С распоротым парусом и без швартовых

Двое тюремщиков защелкивают наручники на его запястьях и отходят в сторону, шаркая сапогами по покрытому соломой полу, и Филеас остается стоять один у позорного столба, спиной к своему будущему палачу. Он чувствует себя здесь таким ничтожным, таким обнаженным, беззащитным. Это ощущение выбивает его из колеи. Под кожей покалывает, волосы на затылке встают дыбом, и все его инстинкты кричат ему беги, беги, беги! Он резко, судорожно вдыхает воздух, сжимает руки в кулаки, борясь с почти непреодолимым желанием вырвать их из оков. «Дыши,» напоминает он себе. «Дыши.» Огромные башенные часы отсчитывают очередную минуту, минутная стрелка подползает ближе к устрашающей цифре 12, и Филеас, который чересчур остро, чересчур болезненно ощущает все окружающие его звуки, четко слышит за спиной тихое шарканье ног и легкое шуршание разворачиваемого кнута, шлепающего кончиком по земле. Он хватается руками за металлическую перекладину, впиваясь ногтями в кожу ладоней. Напрягается в жутком ожидании. Грудь его вздымается и падает, набирая все более частый, панический ритм; сердце пойманной птицей колотится о ребра. Он слышит тихий свист за спиной, слышит глухой шлепок кнута о камень, когда его, замахиваясь, отводят назад перед ударом. И он напрягается всем телом, пытаясь внутренне собраться, подготовить себя к неизбежному. – Стойте! Отчаянный пронзительный крик прорывается сквозь гнетущую напряженность момента, с треском проносясь по донельзя напряженным, готовым разорваться нервам. Он осмеливается повернуть голову, направить взгляд мимо расплывчатых пятен его неотлучных тюремщиков, за узкую арку, ведущую во внешний двор тюрьмы, к толстым деревянным воротам, отделяющим этот двор от внешнего мира. К двум знакомым фигурам, стоящим за зарешеченным окошком ворот. «Они пришли за мной», смутно проносится в голове, и он хмурится, заметив лихорадочную спешность их действий: как настоятельно машет какой-то бумагой Паспарту, что-то быстро, тревожно говоря стоящему перед ним тюремщику; с каким облегчением и беспокойством смотрит на него из-за решетки Эбигейл…. И на какой-то миг, на один короткий, блаженный миг, он чувствует, как сковывающее его жуткое напряжение слегка отступает, а на его месте зарождается опасливый огонек надежды. Краем глаза он замечает рядом с собой какое-то движение и вновь переводит свое внимание на тех двоих, кому суждено решать его судьбу. И он видит, как Дональдсон демонстративно поворачивается спиной к воротам, игнорируя происходящую там суматоху. Видит, как он кивком подает знак держащему кнут солдату, а потом переводит тяжелый, полный мрачной решимости взгляд на Филеаса . В его взгляде нет и намека на сомнение, нет шанса на милосердие, на отсрочку приговора. «Слишком поздно», говорит ему этот взгляд. «Что бы там ни задумали ваши друзья, теперь уже слишком поздно.» Ну да, конечно. Этот крохотный огонек надежды, слабенький и только зарождающийся, трепещет под весом этого взгляда, жалобно мерцает и угасает, оставляя после себя зияющую, гложущую пустоту ледяного отчаяния. Он судорожно втягивает в себя воздух, чувствуя, как дыхание неровно дребезжит в груди. Заставляет себя повернуться обратно, отрезать себя от умоляющих, полных надежды взглядов своих спутников, старается вновь морально подготовить себя к неминуемой боли. Теперь, когда надежда на спасение была так мучительно, так дразняще близка, это становится тяжелее, намного, намного тяжелее. Надежда эта выбила его из колеи, ослабила потрепанные до дыр щиты достоинства и самообладания, которые он из последних сил выстроил вокруг себя, чтобы не сломаться окончательно, не рухнуть под подавляющим ужасом предстоящего ему унижения. Было бы лучше, если б он не видел их; было бы лучше, если б они не приходили сюда; было бы лучше, если б он не позволил себе глупую роскошь ложной надежды. Он стискивает зубы. Зажмуривает глаза. Обеими руками крепко, крепко, крепко хватается за металлическую перекладину. Плечи его тяжело вздымаются с каждым загнанным, рваным глотком воздуха, пока он изо всех сил пытается собраться с духом. Особой возможности это сделать ему не дают. Часы отбивают полдень, минутная стрелка с громким, судьбоносным щелчком присоединяется к часовой. И у Филеаса на подготовку остается лишь мгновение меж двух ударов сердца, прежде чем на него со свистом рассекая воздух обрушивается кнут. Он рассекает кожу и мышцы, ярым, свирепым пламенем проносясь по голой спине, сжигая наскоро сколоченные щиты и опаляя нервы. Крик бездыханной агонии срывается с губ, тело беспомощно дергается под сокрушительным ударом, ноги подкашиваются. Филеас отчаянно вцепляется в перекладину, чтобы вовсе не сползти на колени. Прижимается пылающей щекой к холодному металлу, пытаясь взять себя в руки, пытаясь вновь встать на трясущиеся ноги, собраться с духом, чтобы быть готовым к последующим ударам; пытаясь дышать, дышать, дышать. Глаза его крепко зажмурены, кровь ураганным ветром ревет в ушах, заглушая все, кроме его собственного рваного, тяжелого дыхания и болезненно быстрого биения сердца. Он не знает, что происходит у него за спиной. Все, что его интересует, все, о чем он молит – это чтобы ему дали еще мгновение, еще хотя бы одно мгновение, чтобы перевести дух. Больше ему не надо. Еще мгновение, и он будет готов к следующему удару, обязательно будет. Всего лишь одно мгновение. До сознания начинают доходить другие звуки: какой-то шум, какая-то суматоха у него за спиной, топот бегущих ног, неожиданный приказ освободить его. Он все равно вздрагивает, почувствовав рядом с собой какое-то движение, но за этим движением не следует больше боли. Это всего лишь тюремщик, который начинает возиться с наручником на его левой руке. Он слегка отстраняется от столба, облегчая тюремщику доступ. Морщится, когда врезающийся в кожу металл наконец снимают с его запястья. Аккуратно опускает освобожденную руку. Он слышит за спиной шелест ткани, тихие увещевания Паспарту у себя над ухом. Он все равно вздрагивает, когда эта ткань ложится ему на спину, отдергивается от болезненного контакта с кожей, обессиленно опираясь о столб. Чужая рука в знак поддержки неловко сжимает ему предплечье, голос Паспарту призывает его идти с ним. Но Филеас не может никуда идти. Пока еще не может, не готов. Он чувствует себя совершенно опустошенным, голова кружится, ноги дрожат так же сильно, как он сам. Если он сейчас отпустит перекладину, он упадет. Поэтому он не обращает внимания на зов своего спутника, а вместо этого сильнее наваливается на столб. И дышит, просто… дышит. Проходит несколько долгих минут, прежде чем он наконец находит в себе силы подняться, оттолкнуться от столба и повернуться лицом ко двору. Все еще там, на месте: и наблюдающие за ним со все тем же скучающим, невозмутимым видом тюремщики, и оглядывающая его с каким-то виноватым беспокойством Эбигейл, нервно сжимающая в руках его пиджак, и нерешительно топчущийся рядом с ней Паспарту, и Дональдсон со своим палачом, стоящие по обе стороны ворот с одинаково угрюмым выражением лица. Филеас делает глубокий, успокаивающий вдох. Медленно, размеренно выдыхает. Сдержанно кивает своим спутникам. – Что ж, пойдемте? Голос его все еще звучит хрипло, но он не задерживает на этом внимание. И не дожидается, чтобы посмотреть, присоединятся его спутники к нему или нет. Ему нужно выбраться отсюда, чем скорее, тем лучше. Оставить позади эту трижды проклятую страну, сесть на корабль и закрыться у себя в кабине, где он сможет позволить себе больше не сдерживаться. Поэтому он медленно, с трудом спускается с помоста и на деревянных, негнущихся ногах направляется к воротам, надеясь, что ноги его не подведут. Дональдсон ступает ему навстречу, когда он подходит уже к самим воротам. Поднимает руку, призывая его остановиться. И Филеасу приходится собрать в кулак все, что осталось от его самообладания, чтобы не отшатнуться, не оступиться, спотыкаясь, назад от предполагаемой угрозы, чтобы встретить этого человека холодным, суровым взглядом, с достоинством выпрямив спину. Со сдавленной от напряжения грудью и сжатыми до побелевших костяшек пальцами рук, он выслушивает сбивчивую, взволнованную попытку комиссара полиции принести ему извинения. От пропитанного страхом подобострастия в голосе этого человека Филеасу становится тошно. – Беспрецедентно? – эхом повторяет он, с отвращением искривляя губы. – Неужели вы действительно хотите, чтобы я поверил, что я – первый, кого вы решили отстегать кнутом, не удосужившись предварительно установить виновность? Первый, чье заявление о невиновности вы пропустили мимо ушей? – Он делает шаг вперед, заставляя того отступить. Горько усмехается. – В том, что здесь произошло, нет ничего беспрецедентного, Дональдсон, не заблуждайтесь. Просто я оказался удачливее тех, кто попал сюда до меня. Он не ждет, пока тот ответит ему. Бросает взгляд через плечо на напряженно, настороженно следящего за ним Паспарту. – Доставьте наши вещи в порт, – приказывает он. Голос его, после выплеснутых остатков гнева, звучит вновь безжизненно, глухо. – Нам на корабль надо успеть.