Шаг за шагом

      Рейх казался ненастоящим, но проверка осязаемости подсказала, что крыша у СССР ещё не едет, а немец вполне может стоять и перемещать себя. Несмотря на это, первым он подхватил его, осторожно кружа по квадратным метрам комнаты. Это приятно делать не в целях помощи и нужды, а просто так, нежно и эмоционально.       — Как я мог упустить этот момент? — рассмеялся Союз, но делал вид, будто жалел, что не видел «первые шаги».       — Это случайность. Можно благодарить только кривые руки Германии и мой острый язык, — вздохнул немец, смотря сверху вниз. Все равно не хотелось отказываться от привилегии быть на руках. К этому действительно легко привыкнуть.       — Ну, за руки скажу спасибо потом, а вот твой язык с радостью отблагодарю, если позволишь, — СССР в приподнятом настроении шутил и все ещё пытался свыкнуться с новостью.       — Хорошо. Давай, — хмыкнув, немец уверенно наклонился к лицу Союза, из-за чего поток радости приостановился.       Сложно поверить, но СССР смущался на глазах, не понимая того, что лежит на поверхности.       Второе потрясение он явно воспринял с настороженностью и нервно закусил губу в раздумьях. Он не против, честно, да и с удовольствием, если будет уверен, что Рейх не шутит. Что он… хочет именно этого.       — Рейх, ты же несерьёзно, — пытается замять ситуацию, пока действительно не принял чужие слова за призыв. Ведь так легко спутать.       — Почему ты так считаешь? — голос немца звучал расслабленно, готовый шептать на ушко или петь колыбельные.       СССР не понимает. У него нет поводов думать иначе, в этом и суть. Но и так, чтобы отрицать полностью очевидное, находились спорные мелочи. И может Союз уже привык к тому, чтобы существовать в этом «недосягаемом». И стыдно признать, что перейти к стадии выше страшно.       — Не знаю.       — Тогда просто поцелуй меня.       Рейх немного устал ждать, а чужое в геометрической прогрессии краснеющее лицо говорит только о том, что вся решительность СССР поникла под грузом воодушевления. Или от предоставления возможности. Поэтому Рейх сам сокращает это короткое расстояние и, в начале, мягко даёт обоим коснуться лбами. Взглянуть друг на друга заново. И может открыть правду, не говоря ни слова. По крайней мере, говорить прямо у них не очень получается. И гораздо честнее оказываются действия.       Немец неспеша целует, пока едва коснувшись губами. Напирать не хотелось, да и это было рискованно, учитывая, что он и сам находится в руках СССР. Если падать, то поблизости кровати.       После коротких секунд Союз все же опускает Рейха на ноги, придерживая за плечи на каком-то пограничном расстоянии. Где-то отталкивающе и одновременно желая прижать к себе.       — Что-то не так? — немец не разрешает себя оттолкнуть и хватается ладонями за чужие щеки.       — А с тобой всё в порядке? — не выдерживает Союз, держась уже за эти холодные бледные кисти рук. — Ты хочешь меня свести с ума? Пока отлично получается.       — О чем ты?       — Об этом… Обо всем этом.       СССР делает вдох и размеренный выдох. Дело в том, что Рейх… не вел себя как привычно. Грубо, язвительно, немного капризно, а еще будучи недовольным всем вокруг, как светит солнце, как не светит, и больше теперь походил на сладкий образ из снов. Без подвоха в своих действиях. Особенно, когда эти действия приправлены незнакомой ему лаской. И все же немец искренен. СССР на секунду допускает мысль, что он так похож на того, которого он любил.       — По-твоему я не могу быть в хорошем настроении? — скосил бровь Рейх, напоминая об истинной своей натуре.       — Можешь, конечно. В какой-то параллельной вселенной точно можешь, — хихикнул Союз, опуская чужие отрезвляющие ладони. — Просто всё весьма неожиданно. Не то чтобы я не думал, что все сложится хорошо. Но я рассчитывал не так быстро… И меня одолевает смутное чувство, что теперь я, м, лишний? Ты талантливый, у тебя есть формально созданная и сложившаяся жизнь в мире людей, любящий ребенок. Теперь это всего лишь шаг к еще большим возможностям, которыми ты воспользуешься. И в моем представлении там нет места прошлому. Ты не должен быть мне благодарен или считать, что обязан отплатить. Это совершенно не то, чего я хочу.       Рейх впервые так силился, чтобы не перебить, стиснул зубы для надежности. Он согласен, что не всегда мог правильно донести свои чувства, а порой допускал совсем резкие слова, после которых вряд ли будешь на что-то надеяться. И жалеет, так жалеет, что довел до невозможности видеть себя рядом.       — А чего ты хочешь? — Рейх спрашивает тихо, сильно хочет узнать, что их мысли совпадут.       Союз позволяет ему подойти, наблюдает, как за непредугадываемой погодой. Хотелось больше, чем разрешалось. И когда рамки снимаются, то голову немного сносит, а контроль слабнет.       — Хочу остаться с тобой.       Рейх отрицательно мотает головой.       — Не надо «оставаться». Будь со мной. В настоящем и в будущем. Я хочу переходить к другому этапу вместе, потому что ты тот, кого я ценю и люблю. Мне надоело ждать, теперь я буду делать шаги, — Рейх понимал, что это лишь формальность. На его вопрос ответ уже известен. — Ты буде-       Заткнули Рейха со всей невыраженной страстью, целуя до потери устойчивости. Вместе с тем Союз уверенно придерживал за талию, вспоминая о том, что немцу еще тяжело долго держаться. И не то чтобы он не сделал это специально…       — Ты перебил меня, — возмутился Рейх, делая вдох.       — Да. Так ты выйдешь за меня?       До сего момента у Рейха не было сомнений, но теперь его принципы бились в истерике от несправедливости. Нечестно, это нечестно! Он должен был предложить первым. И даже без ответа его продолжили целовать, сминая податливые губы. Как-то меньше всего хотелось прерываться на разговоры. Лишь в целях подразнить.       — Станешь моим мужем?       Рейх почти убежден, что с ним играются, заранее зная ответ. Пьянят страстно, почти без перерыва, бессовестно сжимая руку на талии. Он не успевает подобрать слова, как его осторожно ведут спиной в сторону комнаты. И не прекращают, переходя к легким укусам на губах, сминают с особым удовольствием, будто не успеют насладиться за всю оставшуюся жизнь.       — Я хотел это спросить, — нахмурился Рейх.       — Но я спросил первым.       — Ты наглым образом отобрал у меня этот шанс.       И это не так важно, кто будет первым, но давало почувствовать знакомые установки. В отношениях немец постоянно ждал, приглашения или предложения, любую инициативу, которой не возражал, его устраивал чужой запас энергии и энтузиазм, безумные идеи и уверенность в их хорошем исходе. Это было удобно, пока это же ему не предъявили, как претензию в отсутствии взаимности. Их кризис, где бездумные слова разрушали сильнее, чем насилие.       Но Рейх любил иначе. Если Союз дарил время и все свое внимание, то Рейх заботился о том, чтобы тот никогда не сомневался. Ни в себе, ни в нем. Зная деспотичность Российской Империи и его желание подавить любые зачатки инакомыслия, Рейх убеждал постепенно, что СССР не тень предшественника и не жалкая ошибка. Немец подарил одобрение, которого хватило, чтобы убедить всех остальных.       И этим развил в Союзе желание решать всё самому.       — Ох, — вздохнул СССР. — Значит из-за этого ответ может быть «нет»?       — Нет.       — Нет?       — Аргх, не издевайся! — буркнул Рейх, чувствуя как к его щеке Союз ластиво прижался носом. — Почему ты так сделал?       — Потому что я всегда хотел это сделать. Просто тогда… Так и не решился. Сейчас у меня нет сомнений, поэтому это честно, если инициатива будет моей.       — Это все ещё дурость, но пускай.       — И в конце концов ты сам хотел почувствовать себя невестой, поломаться и потянуть с ответом.       — Сто лет назад!!! СССР! Это была шутка! Как ты вообще посмел запомнить эту идиотскую фразу?!       СССР смеялся в голос. Это действительно было сказано в саркастичном контексте, как издевка над предложениями, в которых ни один, ни второй не уверен. И может это спугнуло бы тогда, но сейчас у Союза не было причин волноваться.       — Так… Какой твой ответ? Я не обижусь, если тебе нужно подумать.       Союз все еще хитро дразнил Рейха, ведя кончиком носа от щеки до подбородка и по открытой шее, оставил поцелуй в выемке ключицы. Как тут можно отказать?       — Конечно да, — на выдохе произнес Рейх, жмурясь от ощутимого яркого засоса. Раньше это было табу, поэтому сейчас тело немца — холст, где отыграются после столь долгого запрета.       — Можем ли мы соблюсти все традиции потом, а сейчас авансом перейти к брачной ночи?       Рейх невольно схватился за чужие плечи, ведь его почти сразу вновь подняли на руки, и только для того, чтобы опустить на постель. Не так, как всегда, с осторожностью и без лишней фамильярности, а почти бросить, заставить на ней раскинуться и разрешить снимать с себя лонгслив.       — А что насчет хотя бы смазки?       Рейх отводит взгляд, немного нервничает. Не хочется сейчас об этом заботиться, но в процессе вспомнить о таком элементе еще более безалаберно. У обоих так давно не было интимных отношений, что хотелось бы удостовериться о базовых вещах. Немец, конечно, готов потерпеть, но от неуверенности кусает ноготь.       Союз заводит прядку тому за ухо, успокаивающе целует мочку и ниже — шею. О сексе не было и мысли, чтобы как-то… готовиться к нему? Но это редко было преградой.       — Иногда она нам и не требовалась, — начинает с прецедентов, чтобы убедить, что все в порядке. — Это займет столько времени, сколько тебе потребуется. Хорошо? Мы начнем, когда ты будешь готов. Если ты не уверен, мы остановимся.       Рейх коротко кивает, отвлекается, когда ладони очерчивают бедра через ткань, сжимают так, что Рейх жалеет, как долго он лишался этих ощущений. Кажется, они стали гораздо ярче. От низа полностью и медленно избавляются, изучая открывающиеся сантиметры с доступной жадностью. СССР честно не позволял себе рассматривать бесстыдно и с двусмысленным подтекстом на подкорке сознания.       Еще одно воспоминание заставляет немца коротко закатить глаза. Союз любил раздевать его и никогда не снимать все с себя.       — Сними рубашку, — требует Рейх, приподнимаясь на локтях и протягивая руку. — Отдай ее мне.       Союз не сразу, но расстегивает постепенно пуговицы, передав ее в чужие руки. На щеках еле заметно проступает румянец, стоит вспомнить, как Рейх носил их, неизвестно когда забрав. Ходил с утра, не имея на себе ничего другого, когда есть время лишь собраться на обязательное собрание. Хранил у себя, возвращая чистые и выглаженные, от чего фантазия Союза плавилась и представляла такие картины, в которых немец никогда не признается.       Сейчас он также накинул ее на себя, похоже, некоторые привычки не меняются. Союз лишь понимающе поцеловал в переносицу, спустился дорожкой ниже, по грудной клетке, изучив, как спешно она вздымается от неровного дыхания. Сразу перешел на бедра, интуитивно укусив за внутреннюю сторону, чтобы вызвать удивленный вскрик.       — Ты гораздо чувствительнее, — подметил Союз, целуя кожу до самой коленки, которую уже из чувства озорства прикусил. — Нужно ли из-за этого проявить милосердие?       Под пристальным недоверчивым взглядом СССР оставил короткий засос на другом бедре, получив моментальную реакцию. Рейх всегда был отзывчив на прелюдии, и затягивать с ними было хорошим развлечением, чтобы заставить его просить о большем.       — Займешься собой? — Союз тянет чужие колени в стороны еще чуть шире, а затем берет чужую руку, на пробу облизывая пару пальцев. — Ты знаешь свое тело лучше, чем я.       — Иногда я в этом сомневаюсь, — Рейх не может оторвать взгляд, как его фаланги берут в рот, проводят языком между ними и оставляют достаточно много влаги. — Будешь… смотреть?       Рейх опускает руку к колечку мышц, но не находит душевно себе места, куда деться от пристального взгляда. Они так и не решились заниматься самоудовлетворением перед друг другом, оставив это какой-то приятной фантазией. Тонкий палец легко входит, но Рейх все равно дышит тяжелее, немного дрожит. Его успокаивают возобновившимися по телу поглаживаниями, легкие укусы создают уже выдуманный узор, который будет приятно разглядывать до самого заживления. Возможно эти отметки продержатся лишь день, тем лучше, тем быстрее Союз потребует возобновить их.       СССР целует выпирающую тазовую косточку, тыльную сторону ладони, что медленно двигается и старается растянуть стенки, язык проходится вдоль чужого члена и Рейх несдержанно стонет. Хочется еще и Союз без слов уже губами обхватывает головку, одной рукой двигая у основания. Рейх поплыл от смеси сжигающих его изнутри ощущений. Забыл, насколько это хорошо. Насколько хорош его единственный партнер. Его прекрасный и страстный, чарующий одним взглядом, у Рейха не хватит моральных сил отказать ему в чем-то. Взаимно ему отдавали всего себя и пытались угодить в каждой мелочи.       Рейха слегка трясет, он не хочет признавать, что для него это слишком.       К его трем тонким пальцам добавляют еще от другой руки, от чего немец запрокидывает голову от удовольствия, подтверждает его сдержанными стонами и бесконечными вдохами от нехватки воздуха в груди.       — Хватит, — Рейх хрипло просит, но СССР смотрит исподлобья гипнотически, с прищуром и нескрываемым удовольствием от происходящего. Голова только начинает двигаться активнее. — Хватит, прошу!       Рейх убирает свои пальцы, но это не помогает, а лишь делает другому удобнее, двигать свободно и давить-давить на стенки, вырывая громче стоны, желаннее вздохи. И все это просто сводит с ума, заставляет выгнуться и кончить, поднимая взгляд к расплывающемуся потолку. На пару секунд мутнеет, еще какое-то время немец отходит, облизывает губы, хотя во рту пересохло.       СССР без раздумий сглатывает, приподнимаясь на месте, чтобы позволить эту передышку возлюбленному, да и грех не полюбоваться. Приятно утомленный, сейчас как никогда послушный, Рейх создан как объект эстетического удовольствия.       — Не устал? — Союза слегка ведет, он резко подхватывает немца под коленями, придвигая вплотную к себе. — Еще пару раз, держись.       — Пару раз?! — Рейх трезвеет на глазах и в ту же секунду громко стонет, выгибаясь в пояснице от того, как в него входят почти сразу до конца.       У Рейха снова стоит, а перед глазами цветные пятна, внутри горячо и заполненно, от чего безумно хорошо, даже от мысли, тем более от ощущения. Пальцы тянут покрывало под собой и сминают так сильно, что ногти впиваются в ладонь. СССР даже не ждет, почти сразу делает толчок, уже до конца.       — Брачная ночь важнее, чем первый раз. Думаешь, я отпущу тебя, пока она не запомнится тебе навсегда?       Союз запрокидывает ноги себе на плечи, размеренно двигаясь, чтобы у Рейха был шанс между постанываниями связывать слова между собой.       — Я только смог снова ходить… Эт-т-то жестоко.       — Тогда договоримся, что ты не кончишь второй раз, пока не доведешь меня. На том и остановимся… — Союз мысленно добавил «наверное». И не хочется признаваться, что от одного вида Рейха по телу идут мурашки.       Покорно Рейх опустил ноги с чужих плечи, приподняв таз. От интереса СССР даже остановился, позволяя выполнить, что бы там Рейх не задумал. Тот потянул его ладони ухватиться за талию, пальцы без просьбы впились мягкими подушечками в кожу, сдавливая от нетерпения. Движения были покачивающимися, Рейх двигал навстречу бедрами, пока его держали и интенсивно тянули на себя, каждый раз создавая пошлый звук кожи об кожу. На пояснице от руки жгли легкие синяки, контрастируя с проходящим по телу наслаждением.       В какой-то момент талию отпустили, дав упасть на кровать, а руки взялись за чужие, переплетая пальцы между собой. Быстрый темп менялся с медленного и тянущего до размашистого, от которого немец думал охрипнет на пару дней.       Признания не требовали слов, ведь Рейх считывал каждое «люблю» в поцелуях, которыми они коротко обменивались. Если чуть дольше — начинали задыхаться, но с трудом прекращали. Немец утыкался в шею, тихо сознаваясь в том, что знает, почему Союз использует одеколон с жасмином. Тот нервно посмеивался и зацеловывал чужие костяшки пальцев.       Союз отказывается менять позу, когда Рейх предлагает. Потом, в другой раз, но не сейчас. Видеть друг друга гораздо важнее разнообразия, а заставлять немца двигаться сверху слишком безжалостно. У него дрожат колени и видно, что он на грани, сдерживаясь из-за несерьезно брошенной фразы. СССР сцеловывает слезу в уголке глаза. Напоминает, что если Рейх устал, они остановятся. Если он захочет, они сделают перерыв.       И Союз сам понимает, что долго не может. Как бы ни хотелось растянуть этот момент, мгновение, заставить процесс длиться дольше, они кончают почти одновременно, держась на последних остатках сил.       Почти сразу СССР ложится рядом, притягивая к себе Рейха. Одну руку они все же сквозь навалившийся сон сплетают с другой, чтобы избежать слов. Так понятнее обоим.

***

      Шторы остаются нераскрытыми, в комнату с утра так и не проникает свет, будя первыми лучами. Только спустя норму плюс часы на отдых Рейх просыпается, не понимая, когда успело перевались за десять. В кровати тепло, что вылезать не хочется, да и узнавать, почему его оставили отдыхать в одиночестве. По шуму воды Рейх предполагал, где находился Союз, но искать его не спешил. Попытка подняться привела к тому, что напомнила обо всей навалившейся с прошлого вечера усталости.       Можно ли было проваляться весь день по такой причине?       Рейх отказывается шевелиться до момента, когда слышит чужие шаги, входящие в комнату.       Они не говорят ни слова, но СССР по-обыкновению присаживается рядом на край кровати, но считывается это совершенно иначе. Рейх просто не может отказать себе переложить голову к нему на колени.       — Как ты себя чувствуешь? Может налить чаю? Еще поспишь, — СССР слегка гладит по волосам немца, пробуя убедить себя избавиться от привычки, что его нужно куда-то нести и что-то помогать делать.       — Нет, — Рейх немного мотает головой. — Просто побудь со мной недолго.       Рейх не замечает, как хватает несколько минут, чтобы он снова провалился в сон, хотя, казалось, уже проснулся. И подобно кошке не дает Союзу сдвинуться с места. Благо телефон в зоне досягаемости, от чего ближайший час не так мучителен и скучен.       Когда немец просыпается, ему кажется, что уже вечер.       — Как тебе? — Союз протягивает телефон, что немного слепит немца, но не дает окончательно проснуться.       На экране пара колец с холодной серебристой, как звезды, огранкой. Минималистично и стильно. И такие среди кучи камней и вариаций узоров оказалось найти сложнее всего. Рейх положительно кивает, рассматривая будто еще в полудреме.       — Красивые. Твой избранник будет рад.       Союз думает, что Рейх шутит, но по его виду и не скажешь. Забавно наблюдать того таким растерянным утром… днем.       — Ты мой избранник. Мой супруг.       — Да? Чудесно. Значит я буду рад.       Союз едва сдерживает смех, потому что это следовало записывать от начала и до конца. Ведь Рейх не поверит, что нес такую чепуху от пребывания частично еще во сне, а СССР готов это пересматривать вечно. Очаровательно и забавно. Но это не последний раз, значит и не столь важно запечатлеть это. Главное запомнить. И постепенно старые воспоминания смогут улечься и остаться минувшими днями, которые уступают по значимости лишь новым. Наконец Союз хочет жить настоящим и допускать будущее. Ведь всё, что ему нужно для этого, уже есть.       И это «всё» пора было будить.