Пазори

Окна на станции номер три настолько маленькие, что через них даже Чуе не пролезть. А он та ещё блоха — такой же мелкий, прыткий и больно кусает. А ещё в народе повелась поговорка, мол, каждой сучке свои блохи. Я-то не совсем и сучка, раз уж на то пошло. Коллеги вон утверждают, что кобель. Может, доля правды в их словах есть, раз мы с рыжим так поладили. Но я, впрочем, об окошках разговор завёл. Одно единственное сейчас напротив меня, на противоположной стене, а в нём…да не поверите. Северное сияние! Я бы сказал «сколько живу, а никогда вживую не видел северного сияния!», но я и тридцати лет не прожил, так что отклоняется. Я слыхал разок, как кто-то эту красоту называл «пазори» — слово едва ли не старее, чем сами эти зелено-голубоватые переливы в далеком небе. Куникида говорил, что ряд бесполезных знаний — мой конёк. Я бы скорее сказал, что ряд полезных незнаний, раз уж на то пошло. Вообще, я до сих пор смотрел на это чудо природы (оно буквально чудо, каждому нужно своими глазами увидеть это великолепие!) так, на фото или на видео. Некоторые художники не любят фотографии, потому что они неживые, в отличие от картин. Я люблю поболтать о том, о сём. Заметно, правда? Все не без греха, но мне некуда спешить. Всякий, кто захочет послушать, это и сделает, в любом случае. Люди как дети — в итоге будут делать то, что хочется. Я вот задаюсь вопросом — либо я не те книги читал, либо я действительно не припомню, чтобы кто-то, мастерски владеющий искусством слова, в красках обрисовал это удивительное зрелище. Как по мне, так это явное упущение, к тому же, это одна из причин, по которой я не могу донести, что так захватывает дух, стоит задрать голову и посмотреть вверх. Витиеватые словеса мне, в принципе, подвластны, как бы самолюбиво я не звучал. А могу канцеляризмами, что их мэтры литературы так не жалуют, забросать. Всё могу, да только толку, если никак не смогу пролить хотя бы немного света на истинное положение дел… Красиво говорить и писать я всё же не умею, а из привлекательного у меня разве только лицо, хоть мне и доводилось встречать мнение, якобы я отменный лжец, оттого прекрасно говорю. Вот я уже считанные минуты разговариваю с вами, разве вы бы так сказали обо мне? Вот и я думаю, что, конечно, нет. Это всё Куникида-кун злословит, но я не сержусь — бедняга волнуется всё время, нервный такой, и всё никак до кучи не соберется никогда. Без моей-то помощи какой бы из него был научный сотрудник? Так, рядовой преподаватель. Я, опять-таки, не в обиде. Ну если уж душой не кривить (хотя я этого не делал, она у меня ровнее струн на скрипке), то не мне о себе судить. Только вы не обольщайтесь прям уж, и не вам тоже — истины не будет ни у ваших, ни у наших, как бы непредвзяты вы хотели казаться. Сияющая аврора в маленьком окошке станции действительно переливается — похожа на голограмму или медузу под толщей воды. У меня в голове гудит будь здоров, ничем не хуже смертельно опасной для человека глубины. Я не фанат научной фантастики, мне куда ближе совершенно повседневная. Та, на которую я засматриваюсь, и не могу оторваться. Вы вообще когда-нибудь задумывались, насколько красив зеленый цвет? И как многогранен…в смысле, оттенками смыслов тоже, не только палеткой. Или как там правильно. Зеленый, он и цвет природы, и цвет юности, буйства силы. Цвет жизни, который может воодушевлять, ободряя, или угнетать — прямо-таки как сама жизнь, ха-хах! А ещё у Куникиды-куна такие же глаза. Светлые, внимательные, зеленоватые. Я бы сказал салатовые, от слова, возможно, салат — он любит зелень саму по себе и большой фанат лиственных салатов, как бы не иронично получалось. А когда Доппо злится, то они прямо насыщеннее становятся, прямо пронзают насквозь. Мне даже совестно бывает. Может ли мучить человека, по-вашему, то, чем он не располагает? Пока вы ищете ответ или с интересом обмозговываете пищу для размышлений (приятного аппетита, как говорится), в попытках параллельно оценить релевантность вопроса вообще, ещё даже не успев подумать о его вероятной адекватности, я скажу, что совсем не жалею о том, что разбил это окошко, в которое пялюсь, как заядлый курильщик на последнюю сигарету. Нет, ну, само собой, стало холоднее, в конце концов в этих горах вечная зима. Но дышать морозным воздухом до щемящей боли под рёбрами и смотреть не замыленным взглядом на кусок неба, украшенного бледно-зелёными лентами сияния — абсолютная фантастика, даже если кое-кто рядом норовит мне дать затрещину за сделанное. Соображения безопасности вещь классная, нужная, хвалю — умные же люди придумали, не такие, как я, не такие, как вы. Их беречь надо. Но бить меня не обязательная мера — лишь разве только из желания показать мне всю силу своей великой любви. Я страшно не люблю боль, но вы мне не поверите, когда узнаете обо мне немножко больше. Не верьте, главное, чтобы я сам себе верил. Про ясный взор, я, кажется, погорячился (всегда так — только ляпни, уже всё навыворот сделается) — перед глазами снова белеет, лишая меня шанса насладиться редким умопомрачительным зрелищем. Своими руками пытаюсь согреть ладони куда меньше моих. Размером обманываться последнее дело, в чем бы то ни было, кстати говоря. Воздух здесь такой чистый, что аж в голове кружится — я не уверен, что от этого, но хотелось бы верить, и я без зазрений совести полагаюсь на неверную догадку. Люди к такому склонны, как никто другой, да и я человек. Но что было бы, будь они другими? Мы, то есть. Мы. Эта и много иных маленьких очаровательных глупостей исчезли бы бесследно из людской натуры, она бы лишилась удовольствия созерцания. Так как я этой породы, то тоже охотно обманываюсь, пока сердце взбешенно колотится внутри. Хотелось бы мне у него поинтересоваться, чьей и откуда помощи оно ждет. Хотелось бы и сознание не терять, раз уж на то пошло, но ловлю себя на единственной честной мысли — а, собственно, почему бы и нет? Места более подходящего, чем эта крохотная станция на заснеженной вершине в ночную метелицу, мне не найти. Всякое беспокойство минувших дней утекло незаметно, как выходной день, правда, оно как-то было менее приятным. Я в сравнениях не силён, если это не комплименты чудесным людям, извиняюсь сердечно. К слову, интерес — неотъемлемая частица нашей натуры, если она, конечно, здорова. Эта частица — одна из причин, почему вы слушаете меня. Как вам кажется, было бы славно, если бы я поделился, как сюда попал и что предшествовало долгому пути на гору Лаки. Ваш счастливый билет, возьмите! И никому не отдавайте! Волшебные переливы на небосводе чудным образом пробуждают во мне ворох незваных воспоминаний, освободив прежде голову от всякой путаницы — ваша удача зависела от удачи во мгновении, которое пролетает быстрее хищной птицы. Сегодня ваш день — и немножко мой. И всё же, поток сознания в пустой голове — редкостное блаженство, а я им почему-то пренебрегаю. Мог бы сказать, что из-за вас, внемлющих мне, но кто я, чтобы обязывать на что-то вас? Пожалуй, вашу волю я оставлю вам — незапятнанной и вольной. У нас целая ночь впереди. У меня с вами, у вас со мной — как угодно. Не знаю, когда рассветет, пока становится только холоднее — стоит заманить притихшую псину к себе под куртку, как бездомных котят таскают обычно дети. Так больше шансов, что крикливый гном не окоченеет до утра. Больше шансов, что я не свалюсь с этой железной лавки, когда потеряю сознание. У меня совсем сбилась координация и теперь даже сидеть одному ненадежно. Если так, в паре слов, в общем, обрисовать картину, а художник из меня так себе, то вся эта затея и основной фон, на котором буду я расписывать мазками слов события, это экспедиция в далекую, чужую Исландию — страну льдов. Перед первым её этапом я только-только вернулся из Токио домой, в Ниигату. Я бы сказал «каюсь», но мы с вами не знакомы, поэтому мне не так стыдно, да и вам меня не пристыдить — я, в общем, не посетил в столице врача, который настаивал на строжайших проверках, наказывая мне не сметь пропускай ни единой. Уже в мчащем в родную префектуру поезде я думал о том, как сердечно обещал выполнять всё, что скажут. Один раз — большой враг. Любой видал хоть раз в жизни, да и на собственной шкуре испытал, чем пресловутый разок кончается почти всегда, везуч ты или не особо. Разок не прими свои лекарства или затянись наркотиком, понимаете, о чем я? Я не такой дурак, каким кажусь — в моём случае что один раз, что пятнадцатый равноценны. Поводов для беспокойства нет, только лишняя суета. Воплощение суеты в моей жизни — мой коллега Куникида. В его лапы я попался по приезде так быстро, что и не успел сообразить, как бы выпутаться. Слишком сумбурно всё навалилось, едва я пришел в очередной день на работу, с сожалением вздыхая — больничный-то закончился, отговорки, почему меня не было, придумать сложнее. В рабочую рутину ворвалась экспедиция и желающие сотрудничать коллеги-американцы, а ещё были научные перспективы, и множество важных-преважных слов, к которым я перестал прислушиваться, как только понял, что речь о нашем альма-матер. Мой карманный карьерист меня как-то спросил, почему я всё ещё здесь, с ними, если не потрудился ни единого научного труда предоставить, и, вероятнее всего, не планирую (Куникида-кун такой сообразительный, только не очень догадливый — диссертации или статьи с моим именем вполне себе могут выйти в свет, ибо вовсе не обязательно для этого писать их собственной рукой. И мозгом тоже). Такое простое решение проблем я не озвучивал ему, потому что это мой козырь в рукаве. Если серьёзно (Ацуши-кун так любит пытаться делать меня серьёзным, мне смешно сейчас, но как-то больно смеяться), то я просто не хотел схлопотать лишний раз — и он тоже почему-то любил раз по разу замахнуться по пустяковым причинам, но только на меня. Я как-то даже в зеркало внимательнее всмотрелся — вроде бы, там не написано, что мне прямо уж по душе получать тумаки. Хотя, когда ещё я свое отражение видел в последний раз — может что-то поменялось. А, может, это только мне не видно…или зеркало не отражает. Вот это действительно серьёзная тема для научных исследований, стоит сказать. Геологические штучки и рядом не стояли с вампирской надписью на лбу, что призывает лупасить несчастного её обладателя, да посильнее. Я был бы первым добровольным подопытным, а мог бы стать и первопроходцем-исследователем, если бы дел было поменьше. Говоря об этой грандиозной экспедиции…мы получили отгул от работы, потому что нужно было готовиться к отъезду. Куникиде эта поездка была важной-преважной и нужной-пренужной. Я просто великодушно составил ему компанию, ведь не отпускать же его одного так далеко! Великому трудоголику нужна была нянька (пусть он об этом не знал), я ею стал (упаси меня Ками-сама нянчить детей — понятия не имею, что с ними делать, если шутками их слёз не уймёшь…). Буквально за день до отправки я попросил его зайти в небольшой местный храм вместе — у меня руки жуть как чесались погадать. Пусть и принято баловаться этим перед грядущим годом, если уж традиции соблюдать, ибо всем так хочется приоткрыть завесу будущего и воровато заглянуть за неё, рассматривая, что же там поджидает, попытаться приготовиться хотя бы как-то. Я считаю, что отъезд тоже весомая причина. Поэтому я заставил его тоже раскошелиться и взять крохотную бумажку из коробки. Омикудзи очень забавные вещицы, говорит вам человек, который в храм в жизни ногой не ступал и ни одному божеству поклон не отбил. Веселее этих гаданий для меня было в тот день только предвкушение реакции коллеги — если вдруг ему жуткое несчастье выпадет там, или вроде того. Картина у меня перед глазами уже заранее рисовалась довольно предсказуемая, но всё равно было потешно, как впервые. Хотя, почему как…мы же никогда вдвоем и не приходили сюда. И тем более не баловались предсказаниями, к которым, как я видел по его особенно сосредоточенному лицу, Доппо отнесся серьёзнее некуда. Из чистого уважения, о котором Куникида талдычит мне всё время, я сдержался и не прыснул. Вообще, говори гуманитарию изо дня в день, что он технарь, и он научится считать. Ладно, нет, не подтвержу — экспериментальным путём я этого проверить не успел. Я к чему…я к тому…что…м-м-м, как сложно, когда нить обрывается…я к тому, что называй всегда человека свиньей и он захрюкает — Куникида-кун плохой воспитатель, потому что добивается «эффекта свиньи» (только что название дал, причем какое удачное — придумал я, рассказать ещё никому кроме вас не успел, но всякий догадается, о чем оно), ежедневно, сам того не ведая. Он-то наивно полагает, что у меня уважения в помине нет. Я не обидчивый, но вот это всё обидно. «Небольшая неудача» — констатировал блондин, развернув шуршащую бумажку и, вроде бы, отвлёк меня от созерцания молящихся неподалеку старичков и юной девушки рядом с ними. Какая беда бы привела её в храм, заставляя так страстно шептать одну за другой просьбы, обращенные к древним богам? Её пыл и вера были безумно вдохновляющей вещью, я ярко помню неустанно движущиеся розоватые губы, тонкие и влажные. Человек со слепой верой страшен и прекрасен в своем безумии, честно — мне некому было сказать об этом, но я передаю мысль вам. Остальное так, нагромождаю и забиваю голову, а это бережно передаю. Может, даже пойдет дальше, если будете щедры и неутомимы. «Или ты берешь, или мы идём. Времени в обрез» — что-то эдакое Куникида сказал мне, возвращая тогда на землю из пространных рассуждений, несильно при том ткнув в плечо. Он сразу же отошел к веревочкам, что уже помаленьку прогибались под весом множества других язычков листов, исписанных точными черточками иероглифов. Что-то вроде ящика Пандоры, если уместно назвать так эту вешалку плохой удачи. Так принято, что всякую неудачу, большую или маленькую, вешают сюда, оставляя богам храма разбираться с нею. Туристы большие любители этой диковинной для них традиционной забавы — я редко видел кого-то из местных, кто бы с рвением интересовался деревянной шкатулкой гаданий. Почему я тогда там стоял, возникает вопрос, само собой. Ответ вам, как в решебнике: я и сам турист от начала до конца, везде, где бы не появился. Пришлось поторопиться, взять роковой листочек — пока мы на родине, нянчит Куникида меня. Я в благополучной семье вырос и всякое такое, но навык вытаскивать вещи из чужих карманов без плачевных последствий очень даже нужный. Неважно, в каких условиях вы росли и жили. Я вот пример тому — чем бы я заплатил за омикудзи? Бесплатно стащить бумажку я бы себе не позволил, разве я похож на такого человека? Куникида, кстати, был похож на человека, который даже не в курсе, что из его кармана пропало даже больше, чем парочка монет. «Ты гляди! Наверняка там четверная удача!» — я тут же хлопнул его по плечу, когда случайно достал два листочка. Я клянусь, это было не специально — они были склеены. Вообще, врать не буду, я знатно порадовался такой мелочи, тут же поспешив развернуть первую. Тоже весьма полезный навык, изредка спасает от скуки. «Большая удача! Я же говорил» — мой самоуверенный тон Куникиде не нравился (эх, а я бы хотел ему нравиться, да, такой завидный альфа), видите ли, «действовал ему на нервы». Я всего лишь закалял ему их на всякий случай — кузнец жизни, то бишь я, готовил его, ведь мало ли чего в жизни бывает. Вторая бумажка вон подтвердила, потому что на ней красовалась «большая неудача». Мой спутник, не дождавшись вердикта, сам заглянул мне в руки, а потом нахмурился. «Пойди повесь её» — несколько минут мы напряженно молчали, позволяя холодному ветру трепать волосы — так себе август выдался, хорошо хоть гортензии цветут. Бесовы цветы меня покорили ещё в раннем детстве. Особенно голубые… Короче говоря, дражайший коллега прямо велел мне избавиться от листочка. Казалось, он о чем-то тревожился, и я не смог не улыбнуться ему, стиснув обе бумажки в кулаке, в кармане, двигаясь прочь. «Ты веришь в это, Куникида-кун?» — я поинтересовался у него, не оборачиваясь, скорее чувствуя спиной чужое настроение. «В противном случае что бы мы здесь делали?» — возразил мне Доппо. Эту фразу я хорошо запомнил, воспроизвожу сейчас в деталях, ибо страшно она мне в душу запала. Я ему только неопределенно в ответ хмыкнул, а потом едва не поскользнулся на мокрых после дождя каменных ступенях. Хотелось бы верить, что он бы удержал меня от неприятного резкого приземления, но мы с вами, люди, обманываться любим больше всего на свете. Сдается мне, что притворись я с самого начала нашего знакомства хрупкой омежкой, и он бы был куда нежнее со мной. Будто с альфами нежными не бывают, дурачок-дурачок… «Небольшое несчастье» моего милого коллеги быстро приобрело материальный вид — по прибытию в чужую страну, готовую радовать иностранцев сюрпризами, мы первым делом встретились с американскими коллегами. Руководителем экспедиции оказался один из их исследователей — Натаниэль Готорн. Он произвел на меня впечатление проповедника ещё до того, как открыл рот. После того, как отрыл, я понял, что мой Куникида и их Готорн будут самой сладкой парочкой в этой экспедиции. А вообще нам всем очень даже повезло. Банально потому, что американец был бетой. В противном случае, два подобных альфы бы просто не вынесли друг друга. Как для альфы, я сам, честно сказать, очень даже податлив и сговорчив. Поэтому моему бедному другу со мной уживаться попроще — я не агрессивен. За агрессию в нашей парочке отвечает Куникида. Начало осени было только на календаре — вокруг были снега, а нам приходилось кутаться потеплее. Я уже сколько часов этого бытия прожил, а до сих пор не определился, люблю я пожарче или прохладнее. Нас тогда сразу повели на станцию, где нам предстояло всем вместе ютиться и, само собой, работать. Первым объектом стала гора Гекла — красавица, что приютила нас, и стала нашим главным развлечением на первом этапе. О втором тогда ещё было мало известно, да и я не из тех, что пытаются прыгнуть повыше, заглянуть за высокий забор, как дети — меня очень даже устраивает происходящее в моменте. В конце концов, никто не живет больше нигде, кроме как в моменте, в котором находится сейчас. Позже нам представили господина Германа Мелвилла — второго американского исследователя, явно опытного профессора, который неизвестно за каким чертом был с нами тут, в первом заезде. Следом за ним я был очень рад встрече с доктором Йосано Акико, так сказать, нашей землячкой. Последний участник, тоже наш земляк, был вообще достоянием первого этапа — в мороз так согреет, что веер понадобится. Я, между прочим, по теплу соскучился…ну, тогда, когда приехал сюда. Сейчас мне тепло, только рук и ног не чувствую почти. Августовское тепло родной Японии оставалось тогда у меня лишь в воспоминаниях — в этих снегах нещадно слезились глаза от холода, а из-за шарфа и нос показывать не хотелось лишний раз. Он вообще был такой же красный, как и упомянутый шарф. Из-за теплой температуры (как по мне, так у меня бы просто язык не повернулся назвать вот ту погоду теплой, даже если бы я очень захотел) нас отправили на четвертую станцию — она едва уступает по размеру центральной, что находится в национальном парке. Там места хватило на всех. Можно считать, что первый этап нашей исследовательской экспедиции был одним из лучших моих отпусков за всю жизнь: Куникида был страшно занят негласным выяснением отношений с достопочтенным руководителем, поэтому на меня у него времени, увы и ах, не нашлось. Так разве, по мелочи — невзначай бросить, что рабочие условия тяжелые и что мне даже не стоит пытаться спать до обеда, ведь он обязательно выкурит меня из койки. Я даже не отвечал ему, берег побитые жизнью нервы, ведь на моё местечко временно пришел другой, кому я охотно уступил. У меня самого потом появились дела важного характера на этой четвертой станции, где мы должны были погрузиться с головой в работу, о цели которой я до сих пор толком не знаю, как бы смешно это не звучало. Я, в конце концов, приехал сюда не работать. Я с юных лет очень люблю не только плодовито побездельничать, но и поболтать о наших половых различиях, поэтому не удивительно, что считаю нужным рассказать немного и об этом. Организаторы экспедиции, да и вообще мероприятий подобного рода, чаще всего учитывают или хотя бы должны брать во внимание такие мелочи, чтобы не опростоволоситься. Мы с Куникидой, например, были единственными альфами на станции (и, вроде, до сих пор ими и остаемся). Господа Мелвилл и Готорн были бетами, как и премилая доктор Йосано. Последний участник экспедиции (я буду называть его таковым всегда, потому что он большой любитель быть первым) привлек меня сразу и больше остальных — я учуял его раньше, чем увидел. В ноздри с порога забился дразнящий аромат молодого омеги. Честно, до сих пор считаю, что совершенно сумасшедший человек решил на полном серьёзе запирать омегу с альфами где-то в горах на такое длительное время. Будь это не я и Куникида, а какие-то нечестивцы? Что бы ждало бедного парня? Хотя да, я забываюсь — этот омежка только на запах омежка. Со стороны глянешь — карликовый альфа. Кхе. Странная смесь запаха пряностей и дыма костров принадлежала рыжеволосому парню, ужасно шумному и ворчливому — даже Куникида рядом не стоял. Впрочем, спустя некоторое время я был немножко против, чтобы он стоял рядом (мне не стыдно, что я рычал на своего товарища преподавателя, чтобы не кричал на эту рыжую шавку, нет). О дальнейшем рассказать в таких аж деталях можно мало что, хоть может это и я сдаю, потихоньку теряя связь с реальностью. Как её не потерять, если перед глазами развернулось бесценное зрелище, удивительное явление природы — я мечтаю, чтобы эта картина отпечаталась у меня в мозгу навсегда. Вместе с ощущениями — я так уж и не против, чтобы со мной под курткой грелся этот рыжий буран. Всё прошло быстро, как завещал царь Соломон: от начала сентября до конца октября мы жили на станции номер четыре, что засыпана снегами, а там в них по колено проваливаешься. Этот взбалмошный омега по имени Чуя, оказавшийся впоследствии диким, как по мне, утопал ещё сильнее, чем по колено, провоцируя добродушные насмешки, которых он не понимал. Ни юмора, ни такта, ни вкуса — ужасный, ни на что не годный омега. Мою галантность мелкий варвар счёл за наглые приставания и незаслуженно залепил мне в первые же сутки по лицу. Так сильно, что я после переживал, как бы доктору Йосано не пришлось мне оказывать квалифицированную помощь — не очень хотелось искать оправдание тому, как я вывихнул челюсть. То единственное, что я способен придумать, её ушам лучше никогда бы и не слышать (вашему покорному слуге её вправил дражайший друг. Как пафосно прозвучали эти слова. После них я понял, что писателем мне не стать). Господина Чую Накахару я не трогал, начнем с этого, внесём ясность. Я просто стремился хорошо провести время в чудной компании, как обычно дети заводят друзей. Им как-то проще удается — подошел, за руку сцапал, и вы уже друзья. У меня такая методика ещё ни разу не сработала, недейственная. Будни часто проходили под аккомпанемент пассивно-агрессивных разговоров двоих самых, казалось бы, умных людей на станции. Профессор Мелвилл себя особо никак не выказывал, беспрестанно куря трубку, а доктор Йосано избегала этой компании. Накахара-кун тоже дымил как паровоз, из-за чего пришлось конфисковать у него пачечку никотиновой отравы. На резонное мое замечание о вреде курения для омег Чуя совсем озверел, хотя ничего плохого я ему не сказал — только добродушно протянул руку помощи, уберечь попытался от плохих последствий. А меня за руку эта грызанули. Поэтому я и зову его шавкой, но ласково — в школе омег учили не обижать. Кстати говоря, о школе…я представлял себе Чую школьником иногда. Он наверняка был в те времена задирой. Я вот, со слов моих учителей, был лентяем. Отрицать не буду, но и подтверждать не собираюсь — интрига века. Строптивый и державшийся особняком рыжий всем своим естеством напрашивался на взбучку. Это чувство меня не покидало даже спустя неделю совместной жизни. А вообще я давно говорил, что вампирские надписи на лбу нужно срочно исследовать. Я уверен, что видел такую у Чуи на лбу — та гласила мудрость о тактике убегающей лани. Что-то вроде «я убегаю от тебя, противный, но только так, чтобы ты догнал». Большего и не требовалось, кроме как этой безмолвной просьбы гордого омеги — я всё-таки по природе охотник. Альфа со своими потребностями, которыми просто обязан полниться действительно хороший отдых. Мне скоро всё надоедает, это факт. Надоело и давать ему щелбаны, посмеиваясь над тем, что он до моего лба достанет в ответ только разве ногой, и то, если я наклонюсь. Меня вообще начали понемногу донимать бессонные ночи, потом пекущие глаза как следствие. Прибавились следом и периодические судороги, а они мне жуть как надоели. Но я постеснялся обратиться к Йосано-сан и просить у неё наркотиков. То есть, сильнодействующих лекарств. Всенепременно она бы склонила к задушевной беседе, а я в них страшно плох. Даже с вами у нас её бы не вышло — я вот сейчас излагаю постные факты и детали прожитых мной дней. А бывают, между прочим, люди, которые даже личные дневники так пишут, что зачитаешься! Хотя, людям частенько любое грязное белье по вкусу, хотя бы большинству — главное, чтобы почерней, чтобы уже никоим образом не отстирать. Я непозволительно грубо звучу, но всякая неудобная вещь правдива, нет? Нет, конечно, из всякого правила свои исключения. Атмосфера нашего разговора располагает к откровениям любого рода. Меня очень тешит головокружительный вид из окна и слабое тепло поблизости, хотя у меня, кажется, жар — внутри адское пламя горит, и сидящий рядом это чувствует. Вон, косо поглядывает на меня, как мать на простудившегося ребенка — она точно знает, что он болен, видит насквозь и чует засевшую в нём заразу. Вместо матушки меня сверлит голубыми глазами кое-кто куда вреднее любой женщины на свете. Даже так, я вряд ли променял бы его на другого человека — в жизни, кстати, случается, что случайный становится постоянным, а из баловства и шуток рождаются дети. У меня, конечно, ни одного нет, да и, кажется, не предвидится. Ментально я благодарен Йосано-сан за наличие у неё в дальнем углу экстренной контрацепции. Не знаю, насколько вы благочестивы или фанатеете от грязного белья, но моё — синее, с голубым контуром листочков. Шучу, оно чистое. Ладно, шучу ещё раз, ведь я без него. После двух недель совместного проживания и ссор я выкинул его таблетки-подавители. Мне ни минуты не было стыдно за то, что я без задней мысли избавился от недешёвых лекарств, которые Чуя наверняка ел на завтрак, обед и ужин. Из-за них так тяжело было разнюхать нормально его запах, а ближе подойти он не давал — сразу щетинился, будто я худший его враг. А мы, на минутку, друг друга знали всего ничего. И друг о друге ничего тоже не знали. Я до сих пор, так-то, не в курсе, когда у него день рождения и какую еду он любит. Обо мне он слушать отказался, хотя я и не помню, что рассказывал ему — стихи Шекспира в оригинале он не оценил, насколько я помню, а я внезапно осознал, что не помешало бы и подтянуть английский. Выброшенная мной отрава, что я вытащил из его личного барахла, стопудово отрывалась вовсю и на печени — после таких не то, что омежий дух на нет сойдет, там и на остаток жизни шанса завести потомство или хотя бы полноценно потечь не остается. Я решил, что так быть не должно — вам волю я может и оставил, а вот Чуе она была незачем, если он не умеет распоряжаться ею, как следует. Я не доктор, конечно, но в любой момент готов прибегнуть к помощи почтенной Йосано-сан — она подтвердит мои слова, пусть и осудит метод. Я был уверен, что поступаю правильно. Да и сейчас, вернись я в прошлое, поступил бы так же — упаси Ками-сама меня сожалеть о сделанном. Никогда вообще нельзя сожалеть о событиях прошлого — они существуют только в вашей или чужой памяти хрупкими крыльями бабочки. Я упражняюсь в метафорах, не обращайте внимания. Первым делом досталось мне. Кому, как не мне. Ну, когда обнаружилась пропажа. Сутки спустя рыжий смерч, иначе не назвать, ввалился ко мне без предупреждения, неучтиво не обратив внимания на то, что я едва наконец заснул за несколько дней и вообще основательно так начал раздражаться от него. Чуя был забавным и всё тому подобное, но порой он выматывает и хочется его связать. «Твоя работа!» — твердил он мне с потоком таких крепких кое-где ругательств, что я захотел спросить, не работал ли он недельку в порту. Хотя можно было и уточнить, кем именно, ведь там толком две профессии встречаются — одни груз таскают, другие дёшево приласкают. Но в таком случае я бы точно сидел с переломами у нашей кудесницы. «Не понимаю, о чем речь» — а я, между прочим, не врал — Чуя с порога набросился с обвинениями, даже не пояснил, что к чему. Нет, ну бывали мелкие проказы с моей стороны в ответ на его болезненные постоянные удары. Но каждая из них бумерангом возвращалась то мне, то ему, и все были счастливы — некая идиллия. Высокая романтика. Мы же на горной вершине почти, аха-ха-хах… Сперва он пытался выбить признание в устной форме, а потом уже и физически взялся за меня. Но ничего не добился, кроме разве «меня сейчас стошнит». Этот разъярённый рыжий бес ушел ни с чем, а я, помню, не сдержал улыбки, тут же шмыгнул носом — разбил он мне его, паршивец. Я где-то слышал, если бьёт — значит любит. Против такого аргумента не попрёшь, я и сейчас ссылаюсь на вековые знания поколений, не только авторитетности ради, чтоб вы знали. Это же всё веками проверено, а не нами, дураками, пусть и такие же дураки, как мы, вытесали во времени эти не всегда рабочие истины. Не самый лицеприятный факт, наверное, но выброшенные таблетки были только первым шагом. В конце концов, я твердо намерился получить то, ради чего так поступил. Я могу отказывать другим куда легче, чем себе, что ли. Довольно скоро не до конца потравленный организм омеги взбунтовался, нашел лазейку, и из-за сбитого режима приёма лекарств быстро запустил подавляемые механизмы. Чуя из своей комнаты носа не показывал вообще никак — думаю, ему было больно даже двигаться, нет речи о том, чтобы встать и пойти. Омеги вообще чудные создания — корчатся от боли ровно до момента, пока за них не возьмётся альфа, от которого они так упорно бегают. Я был нужен этой занозе в заднице тогда. Хоть он, конечно, и не попросил бы. Можно сказать, я взял на себя ответственность, когда решил помочь Чуе, подгадав день. Благими намерениями дорога в ад вымощена, да. Я себе её своими руками вымостил туда, причем ради этого голубоглазого черта, пользуясь при том шансом, посланным мне прям свыше. Одним непримечательным днём господин Мелвилл и Йосано-сан уехали в ближайший городок за провиантом, пришлось пополнять запасы. Готорн и Куникида-кун отправились выше в горы — работа не ждала, как и исследования. Им требовалось обоим работать с тройным усилием, а то вдруг кто-то напишет статейку посодержательнее — катастрофа! Упущение! Настолько большое, что мне даже в этих условиях снова до колик смешно — взрослые мальчики играют во взрослые игрушки, песочница просто с годами видоизменяется, становится шире. Чуя, наверное, полагал, что удача на его стороне. Только хрена с два, в конце концов именно я вытащил «огромную удачу» в храме. С утра к нему ещё заходила Акико, чтобы оповестить об отъезде, может сказала что-то в духе «мальчики на обед уйдут в горы с оборудованием», а потом точно должна была спросить, не привезти ли ему чего. Меня там с ними не было, но, как бы так сказать…у меня хороший слух. Ну, получше, чем зрение. Коллега небось решил, что под «мальчиками» добрая тётя-доктор подразумевает не только тех двоих, озабоченных горными породами и кипами бумаг, но и меня, его заклятого врага, что так пакостит ему на каждом шагу (ложь). Я ему как-то даже сказал после всего, что просчитывать ходы и оценивать ситуацию он вообще не способен, но из-за оплеухи решил дальше помолчать. Уж простите-извините, но у меня до сих пор сладкое покалывание по всему телу, когда вспоминаю выражение его лица в немой картине, стоило нам встретиться на узкой кухне, что служила нам всем и кабинетом для собраний, и общей комнатой. Чуя выглядел не особо…здоровым, если так можно сказать. Раскраснелся и взмок, будто сильно заболел, к тому же едва на ногах устоял. И судя по шоку не мог поверить, что видит меня за столом, спокойно читающим что-то-там-не-помню-что. Я читать люблю, конечно, но в моменты, когда рядом шатается текущий с двойной силой омега, никем не меченный, тяжело взять себя в руки и думать о том, какой автор крутой и какой сюжет запутанный. После всего Чуя меня винил, что я всё подстроил. Не было такого, вот вы ведь в курсе всего, я рассказ с самого начала вел, и ничего не утаил. С такой дьявольской точностью я бы никогда не смог всё обставить. Просто умело извлёк выгоду из подвернувшегося мне случая, мысленно поблагодарив гадание — сбылось же. Он там, на кухне, не устоял — пришлось ловить припадочного, чтобы не шлёпнулся на пол. Как истинно порядочный альфа, я и на руки его взял, и к койке донес — все они там жутко скрипучие, но удивительно прочные, на совесть сделанные. Немного забегая наперед, поддразню, скажу по секрету, что мы их не раз испытали на прочность впоследствии. И этот дикарь вёл себя куда более по-человечески, кхм. Сперва его гордость буйствовала, и он пытался меня отпихнуть, а то и ударить. Обычно бьёт он сильно, мама не горюй, но в сразившую его течку он был так слаб, что даже шлёпнуть меня не мог. Чуя удивительный человек, если честно — полный энергии, и глядя на него со стороны, невольно сам активнее становишься. Его энтузиазм и крепкая воля, которые явно свидетельствуют о его сильной личности (это всё так, между нами, так-то все эти достоинства затмевает его глупость) превратились в отчаяние, когда он понял, что я не собираюсь уходить, оставив его лежать. Нет, а как его было оставить, если такая холодрыга? Его греть нужно было, чтобы не простудился. Он у меня в руках ужиком извивался, и даже не заметил, что в итоге на штанах образуется мокрое пятно. Когда он затих, я думал, что он просто ждет момента, чтобы мне глаза выцарапать, поэтому осмелился прекратить вылизывать его шею и поднял голову (мне не стыдно за подробности, всё равно некому вам об этом рассказать). Чуя переобулся в послушного мальчика, негромко попросив его не трогать. Думаете, я зверь? Как бы не так. Я насильником в жизни не был. И не стану. Поэтому просто поднялся с него, пригладив рыжие пряди. Ну и ещё вытер рукавом своего свитера мокрый лоб. «Ты сам попросишь» — так же тихо я ответил ему, оставив слабого омегу наедине с собой. Я в будущее не смотрю, иначе бы омикудзи не вытаскивал в храме. Я его могу прогнозировать, как метеорологи погоду. И даже так мы им часто не доверяем — погода барышня капризная, оставляет их в дураках всё время, подмачивает репутацию. Человек такой же изменчивый, в следующую секунду жизни уже совершенно другой, чем был до того. Вот и представьте себе, как сложно предугадать, что с ними дальше будет. Мне такое не подвластно, я и сам обычная безликая тень из толпы множества схожих, какие образуют людскую массу. А Чуя просто дурачок, безумно милый в своей наивности. С таким рвением, как у него, лишь старик пытался провести смерть во всяких сказках и шутках. В случае дедка это хоть получалось, пока он там поворачивал изголовье кровати в другую сторону, путая костлявую. В случае Накахары куда он там не вертелся сам на койке, его абсолютно естественная, оттого не стыдная, нужда в альфе накрывала с новой силой, как безумие накрывает одиночку в изоляции. Ближе к вечеру станция снова ожила, народ вернулся. Вместо Йосано я скользнул к захворавшему коллеге, пока она премило беседовала о литературе с профессором Мелвиллом, а неугомонные, порядком уставшие очкастые закопались в бумагах, мерно чиркая ручками. Такую чудную атмосферу нарушать не хотелось, да и я требовался в другом месте — я видел по блеску в голубых глазах, не замечая в упор затравленности. Будто я способен был навредить ему. На этот раз он не гнал меня. Не кричал, не пытался кинуть чем потяжелее прицельно в лицо. Только волком смотрел, стараясь разумом и волей перекрыть животное желание, воззвать к рациональности. Кем бы я его не называл и не считал, но слабым — никогда. Этот маленький омега каждую секунду боролся с собой, стараясь не дышать глубоко, почти прекращая это делать — рядом с ним сидел альфа, который тоже источал запах. Омеги страшно чувствительные в свои течки, как оголенный комок нервов. Поэтому стараются проводить их со своей парой, чтобы не страшно довериться беззащитным и уязвимым. Я много омег, так скажем, развлёк своей любовью, но только раз смог застать течку, да и то по молодости — удачный случай с привкусом и запахом алкоголя. Я назвал его упрямым тогда. Собрался уйти, ведь я же обещал. Правда, только я, ну и теперь вы, знаю, чего мне стоило сдержаться. Я нервно кусал изнутри щеку, думая, что был бы сумасшедшим, если бы вот так действительно просто взял и оставил его одного. Нет, бояться было нечего, потому что беты равнодушны к проявлению звериного начала у альф и омег. А единственный кроме меня альфа настолько погружен был в работу, да и человечен, что ни за что бы не коснулся его и пальцем. Скромно считаю, что я бы и не позволил — я не жадный, удовольствие можно и на двоих поделить. Но с этим рыжим крыша слетела — хотелось его так же, как ребёнку на обед мороженого с драже. Я уже поверил в то, что жизнь на экране кино и в реальности — две непересекающиеся параллельные. Пока тихонький стон меня не остановил за секунду до того, как я за собой дверь закрыл. Чуя и не подозревает, что я ждал его больше, чем в засуху ждут дождя, и сильнее, чем влюблённые встречи. Потому что это было добровольное согласие, которого от Чуи Накахары фиг добьёшься. Его второе имя — Баран Упрямый. Нет, ну играть в недотрогу он продолжал и дальше, этого не отнять. Но мы оба знали, что я получил право на это, никто силой его не склонял — я просто оказался в который раз прав. Стоял над ним на коленях и пытался раздеть, пока слабое сопротивление не прекращалось ни на минуту. Он был жутко беспокойным, как и всегда — ёрзал и чертыхался, когда я холодными руками трогал подкачанную горячую грудь. Его пришлось покрепче стиснуть в объятьях не раз и не два за ночь, чтобы не вырывался и не делал себе больнее тем, что дёргается. Мне, кстати, и сейчас неизвестно, был я первым у него или нет, но тогда я следил за его сохранностью, с силой вдавливая в постель, пока мало-помалу старался слиться с ним воедино. У него голос хрипловатый, низкий. Но стонет он не так — сначала тяжело и прерывисто дышит прямо на ухо, а потом всхлипывает. Думаю, его слёзы были не только от возбуждения — меня природа не обидела, а он слишком уж миниатюрный. Да уж…звучит восхитительно. Но детали я всё равно оставлю для себя. Об остальном вы можете спросить у Чуи, конечно, но это если не боитесь выбитых зубов — это потенциальная цена за подробности. Хотя, первым эти зубы выбьют мне, а я впустую платить не желаю. Поэтому сам поделюсь, что остался с ним до утра. Не по-человечески было бросать его одного мерзнуть и трястись от невыносимого жара на промокшей кровати. Я немного подправил положение дел, старательно затыкая его по пути, чтобы не орал — какое-то время спустя, позже ночью, ему было уже скорее слишком хорошо, чем больно. Я бы такое милое создание не обидел, нет. Сперва подмывало покусать, потому что его руки я держал, и закрыться он бы не смог. Но я попридержал коней, замечая немного позже, что он то и дело хватается за живот. Ему было больно, а я пришел туда в качестве первоклассной помощи. Поэтому я уже теплой ладонью гладил его по напряженному прессу, ощущая на своем запястье ладонь поменьше. Они небольшие, но крепкие. Сперва он пытался оттолкнуть меня, видимо, не доверяя уязвимое место, как кот. А потом смирился, поняв, что я вреда не причиню — к утру он уже не стремился скрыть хоть часть себя от моих рук или глаз. К слову, он ещё милее и безобиднее, когда просто сопит во сне рядом, свернувшись в клубочек. За первую совместную ночь его организм получил сполна, чего хотел. Я не пренебрег ни единым шагом на пути к его полному «выздоровлению». Лучшим лекарством его бедному организму был крепкий узел, причем не единственный за ночь. Я себя не хвалю, нет, я просто считаю, что врач из меня ничего так. Просто это скорее…народная медицина. Ответвление. Утром, после той ночи, я ждал, что мне плюнут в лицо. А он удивлять, оказалось, умеет — извернулся только в сбитом одеяле и без слов попросил приласкать. Сонный и теплый, влажный омега в морозное утро самое оно. Да и ему пришлось по вкусу, я уверен — в утренних сумерках на пустой кровати не так хорошо, как на горячем альфе. Мы все так или иначе жалели этого бедолагу. Я просто единственный смог оказать действенную помощь. Позже я как-то без спросу обосновался у него в постели. Он-то был не против, раз молча сносил мою компанию, тихо лежа на мне, согреваясь. Если бы я брал его силой, то не стал бы он вешаться мне на шею, когда я хватал его за задницу, и не стал бы целовать в ответ, когда я начинал тереться о него щекой. И если бы я делал ему больно, он бы сам украдкой не поглядывал на меня днём, задирая, зная, что я потерплю, а ночью верну всё лихвой. Как бы со стороны не выглядело, а я повторю ещё раз, повторение мать бла-бла, Куникида любит это повторять. Так вот — я никогда насильником в жизни не был. Только хорошим во всех аспектах любовником. Из пятидневного бесконечного перепиха, к концу октября, и первого этапа вместе с ним, завязалась у нас интрижка. Довольно спонтанно (ну может немножко и по моей вине) она свалилась на голову, но в каком-то смысле примирила нас. Чуя не так агрессировал в мою сторону, а мне не хотелось его так уж злить — вместо этого можно было поприставать, ломая сопротивление. Мне кажется, единственная, кто заметил разительные перемены, была доктор Йосано. Её взгляд в мою сторону о многом говорил, но я только мягко ей улыбался из раза в раз, одними глазами прося поверить мне, что ничего плохого не случилось. Ну правда, я же не загрыз эту мелкую шавку. Я его лишний раз не укусил, раз уж на то пошло — всё, что сам попросит, то и делал только. Обычно в рассказах стараются подетальнее описать не только события, но и места, где они разворачивались, передать атмосферу и всё в таком духе. Я думаю, лучше рассказывать о людях побольше. Особенно если они достойны этого — вот Акико похожа на кошку. Осторожная и аккуратная кошка, мягкими лапами переступающая острые пики на заборе, грациозно скользящая между них. Я ею поистине восхищен с самого нашего знакомства. Но даже так, в нашем случае её пристальное наблюдение не требовалось — до конца октября этот омега был только моей заботой. Чуя бы обязательно врезал мне под дых, если бы слышал о том, что кто-то о нем должен заботиться. Ему вообще редко нравилось что-то из того, что я говорю — особенно о том, что он моя походная жена. Но, впрочем, как коня не зови, он конём и остается — моя лошадка однажды принесла мне ночью горячего чаю, не подозревая, что из-за давления я опять ненадолго потерял зрение. Этот жеребец ещё с самого начала, и до сих пор, вызывал противоречивые чувства на свой счет. Я, наверное, начал понимать, что означает «хотеть задрать от великой любви», когда наблюдал, как пришедший в норму омега с утра отжимается на полу, хмуро бормоча, что я лентяй и присвоил себе его койку. Видите ли, притесняю его. Ущемляю несчастного. Тем не менее, этот ущемлённый маленький господин без возражений подался вперёд, стоило мне протянуть ему руку и предложить забраться ко мне под одеяло. По большому секрету ловите ещё одно белье, но я не уверен, что оно моё. Скорее наше, наверное, хотя трусов на двоих я ещё не видел — мальчишка совсем был не искушен в делах любовных. Я быстро поправил дело, в конце концов я же преподаватель не только по бумагам, и не только в сфере геологии. Хорошее как-то незаметно проходит мимо. Я не философ, даже не диванный, но что-то странное в этом есть — сентябрь только-только начался для меня тогда, я едва успел познакомиться с Чуей, как совсем скоро Куникида снова за меня взялся, напоминая, что потихоньку пора собираться домой. Первый этап подходил к концу, хотя я держал его в руках, как песок — крепко сдавил, сжав кулак. А он всё равно просыпался, на ладони остались только песчинки, так, на память. Я уже получше в метафорах стал от начала рассказа, думаю. Если вдруг что-то выгорит (я буду удивлен), то я должен буду что-то написать. Хоть бы сказку. Потом подарю нашим с Чуей детям. Нет, шучу. Даже не знаю, что тут главный сдерживающий фактор — моё собственное нежелание, или то, что матерью им был бы он. Просто слышал где-то подобные милости, посчитал, что звучало бы красиво. Но, видимо, есть разница в эффекте в зависимости от того, кто это говорит. Я всё время говорю «тогда-тогда-тогда», и ни слова про «сейчас». Сейчас мне уже начинает резать глаза это полярное сияние, хотя оно далеко не такое яркое — я буду верить в то, что вы своими глазами увидите его однажды, поэтому не хочу соловьём заливаться. Разве справедливо будет заметить, что оно похоже на приглушенный, почти интимный свет, который включают при болезни — чтобы не било в глаза, не раздражало, создавало уют. Чем дальше я смотрю замыленным взглядом на мерцающие ленты в небе (разбитое мной окно не помогло, как видите), тем больше мне кажется, что я смотрю на киноплёнку. Кое-где скучную, местами однообразную, а она для меня даже так имеет свою ценность. Каждому человеку нечто его личное ценно. Нечасто кто-то проникнется чужими словами или даже чувствами, если сам подобное не испытывал. Пока я на грани между забытьем и реальностью, я полюбопытствую, по каким соображениям вы ещё здесь. Почему слушаете рассказ, в смысле. Это интерес или желание узнать, какое оно, течение чужой жизни? А что вы ко мне испытываете? Или к тем, о ком я рассказываю, но с кем вы не знакомы и, к сожалению, или к счастью, никогда не встретитесь? Задавать вопросы важно, нужно и полезно, какими глупыми бы они не казались. Я просто балуюсь, уж ладно. В последнее время мне тяжелее удержать всё в голове. Несмотря на то, что поток сумасбродных мыслей угомонился, я всё равно никак не могу схватиться за одну нить. Использую право оправдаться, что мне нездоровится, а больных осуждать нельзя, шах и мат. Иногда выходит, будто мы с вами на шоу-игре со сменяющимися ролями — сейчас вы ведущий и я её участник, через минуту поменяемся. Это, кстати, похоже на жизнь. Ну, хотя, раз мы с вами живы и живём, то почему только похоже… У меня до сих пор в каких-то штанах, в кармане, остались те бумажки. Я забрал их в первую поездку случайно, но потом понял, что не зря — позже только дописал на обороте «большой удачи» кое-чьё имя. Эта бесперспективная интрижка была хорошим временем, заслужила почетное местечко в ненадёжной памяти. Моей. Насчет Чуи не уверен. Не уверен, сентиментальный я или нет, романтик или да, но позже, когда я уже был дома, я часто возвращался мыслями в прошлое. Кровать у меня дома поудобнее, побольше, но внезапно понял, что ютиться на его койке было лучше — я часто сидел на краю в полной темноте и тишине, выкуривая одну-две его сигареты, чувствуя при этом, как небольшая ступня пихает меня в хребет. Паршивец явно бы открутил мне голову ногами, если бы мог, такой вот он добрый. А пока только большими пальцами задевал уши, следом виски сдавливая. Я не удержался и потушил как-то сигарету о чувствительное место между пальцами на ноге. За это меня спихнули на пол, ещё и подзатыльник дали. Я говорил ему, что задумался и это всё вышло случайно, но, кхм, между нами говоря, хоть как-то я хотел его пометить. Кусать в шею — ответственная затея, для меня чересчур даже. Обычно альфа, посягающий на омегу, не станет серьёзно вредить ей или обижать её. Это и старый негласный кодекс чести, который мало кто сейчас соблюдает, и элементарные законы звериных начал, которым противиться не стоит, если не хочется получить двойную отдачу — внутри каждого из нас сидит зверь. Это, конечно, если вы не бета. Мой вот альфа буквально-таки воспрещает мне жестокость в отношении хрупкого (нет) на первый взгляд засранца. Его омега вынуждает его стелиться под меня, примиряя с таким исходом. Конечно, бедный-несчастный парень, прочие глупости, но разве он пожалел об этом хоть раз? Я мыслей не читаю, мне своих с лихвой хватает, но объективно что я, что вы, наверняка сойдёмся на одном — Чуе достался на этот срок очень порядочный и не скучный, как некоторые, альфа. На «большой неудаче» я не знал, что писать, поэтому оставил как есть. Вообще-то на этих листках писать нельзя, но если соблюдать все «можно» и «нельзя», то до конца недели все бы оказались в психушке. Эта-то неудача дала о себе быстро знать, совсем скоро — в конце октября. Накахара ещё простыл тогда, и я вызвался в день отъезда заварить ему чаю. Подозревая меня во всех грехах человечества, он кое-как согласился. Я в принципе не планировал доставлять ему неудобств, но почему-то, зачерпнув ложкой сахара, я высыпал его прямо из сахарницы в чашку, а ложка так и осталась в руке. Я запоздало понял, что наделал, но быстро все исправил, ответственность за свои действия беру всегда (почти) — я незаметно поменял чашку с очень вкусным чаем на кружку кофе, за которой Готорну стоило приглядывать получше. Чуя вроде против не был, хотя, как оказалось, он любит кофе с молоком. И вообще любит молоко. Это довольно смешно, я мог бы шутить с утра до обеда об этом, но мне нужно было создавать видимость сборов, чтобы Куникида меньше тряс меня. То, что мы разъехались, было не беда, мы оба с облегчением вздохнули. Проблемой стало мое навязчивое желание встретиться ещё разок. Чуя был далеко не первым, точно не последним быстротечным интересом, случайным партнером, одним из многих в копилке сомнительных выигрышей. Без страха звучать как главный герой романтической драмы, скажу, что он чем-то выделялся на фоне их всех, пусть, как по мне, особого внимания не стоит. Тот кусочек осени, когда мы с Куникидой-куном вернулись домой, тоже не был стоящим — выдался невесёлым. Даже игриво поблескивающий в стакане виски как-то не вызывал солнечной улыбки — может усмешку, и то силой натянутую. Если по секрету (сколько я уже секретов вывалил на вас, страшно представить, прямо-таки бесконечная сокровищница), то я бы не хотел звучать высокопарно, будто вылез из романа. Я же в жизни. Живу её. Доживаю. В смысле, проживаю. А всё равно говорю так, будто сошел со сцены и теперь играю очередную роль за её пределами. Нет, конечно, глупо отрицать адские сходства театра и реальности, но всё же. Курить в одиночку те же сигареты было неинтересно. И в удобной постели в тепле тоже было скучно. Нормальные условия жизни вообще скука смертная, а её я стараюсь избегать с малых лет — в эти моменты я паршиво собой управляю, стремясь скрасить будни любым образом. И в нужный момент остановиться не могу, потому что скука равняется пытке. Меня забавляла нелюбовь Чуи к моим бинтам. Наивный простофиля спрашивал, зачем или почему, что к чему, будто думал, что может услышать то, чего нет. Будто я сам знаю, почему. Я даже не смог однажды ответить на вопрос, зачем проживать бесцельную праздную жизнь, так почему он думал, что я скажу ему, зачем на мне два слоя бинтов? Чуя иногда бывает странным, но, кажется, кроме меня никто этого не замечает. Почти как кафкианский кошмар, только не совсем. Приличия ради я всё же могу придумать одну причину, по которой у меня всегда полно бинтов под рукой — тепло. Когда они обматывают с ног до головы почти, то это как…хм…утеплительный слой, что ли. Как когда дома строят — без него никуда. Хоть у нас ноябрь и не такой холодный, чтобы идти на подобные крайние меры. Я тогда много невольно думал об этом омеге. О его беспросветной глупости и ограниченности картины мира. О том, что я сам поразительно тупой, раз мне понравился кто-то подобный. Прохаживаясь по комнате туда-сюда, я всё о чем-то думал, ловил себя на мысли, что похож на пацана, который капризничает и не хочет расходиться со случайным мальчиком на качелях. Мои споры с собой так ничем и не заканчивались. Только раз я потерял сознание, с силой шлёпнулся на пол. Ближе к утру я очнулся, с присохшей кровью на лице — из носа натекла. Не знаю, почему, и только мне так кажется, или нет, но сопли из носа звучат не так красиво, как кровь. Ещё немного и если я закончу этот рассказ, то точно в итоге стану эстетом. Уже на всю оставшуюся жизнь мне вкус крови и сигаретного дыма будет напоминать о мучительной пустой тянучке ноября. Мне о мучительной близости этого омеги до сих пор напоминает крепкая хватка на горле — бывало, наедине с собой, я иногда натягивал потуже бинты, так, что глотка слипалась. Чуя пытается из последних сил утвердиться как доминант, думает, что меня ничем не прошибить. Но я же не бог, достаточно сильнее надавить на шею и волей-неволей поддамся… Впрочем, своё грязное белье я показывать не буду — не ношу такого. Да и чужое всяко занятнее. Из интереса я как-то полюбопытствовал у нас в университете, не помнит ли кто Чую Накахару — где бы этому псу еще выучиться в этой префектуре на геолога, если не у нас? О таком, как оказалось, никто не слышал и не знал — ни преподаватели, ни архивы. Я остался по итогу ни с чем, бесцельно покручивая на пальце связку ключей. Глупая ситуация, до сих пор немного забавная. Неизвестно, каким образом, но уже дома, когда я разбирал вещи, заметил их, прекрасно понимая, что они не мне принадлежат. Видимо, каким-то образом ключи Чуи попали ко мне. Я сидел с ними в кулаке среди разбросанной одежды и пытался представить, от чего они могут быть. Если от дома, то Накахара будет в окно лезть, как воришка. Я бы поглядел на такое, если честно. А если бы он ещё там и застрял задом кверху, я бы списал это на свою «большую удачу». Мега-удачу, если бы у меня был шанс пристроиться сзади. Но я банально не мог даже ещё раз его встретить. Поэтому просто прокручивал в голове воспоминания о проведённых ночах — разок мы пытались посмотреть на северное сияние вместе, но Куникида нас быстро сцапал, загрузив работой. Я жаловался ему ещё три дня после этого на такую грубость, но, может, и зря — вот мы, сидим, смотрим на это чудо. Любуемся. Всякий дурак знает, что момент нужно уметь ловить, но не сметь привязываться. А я такой дурак, что знал, и всё равно попался. Не то, чтобы я влюбился…со школы я как-то не встречал человека, от которого бы сердце в восторге трепетало. Я не обделён чувством прекрасного, могу оценить по достоинству кого бы то ни было, но симпатия любви не равна. Я немного стесняюсь признаться, но в виду всего сказанного, утаивать что-то будет уже глупо. Я, в общем говоря, не совсем знаю, что такое любовь. Не уверен, как её понимать, как она работает и всё в таком духе. Эта тема для меня настолько сложная, что я предпочёл в свое время обойти её стороной, да поступаю так до сих пор — только самодур будет вещать с напыщенным видом о том, в чем абсолютно не разбирается. Чуя хорош собой. Его открытость сразу цепляет. Факт, что он был не потаскан, тоже свою роль сыграл, изворачиваться не буду, хоть и долю интриги всегда оставляю в любом слове, даже если реплика состоит из двух — так куда интереснее, даже если речь об обыденных событиях. В конце ноября Куникида нашёл минутку, чтобы сказать мне, что второй этап экспедиции всё же состоится. Только он никак не сможет поехать — прочно засел за работу на кафедре, и не может уехать, бросив всё на произвол судьбы. Какой бы я был друг, если бы отказал ему? Какой бы я был рассказчик, если наврал бы, что поехал туда из-за скрытого желания снова встретить Чую? Хотя, надо быть блаженным, чтобы на это надеяться. Я подумывал ещё отвлечься, чем-то заняться — и надо быть безнадежным тупицей, чтобы в тех же условиях пытаться позабыть всё. Как раз в это же время, ближе к зиме, и здоровье стало себя совсем паршиво вести, нехорошо подставляя меня — я сам был в шаге от того, чтобы остаться дома и поехать в чертов Токио, к доктору, который наверняка готов был мозг мне вышибить за то, что так ни разу не приехал. Лишил его такого интересного случая. Сердечно извиняюсь перед ним в мыслях прямо сейчас, но прощения не прошу — он беспокоится о пополнении врачебной практики необычным опытом, только и всего. Я в те дни столько обезболивающего пил, что уже начал брать в долг, сомневаясь, не кончится ли это всё летально. Я много раз оказывался на самом краю, перед пропастью вечного забвения, а так ни разу туда и не упал. За это часто ко мне и клеились разные прозвища, так или иначе связанные с суицидом. А я от этого далек, как вы от представления того, насколько Чуя силён — на вид недобитая маленькая шавка, а на деле все шестьдесят с чем-то кило поднимет и не моргнет (ладно, хорошо, все эти кило мои, просто «подвернул» ногу разок. Повезло, что доктор Йосано не рассказала ему правду. Иначе точно бы сломал её мне…) В десятых числах декабря я поехал с нашими студентами в аэропорт. Они думали, что я, как опытный наставник, буду работать не покладая рук или вроде того. Парнишки явно просчитались, если думали, что их Дазай-сан станет вообще что-то делать кроме кофе и чая. Мне передничка только не хватало, я бы и сейчас не отказался купить себе один. Ацуши-кун и Акутагава-кун были единственным развлечением, на которое можно вечно смотреть — они ни на минуту не могут заткнуться со своей грызней. Обычно омеги между собой ладят, предпочитают грешить на ужасных альф, но эти двое вообще никак не ходили общий язык. Я удивлен, что они друг друга ещё не покусали за всё время. Ещё одним развлечением в программе второго этапа был сам Акутагава-кун — невооруженным глазом любой бы заметил эту его плохо скрываемую симпатию к своему сенсею. Ацуши даже пытался, кажется, ему как-то помочь, хотя бедняге было дико, что кто-то его рассекретил. К сожалению, даже это их не сплотило — эмо-малышу было проще вздыхать и сверлить мою спину взглядами, чем активно действовать. Мне и сейчас интересно, как бы вёл себя на его месте Ацуши-кун. Наверное, надолго его бы не хватило, того гляди бы пришел ко мне с признанием, заикаясь и краснея. Я опять бы упомянул то, о чем заикался ещё в самом начале разговора — альфы-омеги вместе в таких поездках затея так себе. Куникида-кун самый предусмотрительный в этом плане, сказал, что хорошо меня знает, хотя я так не считаю. Как можно утверждать, что хорошо знаешь человека, если ты даже не в курсе, какого он знака зодиака? Я вот до смерти запомнил, что он дева. Причем, типичный представитель. Кстати о стрингах…я, вроде, о них ещё не говорил, с тех пор, как зарылся в грязное белье. Так вот — я путался и с альфами. Пробовал на вкус самые разные развлечения. Только Куникида никогда не входил в список тех, с кем бы я не против разок-второй поваляться. Это ему не помешало схватить меня на днях, перед поездкой, за шиворот, и втащить в кабинет. Его напряжение едва не в воздухе витало, а такая непозволительная близость действовала на меня немного не так, как на любого другого альфу. Будь это не я, и завязалась бы драка. Я-то слишком умудрён нетрадиционным опытом, поэтому такой расклад только выбил из меня шумный вздох. Не облизывайтесь, богов ради — даже за денежку ваши грязные фантазии не подпитаю. Только вы не обижайтесь. У меня у самого они в тот момент стали вытеснять любые здравые помыслы… Куникида-кун грубо меня встряхнул, и сказал, что если узнает, что я хоть пальцем кого-нибудь из малышей тронул — плохо для меня всё закончится. Я не сдержался — рассмеялся. Он был забавным, но моё веселье его злило, и он непроизвольно зарычал, заставляя замолчать. Смертельно серьёзный Доппо даже не дал мне шанса возмутиться, мол, я даже поводов не давал! Вообще давал, ладно. Этот повод во времена первого этапа слишком громко орал, видать — аж на изрешеченной нервной системе моего любимого коллеги отпечаталось. «Ты прямо-таки провоцируешь меня делать то, чего я не планировал» — я поддразнил его уже на выходе из кабинета, чтобы не схлопотать полноценную взбучку. По правде говоря, мне и в голову не приходило мальчиков трогать — куда интереснее было пытаться заставить их потрогать друг друга. Но выходило у меня паршиво, да и до сих пор что-то не клеится… Акутагава-кун сам скорее домогался бы меня, чем я кого-то з них двоих. Будь у него здоровье получше, и уверенности с наглостью побольше, может и рискнул бы не принять подавители — захотел бы посмотреть, чем кончится. Потому что в таком случае ничего не нужно делать самому, всё за тебя сделает желанный озверевший альфа (хотя всё зависит от этого самого альфы. Будь я омегой, даже у меня бы не вышло склонить Куникиду-куна к чему-то, например). Есть такие самцы, которые обладают поразительной хладнокровностью. Я не то, чтобы один из них, потому что я до сих пор вёл довольно активную половую жизнь. Но факт есть факт — даже при течке я бы вряд ли захотел тронуть мальчишку. Вы не подумайте, у него мордашка неплохая. Он худенький, хрупкий весь, бледный — спорим, что на такого свои фетишисты найдутся? Даже заплатят. Что насчет Ацуши-куна, он совсем уж ребёнок. Даром, что на четвертом курсе учится. Мне бы в голову не пришло и мысли о том, как я растлеваю это невинное создание, зажимая где-нибудь в углу станции, где этот бедняжка не может дозваться никакой помощи, и нет спасения от жестокого альфы. Признайтесь, хочется продолжения, правда? Мой вам совет — не читайте бульварных романов и дешёвой порнографии на досуге. Это вроде того, что я только что сказал. Хотя я не умнее, сам же примерно об этом говорю, пусть и не читал ничего такого. Я бы на вашем месте вообще меня (а может и себя) не слушал, но я, в принципе, так и поступаю всю жизнь. Кто из нас умнее? Первая неделя второго этапа прошла мирно. На этот раз мы поселились на центральной станции, в парке Скафтафедль. У них названия такие, что черт ногу сломит. Да и язык тоже. Куникиде было бы так обидно, что не он мне его сломал. Мне было обидно, что тут есть где-то заповедник, но меня туда никто не хочет сводить. На этот раз я встретил тут только доктора Йосано. Встреча была чертовски приятной, я её словно века не видел, и будто бы знал её так хорошо, что успел основательно соскучиться и затосковать. На мои безмолвные оглядки она качнула головой, без слов понимая, кого я ненавязчиво ищу — нет, жала плечами мне в ответ, здесь она одна. Ждала нас. Это было довольно интересно — из первого этапа я забрал с собой частицу жуткой холодрыги, иногда мёрз даже дома. И забрал с собой в памяти яркие образы Чуи Накахары. Теперь я вернулся сюда снова, будто привёз с собой кусочки паззла, готовясь заполнить пропуски и восстановить картину. Холод вернулся с новой силой, начиная колоться, как еж. А вот омеги не было — даже намека на запах. Ещё немного поговорю и буду в состоянии подойти к любому человеку на улице — за пять с лишним минут обворожу и очарую. Вас-то я уже привлёк, в противном случае вы бы не стали так внимательно слушать, не так ли? Дни этого этапа тянулись вереницей однообразности (я сейчас прозвучал так же круто, как и один из переводов Лавкрафта). Ацуши-кун пытался учиться (между прочим, я удивился, когда узнал, что он здесь пытается подготовиться к скорой пересдаче, причем у Куникиды). Акутагава пытался создать себе видимость занятия, то и дело закидываясь чем-то — я позже так мельком одним глазком пригляделся, оказались антидепрессанты. Я, в теории, не отрицаю, что на него достаточно глянуть, и сам уже в меланхолию погрузишься (мне кажется, или я пытаюсь пугать кого-то Акутагавой?..) Я, в свою очередь, шатался по станции душой без тела, да и без дела тоже. Пару раз выходил побродить по заснеженному парку, и мой языковой барьер благоразумно оградил от вероятности завести ещё одну случайную интригу. Я только сейчас начинаю подумывать, что я бы был незаслуженно грубым по отношению к новой пассии, потому что находился в фрустрации. А излечить её мог бы только один конкретный любовник, которого я и сам бы уже готов был ударить разок за то, что оставил чужой номер напоследок. Глупо, конечно, полагать, что я не рылся в его телефоне (у всех бывало, я всё знаю) и не записал себе настоящий, но Чуя будто знал об этом — и был в пожизненной зоне недоступности. Вот разве честно так поступать? Нечестно. Это почти так же, как если бы я сию минуту прервал рассказ и уснул. Справедливо? Раз я начал, я обязан закончить. Пусть хоть это. Через какое-то время после приезда я решил перестать наводить тоску на своих сокамерников (лучше наводить суету), и нашел себе занятие, причем не одно. На обед я садился рядом с Ацуши-куном, помогая ему запомнить материал, придумывая забавные аналогии. До конца полуторачасового бесплатного репетиторства от меня он вытирал слёзы от смеха, но выученное запоминал отлично — пусть только Куникида снова отправит его на пересдачу, тогда я сам уже приду с мальчиком и буду сидеть там, слушать. Я пообещал, в конце концов. Потом я иногда выходил на улицу с Акутагавой-куном, крепко держа под рукой нужное оборудование — вся работа ложилась на его хрупкие плечи, хотя так быть не должно было. Но ему было в радость, да и оно не удивительно. Будь я студентом, например, а Накахара-кун моим преподавателем, я бы тоже искал лишний повод остаться с ним вдвоем. Но я-то в годы Рюноскэ был посмелее. Сперва мне было интересно посмотреть на его поползновения, но их всё не случалось — терпение у меня иногда тоньше его талии, так что я разочарован. Ночами я мышью крался к Йосано-сан (сперва она меня шугала, чтобы я шёл спать — её, наверное, смущали мои круги под глазами), чтобы поболтать. Она оказалась очень грамотным и умным человеком, который даже способен словить меня в моих суждениях за виляющий хвост и притянуть к разъяснениям. Или раскусить подброшенные двусмысленности. Эта удивительная дамочка знала, что я не случайно даю ей знать больше, чем говорю прямо и это до сих пор вызывает у меня мурашки. С такой я бы не хотел в итоге вместе закончить в быту — не было бы мне покоя от проницательности госпожи доктора. К концу второй недели настроение даже улучшилось — бумажка с «большой удачей», кажется, выжимала мне остаток моего везения. Это отлично, потому что странным образом настроение окружающих зависело от меня. Хотя смысл в этом есть, почему бы и нет — я единственный среди них альфа. Не поймите неправильно, я не сексист, пусть так может показаться. Я просто очень люблю, как Чую подобное задевает и выводит из себя. Он до сих пор сожалеет о том, что родился омегой. Я этому очень радуюсь — так, для баланса. Из соображений равновесия, видимо, очень скоро дала о себе знать моя «большая неудача». Снова сыграла свою роль в цепочке. Шутки в сторону, представьте себе актёров театра, закованных в одну тяжелую цепь, и они вынуждены выступать вот так. Ладно-ладно, не отвлекаюсь — вижу горящий интерес в ваших глазах. В своё оправдание скажу, что я же не говорил, в какую именно из сторон шутки. Как-то одним вечером…а, хотя…этим же, если подумать. Несколько часов назад буквально я ещё был на центральной станции, маялся, извините, от безделья. А теперь завис до первых лучей рассвета на самой маленькой из исследовательских станций — третьей. Совсем немного осталось, прежде чем вы узнаете, как я очутился тут. Да и меня надолго уже не хватит — больно худо стало с момента, как я только начал рассказывать эту историю. Хотя, казалось бы, не прошло и десяти минут. Я ещё совсем недавно курил на улице, на скользкой винтовой лестнице. Ночи тут не такие уж и темные, но мне итак взгляд туманил дым (а может уже и не только он). Я хотел вернуться внутрь, в итоге поскользнулся, свалился спиной на перила — ещё немного, и вниз головой бы ухнул, наверняка бы расколол. Да и высоко тут. Я об этом уже успел забыть, когда вернулся внутрь и сел вместе с Йосано-сан за стол. Уткнулся в руки, согревался — делать шибко нечего, а в кабинет доктора мне путь закрыт (она прекрасно знает, что у меня нездоровая тяга к чужому имуществу, но ничего мне не говорила в лицо, только запирала свой кабинет, и хранила ключ там, куда я бы не полез). Мальчишки были заняты, мне не хотелось нарушать их идиллию — Ацуши-кун напросился помочь ему понять что-то сложное в учебнике, а Акутагава-кун, ощутивший свою важность, решил блеснуть, зная, что я наверняка услышу, как он чинно поясняет материал сокурснику. Я бы с радостью послушал его, находя не меньше трех поводов исправить в одном предложении, но мне как-то не до него было — я снова ненадолго потерял зрение, видя перед собой только белизну. Дикая тошнота шла бонусом, из-за этого я иногда не ел совсем, чтобы случайно не вырвать где попало. Хотя и не раз бывало, что наружу просилась только вода с желчью. Меня предупреждали, что к этому будет идти. Я не хочу врать и говорить, что не знал, на что иду — знал, просто не думал об этом. Внешне я не подавал виду ни дома, ни здесь. Да и Куникида бы просто не пустил меня так далеко, если бы знал о моем состоянии. Мне до сих пор не хочется, чтобы он знал. Не хочется, чтобы кто-либо вообще знал. А вы…вы, разумеется, Кто. Просто лично мне Никто. Из-за этого вмешаетесь никак. Наш вечер прервали жуткие помехи из рации на приборной панели — прямо как в фильмах. Я всерьёз и не задумывался о том, зачем вся эта техника здесь, когда садился сверху (не осуждайте, с каждого места угол обзора другой). Кто-то, в общем, пытался с нами связаться, но из-за потихоньку начинавшейся метелицы не мог. Первым засуетился Ацуши в попытках докричаться до человека по ту сторону (если вырвать фразу из контекста, то почти получится фильм ужасов про демонов). Когда у меня в ушах стало звенеть немного меньше, я расслышал женский голос, а впервые увидел его обладательницу пару часов назад — растерянную блондинку по имени Хигучи. По рации она тревожно тараторила, стараясь перекричать шум помех. На это я немного приподнялся — приступ слегка ослаб, да и пора было, потому что длиться ему больше полутора часа ненормально даже в моем случае. Иногда я был сбит с толку, иногда и мне хотелось, чтобы кто-то сказал, что всё нормально. Я всё-таки человек. Тоже. Честно. «Нужно что-то делать» — бросил Акутагава, явно рассчитывая, что я вмешаюсь. На правах преподавателя я был тут негласным лидером. «Она сама виновата в том, что вышла в горы в метель» — я пробормотал это едва слышно, не надеясь, что меня расслышат. Акико сидела рядом, так что может что и услышала, но она была слишком занята — зачитывалась любимым сборником детективных рассказов Эдогавы Рампо. Она прям страстью пылала к автору, и как-то поделилась об этом со мной во время ночных посиделок. Я тоже ей немного рассказал о своих вкусах — мне всегда нравилась «Глубокая осень» Оды Сакуноскэ. После этого всё, в общем, взяло и…и…оно…м-м…и голова разболелась ещё сильнее…хотя это не должно влиять на связность рассказа…одну минуту…я думаю, станет легче, если я приложу кое-чью небольшую мозолистую ладонь ко лбу…да, так лучше…если бы ещё её владелец прекратил меня лапать в попытке понять, жар у меня или нет…без него рядом…нет…рядом с ним у любого будет жар…коротышка горяч. А я нет. В смысле, да, но у меня нет жара…только лёгкое недомогание… Я всё равно договорю. Я рад, что мне не нужно говорить вслух, иначе это щекочущее ощущение в горло в любом случае бы заставило меня вырвать. По рации после тех слов я услышал голос омеги, который запропастился после первого этапа. Точно, без сомнений, среди помех, женских воплей и ещё вскриков Ацуши, раздался голос омеги, которого мне уже хотелось хотя бы просто тронуть, надеясь, что он не рассыплется и не развеется прахом в тот же момент, будто не существует — когда так долго кого-то ищешь, начинает казаться, что его никогда не было вовсе. Думаете, вы есть? Чуя вот точно есть. Я уверен. Мой недуг не предусматривает безумия и галлюцинаций. Я не душевнобольной. Я вовсе не болен…просто…временно…чувствую себя паршиво… Час или два назад, или целую вечность, потому что в этих сугробах времени не существует, рыжий пес рыкнул своей спутнице заканчивать болтать, потому что связи нет. Зато как быстро этот буран заткнулся, когда я сам подошел к панели и произнес его имя в сам динамик. Я знаю, что он меня слышал. И я в любой момент был готов услышать, что такого человека там нет. Но тогда Ацуши и Акутагаве пришлось бы меня схватить раньше, чем я бы потерял сознание. Я стал чересчур капризным. «…Д-да, Чуя Накахара-сан со мной» — проблеяла мне в ответ девчонка, пока этот самый Чуя-сан по-партизански молчал. Будто если молчать со мной, то я куда-то денусь. Одного раза было достаточно с лихвой, теперь я никуда не собираюсь…идти. Ещё немного осталось…совершенно точно…я спросил её, где они находятся, и она начала что-то несвязно бормотать, возможно оглядываясь вокруг, пытаясь понять это — в другой ситуации я бы её пожалел, потому что как понять, куда ты попал, если вокруг один снег и мрак? Заноза не только в заднице, но в целой моей жизни, взял слово и с непоколебимой уверенностью назвал примерное расположение. Что ли…в полутора километрах от третьей станции. Сейчас мы здесь и остановились. Честно говоря, ещё с самого начала, когда я затеял этот монолог, было ясно, что мы встретились снова. Я был прав, когда говорил, что писателя из меня не получится — интригу держать я не умею. Моя маленькая команда знала, зачем я спрашиваю, поэтому стала отговаривать пытаться взойти в горы. Ацуши почти что плакал, цепляясь за мои руки, всё талдычил, что лететь в такие погодные условия будет самоубийством. Мне нечего было сказать ему. Эта работёнка была во всех смыслах как раз для меня, Накаджима-кун должен был понять это как-нибудь без слов. Но не понимал. И отказывался понимать, что его сенсей настолько безрассуден. Акико не пыталась что-то сказать — она узнала меня за всю экспедицию достаточно хорошо. Смотреть ей в глаза я боялся сильнее, чем разбиться в скалах среди ночи в метель — это было выше моих сил. Я же не дурак…я не тупой, я знал, что делаю. Я знаю, что моя затея была не самой нормальной, а вероятность смертельного исхода в разы превышала успешный. Мерцающие красные огоньки на заснеженном пике горы Лаки были сомнительным ориентиром. Особенно когда перед глазами двоилось. Но пришлось довольствоваться малым — если бы я пропустил ущелья в темноте, то там бы и остался. Навсегда. Человек всё снесёт, что угодно пройдёт, ему нужно только иметь на это личную причину. Я готов был рискнуть, даже сейчас, когда я уже не могу встать на ноги сам, я всё равно бы обязательно рискнул — ты или получаешь все деньги казино, в котором играешь, или окажешься в итоге чьей-то вещью. В моей игре было много плохих исходов, где я мог стать частью этих гор по разным причинам — начиная тьмой и заканчивая очередным припадком. Я думал, что он действительно застал меня прямо в воздухе, но ошибся. Именно наверху я впервые увидел свет полярного сияния — проникающий в душу, пленяющий. Волшебный. Только благодаря его волшебству я и смог кое-как приземлиться, правда, слегка задел ближнюю скалу — тряхнуло знатно. Зато потом будет чем хвастаться. Мальчишки выставляют напоказ шрамы, придумывая истории и наперебой рассказывая их, соревнуясь, кто круче. Я не так и стар, чтобы отказывать себе в подобном удовольствии. Усилившийся ветер не давал мне унюхать ничего кроме мороза и снега. Я всё равно вдыхал до тех пор, пока не стало адски больно и легкие уже обжигало — в коем-то веке у меня была цель. Где-то шестым чувством я ощущаю, что мог бы поступить умнее, но мне уже тогда было тяжело думать последовательно, чтобы понять, что за чертовщину я делаю. Сейчас мне легче судить со стороны, вам тоже — логически это никак не могло сработать. Я не мог вынюхать омегу в вечных льдах в такую метелицу. Даже если мне очень хотелось. Я в магию не верю, но люблю, когда этими сказками кто-то восторгается. Давайте будем думать, что именно магия этой ночи, в особенности нависающего над головами сияния, решила помочь несчастным смертным. Потому что когда я в очередной раз свалился в сугроб, то наконец уловил слабый запах дыма, скользнувший миражем под носом. Я туда и пошел, на запах — и ползком, и пешком. И не прошел и двадцати шагов, как столкнулся с ними — с девчонкой, которая поддерживала Чую. Того самого, которого никак не мог найти. Может глупый омега прятался от меня всё это время в горах, аха-ха-ха-хах. Не нужно было идти на такие жертвы, можно было человеческим языком попросить не заговаривать с ним больше. Шутки да шутки, шутками погоняют…а я спать хочу. Бестолковый мальчишка, который сейчас у меня под пуховой курткой, тоже приехал по второму этапу сюда. Ему стало внезапно плохо в процессе работы, а ближайший врач был только у нас в команде, и Хигучи не знала, что делать со своим сенсеем — его резь в животе не поддавалась никаким таблеткам. Только они так и не дошли до нас. Девчонка переживала, что по пути замёрзнут. Потом, по словам этой рыжей шавки, откуда ни возьмись выпутался безбашенный я и решился прилететь за ними среди ночи, в то время как никто другой бы не стал. Этот омега не умеет ценить ничего, знаете. Я вообще герой! И буду требовать наград из шоколада по приезду домой. Мне их столько накапает, что страшно представить…черт, это смешно, но я не могу сосредоточиться…не могу посчитать, сколько сладких медалей мне положено…если людей…много…м-м-м… Мы остались на станции. На третьей станции. Остались. Ждать рассвета. Тогда мальчики смогут взойти сюда своим ходом. А Чую, вроде, отпустило. У котика боли, у собачки боли, у тебя не боли — моя магия сработала на ворчащем омеге, но что-то болячка перешла на меня вместо пса и кота. Ну да, в горах где вы виделись живность…это не Тибет со своими…илбис…иблис…черт…ирбисы. Снежные барсы в горах Тибета. Я в себе, честное слово, просто созвучные слова порой…вылетают из головы. Головная боль стала слабее, правда. Только глаза невольно слипаются, и я уже смутно вижу перед собой скорее пятна — я как старый фотоаппарат, никак не наведу фокус. Жалко, что вместо сияния я тоже вижу что-то размытое — я на него таращился как дети в зоопарке на крокодилов. Его, кстати, совсем скоро не стало — светлеющее полотно неба стало пустым. Как белый лист. Одинокий и некрасивый. Но не все одиночки страшные, это не так работает, это неправильная логика, не логическая. Вы тоже часть неправильной логики, но наверняка кем-то подтвержденной. Вы — навеянный свечением фантом, радушно выслушавший меня и позволивший облегчиться от ноши недосказанности. А может хоть и сам свет, искаженный для ослабевших глаз. Я не могу утверждать, мои полномочия сюда не доходят, но…человек или нет…вы…в смысле, хоть вы человек, а может даже и нет, но я…спасибо за ваше внимание к простому смертному и его маленьким заботам…да, не я раболепствую…я просто…ценю. И мне не одиноко. Чуя от меня никак не хочет отцепиться, он мне надоел до тошноты — ходит туда-сюда по станции, где места нет, чтобы развернуться…хотя ему есть, блохам всегда найдется местечко даже там, где местечка нет. Спасибо ему тоже, я великодушный, он позволил мне лечь на бок. Я прикрываю глаза только на секунду, потому что мне не очень нравятся впечатления, будто я попал в воронку, или смерч одновременно с водоворотом соединился, чтобы перемолоть мне внутренности вместе с мозгом. С виновником всего, что я так мужественно терплю. Минуточку полежу, я долго не буду, я знаю. В следующий момент очень громко визжит девчонка и я не могу вспомнить её имени. Не могу вспомнить и лица. Но очень хочу перестать слышать эти крики счастья, поэтому крепко, до звезд, жмурюсь — но почему-то всё равно слышу… Тяжело вздыхаю и чувствую, как ком в горле вот-вот выйдет наружу (можно ли выплюнуть адамово яблоко?), пока только текут глаза — текут горячие слёзы из них, глаза не могут вытечь. Не у меня. За ними жидкость ещё горячее начинает стекать по губам, щекочет, затекает в приоткрытый рот — солёная как дьявол, я не могу никак двинуться, чтобы сплюнуть. Могло бы меня парализовать, интересно, или нет… Интереснее только то, почему из носа начало течь обильнее, будто это кровотечение. Я уже не вижу, хотя никогда не думал, что ослепну в жизни — мне нравилось видеть. Зато кроме звона в ушах я отчетливо расслышал весёлый тон — Чуя такой, он не хочет унывать, когда что-то плохое случается. Он серьёзный старается быть…он…не как омеги…а как дурак. Одно другому не мешает. Чтобы видеть чье-то лицо, не нужно иметь зрение — он что-то шутит, я понимаю, но не понимаю слов, будто он не японец. Он бы не смог выучить чужой язык, он туп, как не заточенный нож. Ещё он скалится так, как умеет только он, у него это выглядят обаятельно, не как дешёвая попытка показаться круче. Но одно другому не мешает. Одно одному не мешает, лимита на слова не существует. Лимит на кладбищенские места есть. Большой. Огромный. Я давал Ацуши спички, чтобы кремировал меня — с тех пор он боится, когда видит у меня в руках огонёк. Мне, конечно, немного жаль, что меня, наверное, стошнило. Чуе тоже перестало быть весело. Растерял свою молодцеватость и его встревоженный вскрик режет уши. Я люблю, когда он кричит моё имя, но сейчас пусть заткнётся. Я готов устроить ему взбучку, даже ударить, но как-то запоздало понял, что губы не шевелятся, слова не идут — я не знаю, как их говорить. У меня отродясь не было голосовых связок, чтобы издавать звуки. Да и язык тоже не знаю, зачем…он только удавка в горле, отвратительная штука. Я думал, у меня нет рук, пока в ответ не тронул ладони Чуи на своём лице — такой мороз, а они горячие. Я же говорил, что мальчишка горяч. Настолько, что у меня глаза закатываются — тут так тепло и мягко лежать, что я не могу быть послушным мальчиком и пойти встречать малышей, которые очень быстро пришли. Ведь я говорил, что времени не существует — десять минут назад я встретил своего омегу снова, а утром должны были прийти сюда мои студенты. А они пришли уже. И принесли нам рассвет. Или рассвет родил их. Я своё дело сделал, некрасиво будет не дать мне поспать — я дождался утра с ними, теперь пусть ими займутся коллеги. Пусть влепят девчонке посильнее, чтобы не истерила попусту. Но пусть не смеют бить омегу — это только мне можно. Я посплю часок, обещаю. Потом я встану и отметелю… в обязательном порядке… Мы вечером увидимся, Чуя, не суетись, как верный пёс. Я приду в себя снова, мне есть что тебе сказать — так просто ты не соскочишь, щенок. А пока…я бы…мне бы…поспать хочется…надо…на минуту…в темноте полежать…полежать одному… Тихо…