От Юстиниана до Теофила

Впервые они встретились на площади Оленя. В тот день Дик терпеливо выслушал все сетования эра Августа, о том какие тяжелые времена настали для всех Людей Чести, как нужно сжать зубы и терпеть и прочие, не то чтобы занудные, но уже порядком надоевшие, по пятому кругу слышанные наставления, распрощался с Налем, который умчался по своим служебным делам, едва они вышли с постоялого двора, где ради скрытности устраивал встречи кансильер, и у него осталось пара часов — побродить по улицам столицы, полюбоваться на хорошеньких цветочниц и поужинать по-человечески, прежде чем возвращаться к неизбежным издевкам Арамониных подручных и Эстебановых прихлебателей. На площади разворачивали представление кукольного театра, разыгрывали что-то из Дидериха, кажется «Пасынков Талига», и Дик не смог уйти до самого конца, а по окончании представления — не мог не бросить кукольнику те несколько монет, что оставались в кошельке. Мастер многословно благодарил молодого господина, а Дик с тоской понял, что ужинать ему сегодня придётся в Лаик. Темнело по-зимнему рано, и с площади он вышел уже в уютных сиреневых сумерках. — Унар? — окликнули его. Дик с опаской обернулся, ожидая подвоха, но высокий неброско одетый мужчина, не то мелкий дворянин, не то состоятельный мещанин, под зимним плащом было не понять, приветливо помахал ему открытой ладонью. — Простите мой вопрос, вы ведь из Лаик? — Да, — ответил Дик, всё ещё остерегаясь. — Позволите угостить вас ужином? В моё время в Лаик совершенно не съедобно кормили. — Простите, но я опаздываю. — отмахнулся Ричард. — Ещё нет и пяти, уделите мне хотя бы полчаса времени… — Арамона переводит часы вперёд, чтоб было кого наказать… — если бы не эта гадкая мысль об Арамоне, из-за которого возвращаться не хотелось до стиснутых кулаков, если бы не представление на площади, разбудившее в душе мысли о том, что не все случайности от Леворукого, и сама судьба может встретиться тебе в подворотне и подарить шанс на победу, если бы он плотно пообедал, возможно вся жизнь Дика пошла бы по другому пути, но он был глуп, наивен и голоден, а потому прервался на полуслове, кивнул, и пошел следом за незнакомцем в лабиринт узких улочек и проходных дворов. Выбранное спутником заведение Ричард счёл бы убогим, если бы эр Август не назначал свои встречи в местах ещё более неприглядных. Общий зал был жарко натоплен, еду принесли почти сразу, вино оказалось неплохим, хоть и не крепким. — Джордж, — представился мужчина, когда принесли еду и вино. На вид ему не было и тридцати, темные волосы собраны в хвост, цвет глаз никак не удавалось разобрать ни в сумраке на улице, ни в скверно освещенном зале. Через скулу шел неровный, как будто рваный, но видно давнишний, уже побелевший шрам. — Ричард, — кивнул ему Дик, салютуя кружкой. — Не сочтите за наглость, — начал разговор собеседник, пока Дик расправлялся со своим рагу, — мне позарез нужно передать весточку вашему однокорытнику, но если об этом узнает кто-то из соглядатаев, ни мне, ни ему не поздоровится. Я видел его сегодня, но за ним шли аж трое, и я не рискнул подойти. Вы же рискуете куда меньше, тот, кто таскался за вами, отстал ещё на середине пьесы. Видимо не любит Дидериха… — За мной следили? — похолодел Ричард. — Кто? — Кто-то из людей Манрика, если я не обознался. Дик едва не подавился. Задержал дыхание, досчитал до шестнадцати. Ярость отступила. — Я не буду спрашивать, что им от вас нужно, вероятно вы и сами не знаете, но раз враги у нас общие, то возможно и общие друзья найдутся? — улыбнулся собеседник, разливая вино по тяжелым глиняным кружкам. Дик выпил, не чувствуя вкуса, но взять себя в руки смог. — Конечно, я помогу вам, — сказал он, снова принимаясь за еду. Джордж отодвинул тарелку, убрал подальше бокал и поближе подсвечник. Достал из запазухи перо, чернильницу-непролевайку и лист бумаги. Минут десять что-то размашисто писал, иногда останавливаясь и в задумчивости покусывая кончик пера. Потом посадил кляксу, выругался, присыпал песком из мешочка (надо же, и его с собой таскал!) сложил конвертом, а на соединенные углы капнул воском и приложил к капле печатку перстня. Дождавшись, когда Дик закончит сражаться с рагу, протянул ему конверт и пояснил. — Передайте письмо унару Валентину. Если не сможете передать — сожгите. — Если он напишет ответ, где мне вас найти? — Приходите через неделю на представление, будет «Плясунья-Монахиня». Мне нравится, как старик Буффо читает Дидериха, очень проникновенно. За вами наверняка снова будут следить, но если вы во время представления отойдёте отлить в подворотню за домом башмачника, я вас перехвачу. Там достаточно темно, чтоб соглядатаи туда не сунулись, а если сунутся — не разглядят. Дик убрал письмо запазуху, поблагодарил за ужин и компанию, и отправился было к выходу, но Джордж воскликнул «Постойте!» и, накинув плащ, вышел следом. — В этом заведении не любят чужих, — объяснил он, когда они вышли во двор. — Точнее сказать в этой части города прилично одетых людей не любят. Я провожу вас. Где вы оставили лошадь? В Лаик он успел вовремя, даже за полчаса до срока. Весь вечер чужое письмо жгло грудь. Передать его Дик отважился только за полчаса до отбоя, подгадав так, чтоб Валентин ещё одевался, а сам он только только вошел в купальни. В этот час тут было пусто, кроме них только Бласко, отфыркиваясь, стоял под струями воды и ему точно было не до них. Дик вытянул из запазухи письмо, и аккуратно, так чтоб Валентин точно увидел, засунул его под чужой колет. Валентин посмотрел на него… как-то иначе, не привычным застывшим взглядом ледяной статуи, а как будто с удивлением, кивнул, оделся и вышел. За следующую неделю за учёбой и всё ближе подбирающимися финальными соревнованиями Ричард и думать забыл о случайной встрече и переданной Спруту записке. Валентин сам напомнил о себе, так же подгадав момент, когда Дик одевался в купальне накануне увольнений. Его письмо даже не было запечатано, просто сложенный вчетверо листок бумаги. О, сколько времени уже почти спящему Дику пришлось убеждать себя, что читать чужие письма — даже одним глазком — низко и недостойно Человека Чести! Честь и сонливость победили любопытство с разгромным счетом, а на утро Дик спрятал письмо и забыл о нём до вечера. Нынче эр Август Ричарда видеть не пожелал, а Наль в этот раз никак не хотел оставить его в покое, и пообедав (не всё же объедать странного знакомого), он потащил кузена на площадь, смотреть на кукол старика Буффо. Реджинальд выдержал первые три сцены, потом отговорился холодом и делами и сбежал. Впрочем, Дик тоже не досмотрел спектакль до конца, он тоже замерз и хотел скорее встретить этого странного человека. В подворотне под вывеской с карикатурным дырявым башмаком было темно как в душе у висельника. В этой темноте его аккуратно взяли под локоть и втолкнули в дом. Дик даже не успел возмутиться, как разглядел в неверном свете знакомый шрам на скуле. Его в полном молчании повели по пустующему дому вверх, в мансарду. Оттуда они выбрались на крыши, и по ним миновали ещё три или четыре дома. Дик снова почувствовал себя героем пьесы и успел даже замечтаться, когда его поманили в очередной провал чердачного окошка. С чердака они спустились по шаткой лесенке-стремянке в какое-то пустое заваленное хламом помещение, а из него вышли на узкую лестницу большого шумного дома. Джордж спустился на один пролёт и кивнул на длинный коридор с рядами одинаковых дверей, а потом и открыл одну из них. За дверью была обычная небольшая комната: стол, стул, сундук под окном и кровать. Это безмолвное путешествие странно сблизило их. — Ну здравствуйте, унар Ричард! — сказал Джордж, захлопывая дверь. — Здравствуйте, — эхом откликнулся Дик и тут же без реверансов вручил ему письмо. Джордж кивнул Дику на кровать, сам подошел к столу, зажег сразу четыре свечи и взялся за письмо. Наконец-то было достаточно света, чтоб Дик смог хоть немного рассмотреть своего нового знакомого. Волосы его, темно-каштановые, а не черные, как ему в прошлый раз показалось, вились от влаги крупными кольцами, глаза странного оттенка, голубые с коричневой каймой, обычно такие кажутся зелеными, его же отдавали фиолетовым, шрам на скуле не заканчивался, а тянулся тонкой полоской по виску и уходил под волосы. Джордж перечитал письмо раз пять, не меньше, бегло и размашисто написал ответ, запечатал его как в прошлый раз, и только тут вспомнил о Дике. — Простите. Мы с Валентином не виделись больше года, я так соскучился, — и улыбнулся какой-то застенчивой, обезоруживающей улыбкой. «Человек с такой улыбкой не может быть подлецом, ” — почему-то подумалось Дику. — Пустое, — ответил он. — Расскажите, за мной снова следили? — Конечно. Только в этот раз были двое, причем каждый сам по себе, а не вместе, и этих молодчиков я не знаю. Вы становитесь всё популярнее в столице. Думаю, после вашего таинственного исчезновения за вами будут ходить уже втроём, а может и впятером. Дик улыбнулся, представив себе шеренгу соглядатаев, гуськом идущих за ним по улице. — Тогда вероятно через неделю нам лучше не встречаться, а через две — уже нет смысла, после дня святого Фабиана вы сможете встретиться с Валентином без моей помощи. — Боюсь, после выпуска из Лаик, я тем более не смогу передать ему весточки. Даже с вашей помощью. И столько тоски было в его голосе, что Дик не удержался: — Вы так скучаете по нему? — Конечно. Расскажите мне о нём, пожалуйста. Следующие полчаса Дик с трудом выковыривал из памяти малейшие детали, касающиеся унара Валентина. Много ли он мог рассказать о нём? Всегда бесстрастном, застёгнутом на все пуговицы, с ледяным равнодушием на лице… Даже когда штаны Арамоны кружили над обеденным залом, когда другие чуть с ног не валились от хохота, Валентин лишь на долю секунды приподнял уголки губ. Отсюда разговор свернул на проказы Сузы-Музы, дальше рассказ потек веселее и скоро оба уже смеялись. — Мне пора, — с грустью заметил Дик, когда колокола собора отзвонили пять. — Может мне прийти к вам снова через неделю, или это все же будет слишком опасно? — Попробуем иначе. Я сейчас выведу вас отсюда через лестницу для слуг. А на следующей неделе вы придёте через парадный вход и спросите у мадам Рени Жоржетту. — То есть как …Жоржетту? — не понял Дик. То есть он уже понял, но верить не хотел. — Вы хотите сказать… — Да, именно. Мы с вами сейчас в доходном доме, первый этаж тут занимает бордель, на втором живут девушки и постояльцы. Визит дворянина к мадам Рени точно не удивит тех, кто за вами наблюдает. А тут я вас встречу. Дик пылал ушами и попробовал отговориться. — Но… я эсператист. — О, вся старая знать мнит себя эсператистами, и никому из них это не мешает ходить по борделям, даже по гайфийским. Или вы…? О Создатель! В нашей семье не принято отправлять сыновей в Лаик раньше, чем к дамам, и я признаться думал, что это общепринятая практика. Простите. Если это для вас так важно, придумаем что-нибудь другое. — Нет, я… я приду, — выдавил из себя Дик. Он знал, что легко краснеет, а такие разговоры и вовсе вгоняли его в ступор. — Мне действительно пора. Хотите, я приведу сюда Валентина? — Не надо. Это слишком опасно. Если сможете, расскажите ему как меня найти, но только ему самому и это только на самый крайний случай. Нам нельзя так рисковать. Я до сих пор жив только потому, что никто не знает о моём существовании… — грустно улыбнулся он. Джордж вывел его через калитку на тихую улочку. Сумерки сгущались, Дик с трудом нашел дорогу до трактира, где оставил лошадь, и поспешил в Лаик, обрадовать Валентина. В этот раз они были в купальне вдвоём. И Валентин не стал ждать, раскрыл конверт, прикипел глазами к потрепанной бумаге. Прочел раз десять не меньше и бросил в камин. — Это низко, унар Ричард. — вдруг сказал он. — Чем бы ни поманил вас Штанцлер, но такие шутки недостойны дворянина! Голос его, всё такой же равнодушный и бесцветный, вырвал Дика из его собственной расслабленной задумчивости. Он уже стоял под струёй ледяной воды, чувствуя как все события, на которые был так богат этот вечер, понемножку укладываются в голове, и к такому разговору оказался не готов. — Что случилось? — только и смог спросить он. — Зачем вы так издеваетесь надо мной? — Я? — Зачем эти письма? Всё сонное благодушие враз улетучилось из головы. Стало неуютно. — Не хотите, не читайте и не отвечайте. Я не знаю, что там. Не читаю чужих писем. Дик наскоро домылся, впопыхах оделся, выскочил из купален, не глядя на Валентина, и поспешил к себе в келью. Следующие дни Дик ходил как в воду опущенный, не мог толком сосредоточиться на занятиях. Всё время грызла изнутри противная мысль, он честно хотел помочь, но, кажется, вместо этого только навредил Валентину. Быть курьером между однокорытником и его другом было приятно, быть орудием злоумышленников — противно. Что делать дальше — и вовсе не понятно. Он никак не мог смириться с тем, что целью его нового друга было поиздеваться. Да, придётся себе признаться, за две короткие встречи Дик начал считать Джорджа другом и даже доверять ему. Мог ли Валентин что-то не так понять или на пустом месте обидеться? Мог ли сам Дик так ошибиться в человеке? Да запросто. Как быть в следующий выходной? Идти к мадам Рени или не рисковать? Определиться с последним помогли очередные придирки Свина — за нелепую перебранку с Эстебаном на выходе из трапезной, их обоих лишили права выхода в город, но Эстебана в последний момент, конечно, помиловали. Дик даже не очень расстроился — близились экзамены. А на следующей неделе вдруг стало не до того. Выйдя на ватных ногах со встречи с эром Августом, отделавшись кое-как от Наля, Дик бездумно поплёлся по улицам. Нагуляться напоследок, перед тем как этот, что греха таить, полюбившийся ему город, снова станет ему недоступен. Он гулял и прощался — с тихими переулками, с просторными площадями, заколоченными на зиму фонтанами. Ничего удивительного, что ноги сами принесли его на площадь Оленя, где начинал своё представление старый Буффо. С первыми словами незнакомой на этот раз пьесы, Дик будто проснулся, скинул то сонное оцепенение, в котором провел последние часы, и почти бегом припустил к дому мадам Рени. Мадам оказалась невысокой, очень полной и рыжей. Белила на лице и огненно-рыжие волосы делали её похожей на одну из кукол, недавно кривлявшихся на сцене. — Мне… — замялся он, — Мне нужна Жоржетта. Мадам смерила его странным взглядом, и озабочено покачала головой: — Но, молодой господин, Жоржетта больше не работает тут, — владеть лицом Дик даже не пытался, и его разочарование, не укрылось от мадам. — Идите к Колетт, они похожи и большие подружки, вам понравится. Колетт! Иди сюда немедленно! — прокричала она куда-то в зал. Не будь Дик так растерян, он бы отказался, но пока он собирался с мыслями, Колетт уже подбежала к ним, а там и затащила его в комнату, богато отделанную, но до того крохотную, что всю её обстановку составляла одна огромная кровать. Впрочем, что ещё нужно в борделе? Заперев дверь, девушка сняла с оторопевшего Дика плащ и принялась стаскивать с него унарское облачение. — Не стойте столбом, раздевайтесь. Минут через десять нагрянут ваши топтуны, как пить дать вломятся, и не дай создатель увидят вас одетым! Да не краснейте так, он вас неделю назад ждал, а сейчас уехал, предупредил, чтоб не прогнали. Раздевайтесь! Дик не то чтобы отмер, но скинул колет, расстегнул рубашку и принялся стягивать сапоги, Колетт тем временем ловко выпуталась из платья, оставшись в одних чулках и дальше Дик снова очутился не в себе. Она помогла ему с штанами и сапогами, а там и с исподним, а потом повалила на кровать, уселась сверху, поёрзала на нём, от чего Дик и без того румяный стал вовсе пунцовым, и с наглым видом поинтересовалась: — А как вас всё-таки зовут? — Ричард. — Ну значит не соврала Жоржетта! Ну что, начнём или будем ждать зрителей? — она снова поёрзала, и Дик к своему стыду понял, что уже начал. — Какой вы отзывчивый! Давайте сначала я? — и Колетт, сообразив, что от него она ничего толком не добьётся, решила действовать сама. Она сползла с кровати, устроилась между его ног и с хитрющим выражением на лице… взяла в рот его привставший член. Дик забыл обо всём — о Джордже, о соглядатаях, о своём завтрашнем позоре, он даже имя своё забыл на какое-то время. А потом загрохотало, со второго удара замок с двери сорвало, и в комнату ввалились двое мужчин, в подбитых мехом плащах и со шпагами. Колетт завизжала так, что задрожали стекла, Дик сполз на пол, пытаясь нащупать, куда кинул перевязь со шпагой, когда раздевался. Нащупал, оттолкнул девушку, так и не переставшую визжать за спину и выпрямился, обнажив шпагу. Незнакомцы выругались и без объяснений отступили в коридор. То ли шпага, то ли девушка им явно не понравились, они попытались сбежать, но по коридору уже грохотали сапоги — пути отступления перекрыла охрана борделя. Что они хотели увидеть? Неужели Джорджа? Дик закутался в плащ и выглянул в коридор. — Прощения просим, вашблагородь, не уследили! — извинился один из двоих плечистых детин с дубинками. Они с напарником уже уложили топтунов на пол и теперь лениво обыскивали их. — Не извольте волноваться, эти вас больше не побеспокоят, — и пнул одного из лежащих, как бы в подтверждение своих слов. — Колетт, дурочка, отведи господина наверх, пока тут дверь чинить будем! Простите вашблагородь, за такой конфуз… Девушка тем временем уже оделась сама и собрала разбросанную по комнате одежду Дика, помогла надеть сапоги и без разговоров повела его к лестнице. Они зашли в ту же комнатку, где Дик гостил прошлый раз. Колетт снова разделась, выпутала Дика из плаща и невинно поинтересовалась: — На чем мы остановились? Следующие полтора часа Дик потом так и не смог вспомнить. Кажется, он трогал-трогал-трогал девушку везде. Кажется, она сидела у него на коленях и царапала ему плечи длинными ногтями. Кажется, она о чем-то просила его, но он не помнил о чём. Кажется, потом он долго рассматривал её лоно, и снова трогал-трогал-трогал то, о чем и помыслить до того не мог. В себя он пришел, когда на улице отзвонили пятый час. Он лежал на спине, а Колетт сидела на нём верхом и водила тонким пальчиком по его груди. — Не опоздаешь? — спросила она, слезая. — Да. Наверное, — откликнулся он, вслед за ней сползая с кровати. Тело было странно лёгким и звонким. В голове тоже легонько звенело, но сознание не мутилось, скорее наоборот. Мыслилось непривычно легко и спокойно. И Дик только сейчас сообразил, что стоило сделать. — Если я напишу… Жоржетте, ты передашь? — Конечно! Тут и бумага с чернилами есть, садись да пиши, — она не спеша оделась, помогла ему, а потом тихонько стояла у окна, пока он пыхтел над бумагой. Он старался писать честно и коротко, но получалось плохо. Дик знал, из наставлений дяди и эра Августа, что стоит избегать имён и титулов. Он прощался. Извинился, что не смог прийти неделю назад, что не смог убедить «вашего друга» написать ответ, что после Дня Святого Фабиана будет вынужден уехать из города и, возможно, они никогда больше не встретятся, что благодарен судьбе за их встречу, что будет рад считать получателя своим другом, и если тому снова понадобится помощь, не откажет в ней. Письмо получилось сбивчивое и сумбурное. Но пора было уходить. Письмо Дик оставил на столе, как и все деньги, что были при себе, Колетт же, не глядя на них, повисла у него на шее, вцепилась в него и не выпускала, пока Дик её как следует, глубоко и нежно, не поцеловал. — Ты, если сможешь, приходи ко мне ещё. Мне с тобой хорошо, правда, — прошептала она, отпуская. Дик скользнул в знакомый уже черный ход и почти бегом припустил до трактира, где оставил лошадь. Следующие дни оказались так насыщены событиями, что ни о Джордже, ни о Колетт Дик и не вспоминал, было не до того. Он вспомнил этот суматошный, но волшебный вечер, когда эр Август, отчитывая его за присягу Ворону, неожиданно сказал: — Конечно, ты молод и подвержен соблазнам, и кто я такой чтоб осуждать тебя, когда ты топил своё горе в борделе, но… — Значит, это ваши люди следили за мной?! — от гнева Ричард растерял всю свою сдержанность. — Но, Ричард, конечно! Они же следили за твоей безопасностью, как я мог оставить тебя без присмотра. — Они всерьёз думали о моей безопасности, когда ворвались в нашу комнату со шпагами? Хотели спасти меня от голой шлюхи? Дик стиснул кулаки, досчитал до шестнадцати, выравнивая дыхание, и, прервав на полуслове все увещевания, простился и вышел. После этого разговора хотелось помыться. Идею идти и обсудить произошедшее с Джорджем он отмел сразу, ведь если это были люди кансилльера, и они собирались напасть на Джорджа… Получается Джордж — враг Людей Чести? Но он говорил о человеке Манрика, а быть одновременно врагом и Манрика и эра Августа? Да и Дорак, если верить Джорджу, был бы рад получить его голову. Что же получается, он против всех? Дело отца — великая Талигойя — где-то глубоко в душе намертво схватилось с простой человеческой привязанностью, которую щедро подпитали образы благородных разбойников из «Пасынков Талига». Ему самому, как и Валентину, Джордж совершенно точно не враг, в этом Дик был уверен. А значит, он будет молчать о Джордже, что бы ни случилось. Следующая встреча расставила все по своим местам. Возвращаясь с петушиных боёв, Дик привычно задумался, и увидел окруживших его бандитов только, когда все пути к бегству были перекрыты. Он выбрал позицию так, чтоб не зашли за спину и уже успел подумать, как обидно быть так бездарно зарезанным висельниками, когда раздались первые выстрелы. Короткий бой он запомнил плохо, ему вскользь досталось по руке, двоих нападавших застрелил Джордж, двоих заколол, и ещё одного легко ранил сам Дик, но они сообща позволили ему удрать, опасаясь, что тот заведет в ещё одну засаду. — Ты как? — спросил Джордж, перезаряжая пистолет. — Ушиб, ерунда. А ты? — Ни царапины, люблю пистолеты! — усмехнулся Джордж в ответ. — Заходи как-нибудь, Колетт соскучилась, — снова улыбнулся и исчез в проулке. В конце улицы как раз появился Наль. Он приходил «к Колетт» пару раз в неделю. Обычно они сидели втроём у Джорджа в комнате, пили вино, болтали, смеялись и почти сразу перешли на «ты». — Чем же ты живёшь? — поинтересовался однажды Дик. — Это большая тайна! — заговорщицки подмигнула Дику Колетт. — Я шпионю за шпионами, — ответил Джордж и увидев недоуменный взгляд собеседника, пояснил, — Кроме Дорака, Алвы, Штанцлера, свои топтуны есть практически у всех — у Приддов, Манриков, Ариго, Колиньяров, Савиньяков. Причем это одни и те же люди, и эти люди продадут информацию не тем кто больше заплатит, а всем сразу, они слишком жадные. Ну и есть ещё масса людей попроще, у тех дворян, кто подальше от кормушки и редко бывает в Олларии, у адвокатов, у послов и консулов, у цехов и гильдий. Игры Дорака и Штанцлера — мышиная возня по сравнению с гильдийскими войнами. Как агарисская гильдия ювелиров пыталась выкрасть у гайфийской секрет огранки «двойной гайфийской розой» — это была эпопея на тридцать лет, две войны и одну анафему. Так вот я торгую информацией, кто за кем отрядил соглядатаев. За это платят куда лучше, чем за собственно слежку. За тобой например, сейчас ходят трое — один для Манрика и Дорака, один от кансилльера, из тех двоих, кого поймали ребятки мадам Рени, и ещё кэналлийцы твоего эра. Но эти — скорее охрана, чем слежка. — И сколько стоит эта информация? Ну так, на будущее? — Для своих — в подарок! — рассмеялась Колетт, наклонилась к нему и нежно поцеловала. Дик со всем пылом ответил. Он много думал потом, что вероятно именно в этот момент он понял, кто в Олларии для него «свои». После позорного проигрыша Эстебану, последующего отыгрыша эра у Килеана и мерзкой выволочки, устроенной ему кансилльером, Дик привычно пришел к друзьям, и из него, и так не очень скрытного, быстро вытащили всю историю. Джордж ухмыльнулся: — И тут Мариана хлопнулась в обморок, да? А рукава у твоего эра и Салигана наверняка были такими кружевными и пышными, так что даже кольца прикрывали? Хотя обычно он такие не носит? — Откуда ты знаешь? — Ну, понятно же, что и Килеан мухлевал, когда обставил Валме, и Алва свою триаду собрал не благодаря удаче. Хочешь научу? — Это же подло! — Мухлевать — подло, а вот видеть, когда другие мухлюют, очень полезно. Кости у твоего Эстебана тоже наверняка были непростые, но с ними труднее, — он полез в сундук и полминуты спустя достал потрепанную колоду. — Правила знаешь? Так Дик нашел себе ещё одно занятие на следующие недели. Колетт тоже с удовольствием присоединялась к их игре, и надо сказать она шулерство чуяла намного чаще и раньше Дика. Когда Ричард глядел, как комкает платок в тонких пальцах Её Величество, он поневоле подумал, что Колетт бы уже распознала враньё. Он стыдился, но всё равно никак не мог перестать думать о Колетт, о продажной женщине, находясь так близко от королевы. Они были очень похожи — те же длинные пепельные косы, те же чистые голубые глаза, те же узкие плечи и тонкие пальцы, даже черты лиц чем-то схожи,. Их невозможно было сравнивать — живущую в золотой клетке, хрупкую и несчастную Талигойскую Розу и нищую, но лучащуюся жизнью и нежностью бордельную девку. Но не сравнивать их у Дика не получалось. Он почти не слышал восхваления отцу, но с каким-то странным чувством узнавания выслушал и запомнил историю об опозоренном и убитом Придде, а когда королева начала рассказ о тяготах королевской супружеской жизни, он размышлял не о бессилии Фердинанда и жестокости первого маршала, а о том, что Колетт о своих клиентах никому не рассказывает, и на его расспросы огрызается. Потом королева заговорила о Гальтаре, о магии, о древних проклятиях и Беатрисе Борраска, и Дик наконец смог сосредоточиться на разговоре. Стоило ли сомневаться, что после этой выматывающей аудиенции ноги сами привели его к дому мадам Рени? Джорджа не было. Колетт проводила Дика к нему в комнату, усадила, разлила вино, вручила бокал и только потом спросила: — Дик, что с тобой? Дик встряхнулся, пригубил вино, посмотрел на Колетт как впервые — на лучистые глаза, тонкие бесцветные брови, крохотные веснушки на узком носике, тяжелую косу, из которой лёгкий чуть вьющийся волос выбивался целыми буйными прядями, окружающими голову светлым нимбом… поставил бокал и потянулся за поцелуем. Когда вернулся Джордж, между ними всё уже закончилось. Дик успел одеться и помочь девушке причесаться, и даже завязал какой-то лёгкий весенний разговор, но запах недавней любви стойко держался в комнате. Джордж принёс крохотный букетик первоцветов, под цвет глаз Колетт, и та повисла у него на шее, целуя, а Дик с удивлением понял, что не испытывает ревности, только радость за друзей. — У Дика что-то случилось, он сам на себя не похож, — объяснила Джорджу девушка, вдоволь нацеловавшись. И Дик рассказал всё, с самого начала. Об эре Августе, который говорил только о долге, но помогал только нотациями, требованиями и обвинениями, о Первом маршале, который сразу же, едва привёл его домой с площади Святого Фабиана, открестился от своих обязанностей эра, и даже называть себя эром не позволил, о королеве и её допросе, о несчастном Джастине Придде, о судьбе которого так сокрушается её величество. Посреди фразы Дик вдруг заметил, что Джордж отставил свой бокал и до побелевших костяшек сжал кулаки. На его лице проступило что-то очень болезненное. — Я расстроил тебя? Прости, я не хотел, — прервал он свой поток откровений. — Нет, Дик. Это ты прости. — Дик удивился, он никогда не слышал от спокойного, всегда чуть хохмящего Джорджа, таких тяжелых интонаций. Тот продолжил, — ты ведь так и не догадался, да? Это ведь она обо мне, представляешь? Им оказалось мало моей смерти, теперь они хотят поплясать на моей могиле… Колетт вскочила, подошла к Джорджу и обняла его за плечи, Дик, чуть помедлив, последовал её примеру. Теперь настала очередь Джорджа говорить, а остальных — слушать. — Тебе не сказали ни единого слова правды, Дик. Я и правда был влюблён, но не в Алву, упаси Создатель, а в Катарину. Она наигралась мною, а потом нашла другого идиота, а мне дала отставку… Я уехал в Торку, искать смерти, там встретил Алву, и мы… подружились. Он не дал мне утонуть в отчаянии, но поверь, только как друг и собутыльник, не более. А потом я вернулся домой и мне принесли её письмо. Я как дурак, поверил, пришел куда сказали, а там меня ждала засада. Три пулевых и тяжелая контузия, видишь? — он провел пальцем по шраму на скуле. — Отец, брат, слуги… весь Васспард успел убедиться в моей смерти, и только мама задержалась, чтоб порыдать над телом, и заметила дыхание. Я был контужен так основательно, что пролежал без сознания шестнадцать дней. Меня выходили двое слуг, которые приехали в Васспард вместе с ней и подчинялись только ей, а не отцу. Для остальных я умер и стал выходцем — так они объяснили пропажу тела. Моя безумная сестрица столько наговорила о своей мести, что в моей посмертной судьбе никто не усомнился, даже Валентин, хотя уж он-то должен был бы… А картиной Штанцлер припугнул отца, чтоб он, как супрем, не начал рыть землю, ведь на теле нашли письмо её величества, и одного этого письма было достаточно, чтоб развести Фердинанда и лишить Карла прав на трон. Отец сдался, ведь месть не вернула бы меня, а у него остались другие дети, которым тоже могли устроить засаду. — Чудовищно, — выдохнул Ричард Джорджу в основание шеи. Они так и сидели на кровати обнявшись, втроём, и некоторое время молчали. — А почему «Джордж»? — спросил вдруг Дик. — В нашей семье считается что одно имя — только для плебеев. Я Юстиниан Георг Теофил. Три имени — три жизни. Юстиниан мёртв. Когда сыскарь Джордж поднакопит денег, купит поместье где-нибудь в Пуэне и тоже сдохнет, а Теофил, наконец женится… — при этих словах он глубоко и нежно поцеловал Колетт, — и начнёт уединенную жизнь, среди детишек, дубрав и лошадей. — А как же герцогство? Ты же наследник? — Из Валентина получился куда лучший наследник, чем из меня, правда. И потом кто разрешит наследнику жениться по своему выбору? На той, к кому лежит сердце? — Ну, у Рамиро же получилось? — неуверенно улыбнулся Дик. — Нет уж, ни правящую династию менять, ни делать Колетт королевой я точно не собираюсь, — улыбнулся в ответ Джордж. Они ещё долго сидели обнявшись, допивая вино прямо из горлышка и на мятежную душу Дика наконец снизошел покой. Когда он немного заполночь пробирался от конюшни через кухонную дверь в особняк монсеньора, меньше всего ожидал, что его окликнут: — Юноша? Уже и не чаял вас увидеть. Где вы пропадали сегодня весь день и большую часть ночи? — В борделе, монсеньор, — потупившись, как пристало истовому эсператисту, ответил Дик. — Ах, в борделе… У мадам Рени? — Дик едва заметно кивнул. Из темноты перед ним раздался ехидный смешок. Конечно, ведь Джордж говорил, среди таскающихся за Диком топтунов, есть и кэналлийцы. Но когда Дик уже уверился, что его сейчас как-то особенно изощренно унизят, монсеньор добавил, — передайте привет от меня Жоржетте, когда в следующий раз навестите её. Надеюсь, при встрече с ней вы не опускаете глаза, как сейчас? Дик замер и стоял, обдумывая, что хотел сказать эр, и даже не заметил, как остался один.