Невеста Карачуна

      Марусю клонило в сон. Немудрено, время-то позднее. Высунула согревшуюся пятку из-под шкур, встрепенулась. Игрениха подняла голову от шитья, вздохнула. — Просохли твои юбки-та… Пойдём, стало быть.       Маруся нехотя выбралась из-под одеялка: пригрелась в тепле и уюте. Натянула льняную грубую рубашку, пропахшую чудным дымком и ещё чем-то пряным, неизвестным. Тем же духом напитались и юбки, и чулки, и платок с полушубком. Эх…       Просохшие валенки распушились и ладно обняли ногу. Ну, хоть не зябко стало.       Игрениха затеплила лампу. Сало в лампе затрещало, заплевалось копотью. Хозяйка дома погасила лучинку в светце, и стало совсем темно. Освещая путь скупым светом лампы, обе шагнули за порог. Игрениха нырнула во тьму ёлок, заскользила по одной ей видимой тропке. Маруся поторопилась за ней. Широкие чёрные еловые лапы, смыкавшиеся у них над головами, хоть загораживали от лунного света, но зато хранили от колючего ветра.       Скоро тропка втекла в широкую дорогу и Маруся узнала Лисий тракт, который вёл в деревню. Да уж, дали они кругаля! Белое гладкое полотно пути серебристо посверкивало под лунным светом, снежок хрустел под их шагами. Обросшие пушистым инеем ветви почти касались дороги, убегавшей далеко в темноту, в которой тускло мигали мутные глазки окон. Деревня дышала уютным запахом печного дыма.       Игрениха боле ни слова не сказала про потерянный гребешок. Кому он нужен. Как ни плакала, как ни молила Маруська. Зря пришла, зря мокла, выходит. Маруся, горюя, опустила голову, замедлила шаг.       Вдруг Игрениха своей сухой горстью с неожиданной силой вцепилась ей в плечо, отпихнула в сторону, встала прямо перед ней. — Быстро валенки переобуй! — зашипела она. — Ай! Чево-о? Куда переобуй-то?       «Старуха совсем умом тронулась?» — успела подумать Маруся, как перед ними вырос громадный чёрный силуэт — всадник на вороном коне. Дюжий молодец показался ей знакомым, подъехал ближе… — Ванечка! — радостно закричала Маруся. Бросилась навстречу… вернее, хотела броситься. Игрениха прямо за косу оттащила ее назад. — Валенки меняй, дура! Левый на правую ногу, правый на левую! Скорее! — Не слушай её, милая моя! Неужель не видишь, полоумная совсем! Поехали со мной, родная, я так по тебе истосковался! А ты прочь, старуха, пошла! — и Ваня направил на них лошадь… но лошадь близко не подошла, только фыркнула, кося глазом. Жених цепко глядел на Марусю. И ей стало так жутко от этого взгляда… — Ва. Лен. Ки.       Игрениха вся дрожала, будто колоду волокла. И девка послушалась… Скинула валенки, даже не почуяв пятками холода, и споро надела: на правую ногу — левый, на левую — правый. И… — Ой, батюшки! — конь завертелся волчком, со ржанием заметался по дороге, едва не зашибив девку и старуху. Ваня (Ваня ли?) страшно, нечеловечески, оскалился, зарычал, вертя головой. — Бежим скорее! Пока он нас не видит! — Игрениха бросила под копыта коню лампу, схватила Марусю за руку и побежала к деревне. Маруся, спотыкаясь, скользя, старалась не отставать. Позади страшно рычали, топали, вот-вот схватят…       Вот, наконец, Марусин двор. Ворота заперты. Маруся кулачками заколотила: — Мамонька, открой! Батюшка! — заголосила девка. Не открывают!       А топот копыт словно все ближе. Оглядываться страшно! А вперёд смотреть ещё страшнее: двери заперты! Не пускают их во двор, оставили неведомому чудищу на растерзание. Маруся заревела: — Откро-ой! Погибаю!       Сладкой музыкой, слаще пения соловьиного показался ей скрип двери родной избы, спорый хруст снега под валенками и лязг засова. Ворота подались, пропуская их во двор. — Мамонька-а! — новые слезы покатились по щекам. Маруся оглянулась — позади никого не было.       Ни всадника, ни коня.       Ни старухи Игренихи.

***

      Зарёванная, дрожащая, ввалилась Маруся в избу. Растрёпа растрёпой, платок сбился, глаза, как у зайца полошного — ох и хороша! Мать причитала: — Вернулась, родненькая! Вернулась! Мы уж и не знали, где тебя искать…       Отец сидел за столом, непривычно встрепанный и бледный, постаревший. — Как — где искать? — изумилась девка. — Ты же меня сама отправила… К бабке Ольге Игренихе…       Отец потемнел лицом. Обернулся к матери, нахмурился. — Куда отправила? Это кто ж такая?       Мать замотала головой. — Ведать не ведаю… Какая Игрениха? Как же я дочку отправлю к той, кого не знаю?       Маруся совсем растерялась. — Это как это… Батюшко… Бабка Ольга же тебе закорки правила о том годе… Когда ты на реке спину-то повредил!       Отец кашлянул: — Да… Тронулась умом девка. Говорил я тебе!.. — и он, шумно топая, вышел во двор. — А мамонька, ты же меня сама сегодня ввечеру отправила, за советом! Гостинцев отправила! В корзи… ночке…       Маруся осеклась. Корзинка, которую она вроде потеряла в ручье, стояла, как ни в чем не бывало, на лавке у кадушки. — Марусенька, — утерев слезы, сказала мать. — Тебя три дня дома не было. Как ушла ты со двора, так и не видал тебя никто. Искали и в лесу, и в поле, и на реку я ходила, думала, ты в прорубь провалилась. Маруська только глазами хлопала. — А тут ты явилась, заполошная, и про Игрениху какую-то речь ведёшь. Кто такая? — Это как же… За ручьём живёт, за ёлками! — Маруся понизила голос. — Колдуньей слывёт.       Мать села, уронила руки на колени, опустила голову. — Дочушка… Не живёт никто за ручьём уж давным-давно… Стояла там избушка брошена, когда я ещё дитём была. И нет никакой Игренихи, ни в нашей деревне, ни в соседних… — Мать поглядела на Маруську с жалостью. — Иди, ляг, дитятко, поспи, время позднее. Я знаешь, чего думаю? Заблудилась ты в лесу, заплутала… Вот тебе с морозу да с устатку приблазнилось что-то.       Может, и верно? Так все и было? Только морозец по спине пробежал: как такое пригрезиться может?

***

      А за воротами бесновалась вьюга.       Ветер плевался колючими горстями снега: высунь нос, вмиг обдерёт. То жалобно стонал, то ревел как зверь. …а ветер ли?       Металась среди сугробов страшная, чёрная тень.

***

      Зябко дрожали в сене Тамошка с Хоргой. Слушали вой ветра. Прижимались друг к дружке крепко-крепко. Все думали. — А может… Ты себе его заберешь? — робко спросила Тамошка старую подружайку.       Хорга помолчала. Потом скрипнула: — Боязно тебе? — И боязно… И не по-честному, — призналась кикимора. — По-честному. Ты нашла. Тебе и… — ветер стукнул дверью о косяк. Кикиморы притихли.       Им попалось и вправду чудо расчудесное. Дедушко овинник им рассказал. Гребешок не простой оказался. Заговоренный. Если нежить какая на полную луну им свои волосы расчешет — станет человеком. Взаправду!       А если человек, то… Обернется злой тенью, мороком, лесною мавкою.       Как такой гребешок очутился в избе, кикиморы, конечно, не думали. Они лежали и боялись. Каждая и за себя, и за товарку. — А как это — человеком быть? — Тамошкины желтые глаза сверкнули в темноте. — По двору станешь ходить. Без страху, — сказала Хорга. — Кот тебя бояться будет, а не ты его. Топнешь ногой! и убежит прочь.       Тамошка хихикнула. — Молоко пить буду… — протянула она мечтательно. — Молоко пить, — согласилась Хорга. — Луна будет полная скоро. Ты и чеши себе космы. А я… стара уж. Буду век тут доживать.       Во рту у Тамошки стало сладенько от мысли о молоке. Она прижала к себе драгоценный гребешок, повозилась под боком у Хорги и заснула под тоскливый стон ветра.       А наутро…       Будто и не случилось ничего. Хлопоты утрешние перетекли в толчею предпраздничную. Маруся с матерью мели, чистили избу, отец с братьями на лыжах убежали к реке, за подледными запасами. Осенью, когда река только-только затягивается льдом, в бочки кладут лакомства, чтоб к празднику на стол подать свеженькими, хрустящими.       Изба задышала чистотой, съестным духом печева. Можно и украшать стать. Вынули из сундуков белые тканые полотенца, с узором искусным, затейливым, убрали ими углы. Настенька навесила на окошки хрусткие серебряные моховинки веничком, навязала бус из сушеной рябины да свежей клюквы. Мать бросила в печь веточку можжевельника, и по избе поплыл свежий, весенний дух. — Добро… — села она на заступочку у печки, глядя, как расправляются и снова скручиваются хвоинки на красных углях. — Серединку перезимовали. Значит, и до весны доживем. — Добрый год нынче выдался, — с напускной важностью, нахмурив, «как взрослая», белесые бровки, сказала Настенька. Она ужасно гордилась, что в этот раз мать с сестрой взяли её помогать. Конечно, к вечеру игрушки снова вынут из дальнего угла, сестренка нарядит куклу в новое платьице, но это будет потом.       Мать спрятала улыбку. — Правда твоя, — подтвердила она, и малютка засияла. — О следующем годе Машеньку замуж выдавать будем, приданое щедрое дадим, не стыдно будет перед женихом богатым. Будет наша красавица ходить да радоваться.       Маруся тоже невольно улыбнулась, хоть на душе все еще кошки скребли. Ежели ей все приснилось — и колдунья, и страшилище в образе Ванюшки, то где же гребешок даренный? Ни в сундуках, ни на дворе не нашелся. Неужто и он приснился?

***

      К вечеру крепко подморозило.       С черного-черного неба ярче печных углей сверкали звезды. Дышать было тяжко — ледяной воздух не хотел в грудь проходить.       Холодно. Но деваться некуда. Огромная, налитая красным луна уже показала краешек из-за леса. — Держи, — сунула Хорга Тамошке сверток. — Рубашка. Взяла, пока не смотрели.       И правда! Станет она девкой настоящей, не в соломе же ходить станет.       Зажмурив глаза, Тамошка провела гребнем по космам. Раз, другой… Вроде ничего? Обманул дедушка? Уже хотела бросить, но, как зачарованная, медленно чесала волосы. Гребешок плыл легко, без заминки, без спотыкания. Глазам стало мягко и тепло. А гребень будто стал меньше, Тамошка испугалась: неужели сломала? И открыла глаза.       Посмотрела на руку — пальчики розовые… Оглянулась — сарай стал будто меньше. А где Хорга? Тамошка завертела головой, и вдруг её ожгло морозом. Новая, очень уж нежная кожа заалела от холода, Тамошка скорее натянула рубаху, путаясь в рукавах. Но тонкая ткань не шибко то помогла, да и за пятки мороз кусал неслабо.       «Спрячусь в хлеву, — решила Тамошка. — Там тепло, с коровками».       Выбежала из сарая на двор, и остановилась, испугавшись.       Под окнами избы стояли люди.       Люди ли?       Трое, молча, недвижимы, стояли они и глядели. Пар не шел от лиц. И ветер не шевелил волос.       Тамошка неловко шагнула — запуталась в подоле, непривычно! — невольно ойкнула.       Трое медленно повернулись к ней. Шагнули. Тамошка обмерла. Так страшно ей еще не было. Она смотрела на них, не в силах глаз отвести, даже не думая бежать, кричать…       Первый, с холодным, остановившимся взглядом уже совсем близко подошел. Протянул руку…       И из сарая с визгом вылетела косматая молния, зубами вцепилась в мертвенно бледный палец — Хорга! Кусая, лягаясь, визжа, она напала на жуткого незваного гостя. Тот отпрянул было, Тамошка неуклюже вскочила: бежать!       Но далеко не убежала — тут же ее крепко схватил другой. Руки его, казалось, были холоднее мороза. Схватил, и все закружилось перед глазами, луна, изба, лес… …безжизненно распростертое тельце Хорги на снегу…