догоняй смерть и впивайся ей в глотку

— опустись на колени перед детством четвертая одержимость смертью отравляла мозг и била в жилах. гнилостное солнце слепило глаза и разум, заставляя на секунду сомневаться во всем этом. он бежит среди своих монстров, слышит тяжелое дыхание зверя над ухом, чьи когти бьют по позвонкам, а зубы клацают у затылка. страшно убивать. и умирать теперь тоже страшно. в пустую голову пришла психопатичная мысль — помолиться. рики не может: никакое божество не услышит. он шепчет наугад, упоминая все, что взбредет в воспаленный череп: провидец, сону, мыши, мама.. ее мальчик проклинает самыми жуткими словами, расцарапывая кровавые воспоминания, и представляет, как станцевал бы на материнской могиле чечетку, но в гробу придется лежать самому. даже при смерти рики выберет пекло, а не ее. ибо дети всех прощают, а их мертвое детство — никого. место бойни пахнет тоской, мясом и кислой смертью, что колит в ноздрях и под веками. наточенные ножи поют по карманам, зубы громко скрипят, готовясь вцепиться в голые кости. за спиной шумит смертная коса и воет психопомп; тело ноет, изнутри скребется что-то страшное. святое. перед глазами видится колокольня ветхой церкви, шепот ангелов и слезы на выцветших страницах библии. хенджин напротив мерещится старой монахиней из приюта, чьи стены пропитались смрадом и детской болью; виски отдают жгучей болью, словно они снова раздроблены в мясо серебряным крестом. слезы бегут по шее; старое уродливое лицо маячит перед носом. рики понимает. — я умру. кажется, он не успел договорить, когда острый прут рассек глотку, пройдя насквозь. глаза залило чем-то кислотным, детство проигрывается кассетой в голове, а с фонтаном звериной крови приходит осознание. — конец. оглушительные крики то ли из воспоминаний, то ли прямо над ухом не давали заснуть; он ведь проснется через пару часов, верно? в голове слышится собственный смех, маленький мальчик махает ручонками и зовет с собой, идти ли? сквозь пелену смерти мальчик видит шесть лиц, искаженных ужасом, чьи-то руки сжимают шею и пачкаются в грешной красноте. — рики! не вздумай засыпать, рики. слышишь меня? хисын трясет за плечи, плачет, впервые плачет, видя чью-то смерть. сонхун рвет волосы на затылке, прижимаясь лбом к окровавленной земле. рики плохо слышит, но кажется он молится; мышам, потому что больше некому. грани сознания стираются, рики видит страшное: мальчики исчезают, стираются, испаряются и впитываются в землю, гребут руками почву и пихают в рот, чтобы было не так больно, но сквозная дыра в груди кровоточит, вопит и разрастается. дети жмутся к умирающему другу, не из-за холода, из-за большой любви. тело бледнеет, расползаясь над красной лужей; смерть стучится в дверь. вот паршивка, лучше бы забрала чертова хруста или солнце с неба. джейк стоит на коленях, кажется, поют птицы; и в воздухе слышится тихое: — только не уходи далеко, рики.. в его голове столько неозвученных мыслей и чувств, мальчик столько всего не успел.. а теперь ложится в могилу, чертова судьба. лицо мокнет под чем-то: слезы — свои или чужие, кровь, а может психопомп плачет золотом и смертью? последнее выходит негромко, неразборчиво: — спасибо. за жизнь. умирает, захлебываясь собственной кровью. детство принесло свою первую жертву.