в сеуле весна

он отколупывает грязь с ладоней. она уже застыла и покрыла кожу твёрдой корочкой, будто он — первый человек, вылепленный из глины и отправленный на землю служить богам. юнги думает, что в таком случае он бы проклял всех людей на адские муки. небо серое и грязное, прямо как он. давит сверху вниз, оседает пылью на прямых плечах кожаной куртки, которая ощущается грузом много большим, чем пистолет в руке. он снимает предохранитель и наставляет ствол. на того, кого любит. глаза большие-большие, руки чёрные, в грязи. мелкий дождь обрушивается имитирует слёзы на щеках. юнги усмехается: почти поверил. путей отступления нет, да и желания отступать тоже. глаза большие и честные-честные. он в них — маленький сжавшийся комок из чувств и сожаления, черноты и никому не нужного долга. он в них — и юнги не знает, что с этим делать. чонгук сидит на земле, руки назад, комкают влажную землю, ноги раскинуты, и юнги подавляет желание нажать на внутреннюю сторону бедёр дулом пистолета, раздвинуть ещё больше, вжаться между. как делал когда-то. чонгук сидит перед ним, уже намокшая чёлка скрывает честные глаза. его в них не видно. так легче. а пальцы почему-то не дрожат. никогда не дрожали, но он так хотел, чтоб в этот раз всё было по-другому. чтобы зажмуриваться до звёзд, уноситься далеко отсюда, не ощущать собственного тела, совершающего его первую и самую горькую ошибку в жизни. он так хотел, чтобы всё было по-другому, потому что чонгук — другой. особенный. но пальцы находят курок слишком быстро. дождь набирает обороты слишком быстро. чонгук мажет смирением слишком быстро. — стреляй, — пронзая воздух, наполненный водой. — чего же ты ждёшь?               — стреляй. может, бога? может, он ждал бога? который скажет ему, что он сделал не так. который заберёт чонгука вместо него, и свет над ним будет так ярок, что юнги не сможет увидеть конец. бога нет. так что он стреляет.