Красная тинктура

      Что-то пошло не так. Дамиано чувствовал это затылком, когда по истечению четвертых суток Томас не пришел в себя и лихорадка не пошла на спад. Низкая температура сменилась жаром, который не могло сбить ни одно средство. Всегда полный жизни их друг теперь лежал в постели, растертый уксусом, смотрел в потолок и ни на что не отвечал, лишь позволяя иногда влить в себя немного еды. Виктория лежала рядом с ним, свернувшись сиротливым клубочком на второй стороне кровати, готовая в любую минуту услужливо дать попить и сделать что угодно, только чтоб ему стало легче.       Дамиано заглянул к ним — в это логово отчаяния и тут же поспешил убраться. В комнате пахло до одури болезнью: кислой сыростью, потом, рвотой и жаром; запах был настолько едким, что мешал стройному течению мыслей. Томас, накрытый до подбородка тонким одеялом напоминал почему-то еще с присвистом дышащий труп, завернутый в похоронный белый саван: бледный, ужасно худой и с синюшным румянцем. Отрешенное неживое выражение его лица на скрип половицы сменилось оживленным беспокойством, но из слипшегося, почти не способного открыться рта вырвался лишь хрип.       — Лежи, лежи, это Дамиано, — едва различимым шепотом, будто боясь потревожить некую сущность, сидящую с ними в комнате, готовую вцепиться в Томаса когтями и разорвать его на куски, если говорить слишком громко, попросила Виктория. В тягостной тишине Дамиано дождался от нее отрицательного мотания головой: «Нет, лучше не становится», и прикрыл за собой дверь чтобы спуститься на первый этаж к Итану, чей разум тоже был как будто не здесь, блуждая в лабиринтах памяти. Итан нашелся в гостиной, сидящим с закрытыми глазами, перебирающим старые четки, и одними губами шепчущим что-то похожее на молитву. Щелканье костяшек, совершавших свой нескончаемый путь его в руках, не нарушало тяжелой тишины, окутывающей дом. Они все ждали чего-то. Чего-то неизбежного. Ответа.       Дамиано сел рядом с ним на диван, и задумчиво уставился на свои обкусанные ноги, проверяя, может ли он еще где-то подцепить кусочек, но те уже были сгрызены под корень. Итан перекинул еще несколько деревянных бусин, те одна за другой со звоном стукнулись друг о друга.       Не находя себе места, Дамиано снова встал, вытряхнул в корзину для мусора на кухне старые окурки, и вернувшись, поставил пепельницу на стол перед собой, достал сигарету из пачки, покрутил ее в руках, но в итоге положил. На белой папиросной бумаге фильтра остались влажные отпечатки пальцев.       — Скажи мне, что ты уже видел такую реакцию на тинктуру.       Итан нехотя открыл глаза, в них — красных и воспаленных — блистала абсолютная усталость.       — Видел, — ответил он.       — И?       — Хотел бы я тебя успокоить, но…       — Говори правду.       Итан молчал. На улице что-то загрохотало — от этого он вздрогнул, будто на шею набросили удавку и спрятал лицо в ладонях. Дамиано невольно ощутил покалывание и в своих — потных и покрытых цыпками.       — Итан?       — Он умирает.       Рухнув на сидение, Дамиано всхлипнул и прижался к Итану, к его широкой груди. В следующую минуту его уже сжали в объятьях и гладили по волосам.       — Не нужно было его уговаривать, — обреченно пробормотал Дамиано в пропахший табаком свитер.       — Возможно, но это было его решение.       — А теперь Тони… — Дамиано так и не нашел в себе силы договорить. Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту, давя беззвучные рыдания, но ничего не выходило. Он плакал все сильнее, все безнадежней, так безысходно, после слов Итана он и не надеялся теперь на удачное разрешение…       — Шшш! — неловко попытался тот его успокоить. Итан раскачивал их медленно, плавно, пока Дамиано не затих и не провалился в липкую дрему от измождения.       Утром полило стеной, дождь барабанил по крышам, мокрые пятна на тротуаре слились в одно, ливень сгладил колдобины и рытвины, превратил иссохшую пыльную землю в месиво. Промокшие чахлые вишневые деревца, одно из которых настойчиво моталось от ветра под окном, выглядели совсем по-зимнему: морщинистые стволы, изрытые оспинами и усеянные лишайниками — Виктория выглянула наружу в щель между плотными шторами и уже битый час наблюдала как редкие горожане прячутся за щитами зонтиков, подняв воротники. А дождь все шел и шел, то затихал, то усиливался, будто перкуссия в какой-нибудь джазовом треке. Чтобы сопротивляться адской тоске, требовалось огромное усилие, но ей все мерещилось, что они четверо были пылинками, затянутыми в урчащий водоворот вокруг канализационного люка. Однако дождь принес не только свежесть и сырость, но капельку облегчения и привкус надежды.       — Дождь идет? — голос прозвучал совсем тихо, но шепот заставил Викторию почти подпрыгнуть.       — Да… Да, милый, дождь идет! — она радостно рванула к лежащему в кровати Томасу.       — Хорошо, — попытался тот улыбнуться, но лицо перекосило на одну сторону, как у разбитого инсультом, — Утро сейчас или вечер?       — Утро.       — А число?       — Двадцать первое. Солнцестояние.       — Ты опять читала гороскопы? — Томас с видимым усилием выпростал к Виктории свою узловатую, похожую на ветку старой сирени руку, которую та, сев на край кровати, тут же взяла в свои.       — Читала. Ты так нас напугал.       — У тебя глаза опухшие.       — Не важно, — отмахнулась Виктория, собственный вид ее мало интересовал сейчас.       — Душно.       — Открыть окно?       — Не… — договорить Томас не сумел, глаза его распахнулись до предела, по телу пошла судорога, заставившая голову мотаться по подушке, он закашлялся, окатил постельное белье кровавой пеной изо рта и отключился, замерев в неестественной позе, лишь сиплое дыхание давало понять, что жизнь в нем все еще теплилась.       — Господи! — дрожащей рукой Виктория убрала волосы с лица Томаса и поднялась: перестелить кровать без помощи кого-то из тех двоих она была не в силах.       На негнущихся толком ногах Виктория спустила вниз по лестнице на первый этаж, прошла по коридору до кухни, но нашла там лишь Итана, что-то пишущего в очередном ежедневнике.       — А Дамиано?       — Спит. Он порывался уехать с утра в Рим за старыми тетрадями со стихами, но я его не пустил.       — Правильно. Убьётся. Поможешь с кроватью? Тони пришел в себя на пару минут, а потом его вырвало.       — Да, пойдем, — Итан захлопнул свои заметки и встал, чтобы в спальне поднять на руки значительно схуднувшего за последние дни Томаса пока Вик поспешно меняла посеревшее от пота белье.       — Вот так, — сказала она, когда больного уложили обратно, — это же хорошо, что он пришел в себя?       Итан лишь пожал плечами.

***

      Как и большинство гарпий, прячущихся среди людей в городах — крылья свои Виктория подрезала, чтобы было удобней складывать их под одеждой. От широких маховых перьев оставались лишь жалкие обрубки, крапчатые как у ястреба. Но даже обкромсанными те были мягкими, будто шелк. Томас находил особое удовольствие в том, чтобы пропускать пальцы сквозь них, когда ему дозволялось участвовать в регулярной чистке.       Чисткой перьев Виктория обычно пренебрегала, считая свою вторую сущность чем-то вроде досадного недоразумения, мешающего нормальной жизни. Сколько раз Томас ловил ее за болезненным выдергиванием пуха с шеи — не счесть. Поэтому, заметив, в очередной раз попытки Виктории почесать себя поперек спины ремнем бас-гитары он тащил ее до гостиничного номера.       — Тебе надо привести в порядок перья, — усевшись на кровать, он несколько раз хлопал ладонью по матрасу.       — Я в порядке.       — Именно поэтому ты готова, как медведь, обтираться о каждый косяк. Раздевайся!       Вик в ответ раздраженно рычала, пуская вибрацию даже не из горла, но из центра своего свободолюбивого нутра, и покорно расстегивала очередной пиджак с подплечниками, снимала майку. С эластичными бинтами, призванными прижать крылья к спине максимально плотно, Томас обычно уже расправлялся сам — разворачивал бесконечные слои, наматывал их на свою ладонь, клал бинты на прикроватную тумбу, и ждал пока с измученным стоном Вик распахнет затекшие крылья, непременно что-то задев в маленьком пространстве. Она поводила плечами, несколько раз измученно взмахивала обстриженными обрубками, а потом падала лицом в кровать, словно давая карт-бланш на все, что Томас мог с ней сделать.       — Если будет больно или неприятно, то сразу говори, — просил он, старательно задавливая не только восхищение, но и зависть к крыльям. Будь такие у него — он бы ни за что не стал бы их себе подрезать. Но Виктория твердо стояла на своем: обстричь, забинтовать, спрятать, показывать только тем, кому доверяешь. Томас перебрасывал ногу через Вик, усаживался ей на бедра и запускал пальцы в перья, ища выпавшие и поломанные. Одно за другим, тронуть, вправить или вытащить, погладить топорщащийся пух, прижаться губами к крылу, давая понять, что закончил.       — Вот так, лучше же? — спрашивал он, но в ответ получал неизменно лишь фырканье.       — Лучше. Но ты не обязан, — а потом Виктория снова складывала свои крылья под даже на вид болезненным и неестественным углом и забинтовывала, пряча от всех самую уязвимую часть себя.       Томас иногда видел, как она неотрывно смотрит в черное ночное небо над Римом или любым городом, где они оказывались. В такие момент глаза Виктории будто подергивались арктическим льдом, становились пустыми, и тогда Томас спрашивал себя — умеет ли Вик летать; будь все перья на месте — поднялась бы она в воздух? Задать вопрос напрямую он ни разу не решился — это было что резать по самому больному без наркоза.       А Вик снова и снова безжалостно после каждой сезонной линьки срезала свои перья садовым секатором, те с громким хрустом ломались под лезвиями и падали на пол в ванной, пятнистный веер, жертва за право быть на вершине. Виктория собирала их в пакет и выбрасывала, чтоб снова вести себя так, будто она самый обычный человек.       Однажды, они станут старше, но не мудрее и скучнее, однажды он купит дом в скандинавской глуши и увезет Викторию туда — на ее родину, где она сможет парить над фьордами, разрезающими сушу, над гладью моря, всегда всего в двух миллиметрах от собственного отражения в воде, однажды… не сегодня.

***

      Томас проснулся от того что задыхался, соль моря, что он чувствовал так явственно на своих губах, была вовсе не солью, а его собственной запекшейся кровью. Он лежал, согнувшись, закрывая голову и рот одеялом, измученный, уставший, но живой. Лихорадка, кажется, спала. Тело болело, оно будто прогнило до костей и было готово рассыпаться на куски. Томас с трудом скинул с себя одеяло, но сил, чтобы подняться уже не было.       — Томас? — сонный, заспанный голос Виктории спросил в полной темноте, а потом свет лампы, стоящей на прикроватной тумбе, ударил по глазам. Вик выглядела как худшая версия себя: растрепанная, одутловатая и с синяками под глазами размером со штат Техас, она лежала прямо поверх одеяла, разве что без обуви, — Ты как?       — Лучше… Очень плохо, но мне лучше, — прохрипел он в ответ.       — Тебе принести что-нибудь?       — Воды было бы неплохо.       — Лежи, я схожу.       И она ушла, криком растревоженной гарпии поднимая на ноги Дамиано и Итана. Наступал Сочельник. Первый из тысяч грядущих на пути их бессмертного квартета.