и исправить увиденное, я бы мог, при определенных обстоятельствах, склониться к варианту Рыбника. Тому самому, что он предложил после знакомства с Максом в Кеттари. — Ну хоть в чем-то мы сходимся с тобой, Зануда, — заявил он мне тогда, — вкус у нас всегда был... ничего, аппетитный мальчик, очень ничего. Одного не могу понять: чего ты ждешь? Хватай его, и сделаем его нашим. Но я покачал головой и принялся объяснять, что с Максом так нельзя. Что надо ждать и проявить терпение — и однажды он придет сам. Рыбник не понял, но он по-своему хорошо относился к нашему лучшему другу. Не предлагал его съесть, только создать для него такое место, откуда бы Макс никогда не смог уйти, и где мог бы принадлежать нам обоим бесконечно и безраздельно. Даже вопреки своему желанию. Но Макс — не из тех, кого можно удержать взаперти. Это не удалось ни его исторической «родине», ни Тихому городу, ни сэру Джуффину. Не говоря уже о том, что это низводило меня до роли тюремщика, а его — до заключенного. Хотя предложение Рыбника мне не нравилось, оно все же было не лишено определенной привлекательности. Возможность совершенно оградить Макса от опасностей, которые он притягивал к себе как магнит, дорого стоила в моих глазах. Быть может, потому, что сам Макс относился с вопиющей небрежностью к возможности умереть или попасть в еще более худшую переделку, и сэр Джуффин всегда был на его стороне. Из нас двоих именно Макс был безумцем, хотя при этом безумцем считали меня. Но наше безумие было совершенно разным. Конечно, я был неосторожен, создав наваждение прямо в своем рабочем кабинете. Но чем больше, чем тяжелее работа и чем меньше у тебя даже надежды на свободное время, тем острее желание получить недостижимое. Поэтому, рассудив, что до следующей встречи — целый час, а отчеты на моем столе не высокой важности, я призвал свое любимое наваждение. Сэра Макса. Помню, как сделал это впервые несколько лет назад, когда вернувшийся Джуффин сообщил, что Макс останется в Тихом городе. И что это надолго, если не навсегда. Я не сдержался тогда, и в результате одна из стен пошла трещинами. Разумеется, я сам потом починил ее. Создать наваждение совсем не сложно. Даже заставить действовать как знакомого довольно просто, достаточно хорошо знать человека, иллюзию которого создаешь. Чем лучше ты его знаешь, тем убедительнее будет наваждение. В тот вечер Хельны не было дома, а я, стоя посреди гостиной, долго отчитывал сэра Макса за пустое геройство, за безалаберность, за абсолютное небрежение к собственной судьбе. Тот покорно слушал меня, не возражая, только на губах у него была смущенная, чуть мечтательная улыбка — точно такая же, как и у оригинала, когда он хорошо знает, что натворил бед, но при этом не сомневается, что после выговора его простят. Психологически иметь дело с наваждением было совсем несложно. Я точно знал, что мой друг сейчас далеко, и это отчасти успокаивало меня. Позволяло мне раз за разом насылать наваждение на самого себя, не беспокоясь, что я могу перепутать настоящего человека с иллюзорным. Потому что я бы никогда не пошел на это, если бы Макс был в Мире. Сначала я просто разговаривал с ним. Наваждение смеялось привычным беззаботным смехом, порой несло чушь — впрочем, очаровательную, но этих разговоров было недостаточно. Я хотел говорить с настоящим Максом, знать его подлинное мнение о том или ином событии или прочитанной мною книге. И я отправлялся искать его в снах, и однажды — нашел. На какое-то время я забыл о наваждениях и вспоминал о них не чаще, чем этого требовала моя работа. Я снова призвал свое наваждение в тот день, когда Макс пришел ко мне под видом старухи. Необходимость была тем острее, что он, совершенно не подозревая об эффекте, упомянул об исчезновении Кеттари, что возвращало нас в то время, когда мы путешествовали под видом женатой пары. Это было равносильно тому, чтобы плеснуть в огонь масла. Видеть его было облегчением, и я был несказанно рад, узнав, что я — первый и единственный из его друзей, к кому он обратился. Джуффин был тем, кто вытащил или вернее втащил его обратно в наш мир, наставником — и потому не считался. Даже Меламори была не в курсе. И все равно я не мог позволить себе больше, чем подлить камры, строго спросить, почему он выглядит невыспавшимся и заставить позавтракать. Максимум — хлопнуть по плечу в напоминание о нашей дружбе. И ничего сверх этого. Целовать сэра Макса-наваждение было несказанно приятно. Он вел себя так, как я этого ожидал. Сначала растерянно смотрел на меня, но без возражений позволил поцеловать еще раз, нерешительно обвил руками шею. Для этого ему пришлось встать на носочки и в этом было что-то трогательное. Я был рад, что дело происходило в спальне — именно эта комната предназначена для сна и занятий любовью лучше всего. Рад, потому что после того, как Макс обнял меня, было невозможно не усадить его на колени, при этом он отчаянно и очень правдоподобно смутился, когда я решительно прижал его бедра к своим. После этого для меня стало обычным ложиться в постель в его компании — конечно, когда мне удавалось найти для этого время. Он каждый раз был таким, как мне хотелось, и иногда это было отвратительным, потому что я понимал, что имею дело с бездушной подделкой, а иногда до ужаса сладким, потому что каждый раз был как первый. Рыбника это почему-то несказанно радовало, и он начинал нести невероятную похабщину, впрочем, для него обычную. В другие дни мне хотелось, чтобы общение с ненастоящим Максом как можно больше походило на устоявшиеся отношения. Тогда я читал прессу и пил камру, наслаждаясь тем, как обнаженный Макс без всякого стеснения сам льнет ко мне, отшвыривает в сторону газету и едва ли дает поставить кружку на стол, забираясь ко мне на колени. И было так естественно притянуть его к себе, чтобы наградить этого засоню первым послеполуденным поцелуем. Как хорошо, что на законодательном уровне никто не имеет права читать мысли Великого Магистра. Как хорошо, что у меня хватает могущества не позволить никому в них вторгнуться. И как хорошо, что у меня есть очевидная причина, по которой я больше не провожу обмен Ульвиара со своим лучшим другом. Нет, отказываться от этой возможности совсем я не стану. Просто мне нужно время, чтобы знать, как работать с памятью. Для собственных нужд, разумеется.