С распоротым парусом и без швартовых

Первое, что он ощущает, придя в сознание это тихий шум прибоя над ухом, мокрую, песчаную твердость почвы под телом, и ослепительный жар солнца на лице. Медленно, неохотно, он открывает глаза, моргает, поднимая мутный взгляд на небо – теперь такое болезненно яркое и чистое, такое спокойное. На бесконечной голубизне небосвода ни облачка, ни намека на тот жуткий шторм, что щепкой бросал их шлюпку по достающим до небес волнам. Он осторожно приподнимает голову, прищуривается на раскинувшееся перед ним море. Живот предупреждающе спазмирует в ответ на это слабое движение, и он торопливо переворачивается на бок. Живот еще раз тошнотворно сжимается, горло спирает. Секунду спустя его начинает жестоко рвать, соленая вода вперемешку с желчью выплескивается на девственно чистый песок. Рвота как будто не собирается заканчиваться, живот ноет от изнуряющих спазмов, в горле до боли сухо. Вода, ему нужна вода. Краем глаза он замечает какой-то цилиндр коричневого цвета, луч солнца отражается от гладкой, заляпанной песком поверхности. Филеас ползет к нему на дрожащих, грозящих в любую минуту отказать конечностях; ползет так быстро, как только может. Хватает бутылку торопливыми, трясущимися пальцами, жадными глотками поглощает прохладную, освежающую жидкость. Это помогает. Немного проясняет разум, заостряя внимание. Смягчает боль в голове, в желудке, в горле. Помогает ему вспомнить, что он здесь не один, что он не должен быть здесь один. И это воспоминание подталкивает его к действию. Он рывком встает на ноги; морщится, когда от резкого движения неприятно тянет спину. Идет, пошатываясь, вдоль пляжа, громко окликая своих спутников. *** Они уже несколько часов бредут по пляжу в погоне за обещанной цивилизацией, за спасением, которое вот-вот найдут. Неумолимо яркое солнце продолжало нещадно палить на них с высоты. Запасы воды у них практически иссякли. Но они все еще продолжали идти вперед, плетясь по умытому волнами песку. Он давно уже снял пиджак – толстая шерстяная ткань удерживала тепло, и у него было такое ощущение, будто его поджаривали заживо. Но это мало чем помогло. Рубашка неприятно прилипла к спине, пот струится по лицу, затекает в глаза, размывая все неменяющийся ландшафт. Он периодически вытирает его, но мутность перед глазами никуда не уходит, заволакивает окружающий мир какой-то лихорадочной пеленой, напоминающей ему миражи над смертельными песками Руб-Эль-Хари*. Ему и жарко сейчас точно, как тогда в той пустыне, все тело горит несмотря на значительное изменение географической долготы. Только теперь к жаре прибавилась боль: тупая такая ломота в костях и суставах, настойчивая пульсирующая боль в голове, от которой с каждой минутой становится все тяжелее думать, и совершенно жуткая жгучая боль, которая гнездится где-то между лопаток и пламенной вспышкой расползается по всей спине в такт с каждым ударом сердца. Это не… тут что-то не так. Правильно? Ему надо бы присесть и попить воды и отдохнуть. Желательно скорее. Чем скорее, тем лучше. Он щурится на небо, пытаясь по положению солнца определить, как далеко они прошли, посмотреть, не будет ли слишком уж унизительно, если он предложит им сейчас сделать небольшой перерыв. И хмурится, стараясь заставить свой вялый, заторможенный жаром мозг осознать смысл увиденного там наверху, осознать несомненную этого увиденного неправильность, причина которой от него пока ускользает.    – Солнце, – бормочет он, пытаясь связать воедино разрозненную путаницу своих мыслей. – Когда мы отправились в путь, оно было слева от нас… потом оно было справа… а сейчас оно опять слева…. – Следы! – заглушая его слова восклицает Паспарту, – и они совсем свежие, оставлены после того, как начался отлив! И он со всех ног бросается вперед и Эбигейл за ним по пятам, и оба громко кричат, взывая к предполагаемым обитателям этого места звонкими от возбуждения голосами. Медленно, как осужденный на смерть, он опускает взгляд на песок, пробегая глазами по найденным ими следам. Он для себя уже связал все воедино; уже знает, что и размер, и форма этих следов безошибочно совпадут с их собственными. От наглядного тому подтверждения, от опустошающего воздействия разбитой вдребезги надежды, сердце все равно обрывается в пропасть. – Это наши следы, – хрипло выдыхает он, когда его спутники поворачиваются к нему, чтобы спросить, что он думает по поводу их находки. – Мы на острове. Мы обошли его кругом. Наступает минута потрясенного молчания, во взглядах его спутников отражается смятение, неверие и тревога. Эбигейл тихим, еле слышным голосом молит, чтоб он был неправ. И, о, как бы ему хотелось, чтоб это было так. Как бы ему хотелось ошибаться! Но он не ошибается. И ему нечем обнадежить ни ее, ни Паспарту. Не может он даже подать им надежду на грядущее спасение. Потому что там впереди на песке лежит доказательство его слов: обломок их шлюпки, выброшенный волнами на берег. Он делает было шаг в направлении этого обломка, собираясь указать на него друзьям. Но тело его – перегруженное и перегретое каким-то странным, охватившим его недугом – отказывается больше подчиняться. Дрожащие, нетвердые ноги подгибаются в коленях, песок смещается, предательски уходит из-под ног. Пляж пугающе плывет перед глазами, а затуманивающий взор пелена становится все плотнее, затмевая и скалы, и море, и размытые, тревожные лица друзей. А потом пляж начинает крениться набок, резко дергается в сторону, и он оказывается вдруг на спине, утыкаясь взглядом в небо. Только оно больше уже не такое ослепительно яркое; теперь и его затуманивает все та же всеохватывающая, становящаяся с каждой секундой все темнее пелена.    Медленный взмах бессильно опустившихся ресниц, затем еще один, и еще, и пелена эта полностью заглатывает небосвод, и остается только тьма.