Молочные реки, кисельные берега

            Иван заявился в монастырь в седьмом часу утра, когда Соня и остальные ещё храпели по тёмным келейкам. Лиза часто полуночничала, любила побродить по пустым комнатам и галереям, поболтать со спящим в крипте батюшкой — воображала себя Кентервильским привидением. На ночь главные двери в корпус запирались. Она вышла на бесцеремонный громовой стук — Иван был весь всклокоченный, злой как чёрт. В этих стенах, по крайней мере для Лизы, он всегда был желанным гостем — в любое время дня и ночи, но сегодня, похоже, случился срыв. В кой-то веки не у Соньки, а у него самого. Лиза впервые видела его таким.       — Соня ещё дрыхнет. У вас траблы? — она провела его в трапезную в мертвенном синеватом свете ещё нерождённого дня, тот всё время спотыкался обо что-то в густой темноте. На нём был рыбацкий, то ли охотничий прикид, на рукаве запеклось пятно от крови. Интересненько. — Что ты сделал, расскажи мне?       Он с разгону плюхнулся на один из стульев за длинным столом, рука тяжело бухнулась на столешницу. Походу, парень попал. Ещё и без охраны. Где, кстати, Валдая носит?       — Я грохнул человека, — замечательно. — Двоих, — ещё лучше! — Одного нечаянно.       — А второго?       Лиза достала из заначки в шкафу кагор в бутылке из-под минералки, поставила на стол перед Иваном, сама присела с краю, пристроив ноги на стул.       — Второй… (точней, по порядку он был первый) был свидетель, — он открутил крышку, угрюмо залился прямо с горла, так что пластик противно заскрипел. Всхлипнул простуженно. — Да и в целом говно человек.       — То есть, получается, ты минуснул свидетеля первого убийства?       Он жёстко потёр лицо рукой. Зрачки бегали, будто уплывал куда-то, набычился — и не взглянет даже.       — Нет! Они вообще никак не связаны, ты всё запутала!       — Лиза.       В дверях спальни появилась осовелая лохматая Соня — вот уж кто сошёл бы за привидение в её стрёмной белой власянице. Так и знала, что Иван своим ором всех перебудит.       — Соня, — тот мигом подорвался, стартанул к ней, Лиза едва успела как бы между прочим на ходу стянуть с него куртку. — Давай поговорим у тебя.       И дверь гулко захлопнулась изнутри, оставляя её, сидящую на столе с окровавленной курткой на коленях, вместе с Валдаем, который запоздало выскочил из полумрака галереи.       — А там точно два трупа, не больше? — легкомысленно повернулась к нему Лиза, протягивая бутылку креплёного.              На охоту выехали затемно на «гелендвагене» с прицепом для собак и снаряжения. Машину оставили у леса, сами переоделись в камуфляж, резиновые сапоги, взяли ружья, винтовки, патроны и отправились к болотам. Белый акбаш и Гороч, как выгнали их из прицепа, первое время разминали лапы, вынюхивали запахи знакомой местности, прыгали и ласкались к хозяину, без труда доставая передними лапами ему до плеч. Валдай угомонил их зычным свистом, и псы послушно припали носами к земле — взяли след. На рассвете струился молочный туман. То тут, то там его тихое, неуловимое глазом течение волновали чьи-то крылья, вздымали клубы мелкие зверушки, прячущиеся по кустам и норам, шныряющие по стволам величавых задумчивых сосен.       Хозяин ступал первым вслед за собаками. В куртке цвета хаки, с ружьём на плече он легко терялся из виду на фоне мшистых холмов и кочек, поросших тростником, и затянутых трясиной провалов, куда взрослый мужик запросто ушёл бы по шею, а то и с головой. Валдай за него не боялся: хозяин знал эти места и частенько выезжал в одиночку. Его сапог твёрдо и осторожно прокладывал след по узеньким тропкам твёрдой земли между зыбелью, так что можно смело идти той же дорогой — его приятели так вообще зевали по сторонам, чуть не хватая ртом здешних ядрёных комаров.       — Михал Юрич, глянь! — рыжий Василий нагнал жиртреста и ткнул тому под нос телефоном. — На Чукотке стреляли утку.       Глазастый Валдай мимоходом разглядел пару снимков, где Вася при полном параде в зимнем камуфляже позирует с поднятым ружьём на снегу под фигурно выложенными трупиками птиц, штук эдак пятьдесят, если не больше. Кажется, дальше ещё было имя чьей-то жены и сентиментальное сердечко из тех же пристреленных уток. Романтик!       Хозяин остановился. Кругом повисла полная тишина, только кулики перекрикивались в зарослях чёрной ольхи и реденьком чахлом березняке. Карим Тимурович за спиной звонко пришлёпнул комара.       — Тихо, — хозяин настороженно взял с плеча уже заряженное ружьё, снял с предохранителя. Без единого звука обернулся к ним и одними губами произнёс. — Кабан.       Мужики тут же повеселели, взялись за оружие, на полусогнутых ногах двинулись туда, где собаки настырно обнюхивали высокие островки осоки. Но сигнал поступил не оттуда — из подлеска, где ветки потревожило что-то крупное, приземистое. Гороч и акбаш — за ним.       — Миша, Вася, Тимурович! Обходите его и берите в кольцо, гоните на нас с Валдаем!       Они тихо, но шустро, перепрыгивая с кочки на кочку, побежали по следу, мужики бессистемно нырнули в подлесок кто куда — их кепки и панамки мелькали то здесь, то там.       — Мясо убегает! — рявкнул где-то Тимурович.       Валдай ясно слышал топот копытец, ему даже показалось, что их больше четырёх, но самого кабана не видел — шныряла в кустах чья-то тень, вздрагивали ветки, шуршала близко-близко хвойная подстилка. Он бы пальнул вслепую, но не хотел задеть собак, которые с возбуждённым ворчанием рассекали густеющий подлесник, пока они всё дальше и дальше уходили в сосновые дебри.       — Их двое!       Тень и правда раздвоилась. Охотник из Валдая был отстой, и всё же чутьё подсказывало, что за двумя сразу гоняться нет смысла — обоих упустят. В какой-то момент их облава превратилась в полнейшую катавасию. Трое увальней ломали кусты, орали, пугали птиц, собаки лаяли. Они с хозяином притормозили на полянке и вдруг остались совсем одни. Заросли ракитника сбоку от них зашевелились, Валдай уловил движение точно в их сторону — быстро!       Всё его нутро сообщало об опасности, волосы вздыбились, слух, зрение и нюх заострились. Кабан бешено припустил прямо к ним. К хозяину. Кусты резко разошлись в стороны — и Валдай вскинул винтовку. Он должен был защитить хозяина. Сейчас.       Тимурович и Михаил прибежали на выстрел откуда-то сзади. Что сказать, это был не кабан. Кое-кто в разы крупнее кабана. Валдай не промахивался — угодил в брюхо. Вася пропахал лицом метр земли, пока притормаживал налету. Он быстро умер, и понять ничего не успел. Зато поняли его товарищи.       — Ой, Вася-я!.. — Михаил подскочил к трупу, перевернул на спину, попытался нащупать пульс на шее. — Вань! Это… как же? Ёб твою, Вань! Он… сам на пулю налетел? Кто его? Ох, Василий… Что делать-то, сука!       Валдай опустил дымящееся дуло. Хозяин наблюдал за разворачивающейся картиной со спартанским спокойствием. Обмозговывал. Ох и наворотил он, дурак…       — Кто-кто?! А вон! — взбеленившийся Тимурович грозно замахнулся в его сторону. Чёрными зенками молнии высекал. Валдай думал, если не хозяин, так этот точно на месте прибьёт. — Иван, совсем, что ли, охерели?! Чё молчишь! Твой чурка нашего застрелил!       — Так, может, случайно?.. — вклинился Миша.       — Ты глаза разуй, очкозавр хуев! Случайно, вишь! Случайно хером в жопу таранят, а этот чёрт пархатый человека убил! Ваську нашего, мр-разь!       И эти двое начали спорить, кто виноват в безвременной смерти Василия и кому за это отвечать, между тем как хозяин с убийственным хладнокровием поднял на Валдая свой невозможный, выбивающий почву взгляд — и он убедился, что прочёл его верно. Своим животным чутьём, на языке, который никогда не лгал, который не имел разночтений. Приказ есть приказ.              В то утро Ивана как подменили. Толкнул Соню обратно в спальню, запер за ними дверь — думала, он её придушит в припадке гнева. Но, похоже, он вызверился не на неё. Пока достала и укуталась в свободный не по размеру кардиган из гуманитарки, что свозили паломники, этот бешеный метался из угла в угол: гремел замызганными сапогами то к окну, то вокруг письменного стола, сносил собой мебель и наводил в комнате разгром.       — Нахрена я тебе уступил? Гнил бы сейчас на дне, раков кормил! — он всем весом обрушился на ни в чём неповинный стол, так впечатался ладонями, что бумаги и мелочёвка подпрыгнули и покатились во все стороны. — Щенок, ёпта. Рыцарь печального образа, — он порывисто шаркнул рукой через весь стол, и Соня еле успела отшатнуться к кровати от картечи из взмывшего в воздух хлама. — Отец ещё… пожалел, миндальничал с ним, старый маразматик. Урыл бы!..       — А ну, убрал руки! — она гаркнула с такой камертонной стервозностью, какую слышала от себя впервые в жизни. — Что это такое вообще, а? Совесть есть? Прекратил быстро!       Иван не то что удивился — он остолбенел. Медленно выпрямился по ту сторону стола — и действительно вытянул руки по швам. Уму непостижимо было видеть мужчину лет на десять её старше, да ещё с таким характером, как у него, утихомирившимся от простого выговора.       Так она и знала. Садисты-психопаты — все они недолюбленные матерями мальчишки. На таких действует безотказно лишь презрительное отношение и строгий тон. Вот и он притих, как мышонок, — с ним, видать, никто так не разговаривал со школьного возраста.       — Ваня, послушай. Тебе не нужно никому мстить. Ты сам себе это внушил. — Соня отходчиво собрала с пола канцелярские принадлежности. Плотней запахнула края кардигана. — Ты ведь его даже не любил, ну честно? Оставь Дениса в покое, он ничего тебе не сделал.       Иван вновь обессилено завис над столом, за его спиной туманные сумерки наводили страх на проклёвывающиеся лучики солнца, чёрные в полутьме волосы тяжёлыми прядями упали на лицо. Он прошипел:       — Ты сама говорила: если б вы с ним не убили…       — Денис тебе не враг. И не соперник, — наконец она уцепилась за его прямой режущий взгляд — так его проще всего обезоружить. Забралась с ногами на кровать, целиком пеленая себя в тёплую, подъеденную молью шерсть. — Хватит. Это уже какие-то игры ребяческие.              Кажется, прозвучало три выстрела. Первый большого калибра, а минуты через три — залп (вроде из двух ружей одновременно, возможно, дробью, Макс хреново разбирался). Тот первый выстрел спас им жизнь. Две огромных псины шли по их с Денисом следу — типа белая овчарка, а второй вообще волчара-переросток с полтора метра в холке, он таких только в книжках видел, про Иван-царевича и Серого волка! Те бы их в клочья разорвали, как пить дать, но хлопка испугались и убежали назад. А они что? Дали дёру, только пятки сверкали — чуть глаза не повыкалывали, пока продирались кустами и буераками. Через несколько минут снова подняли пальбу — они с Денисом бросились на землю, думали, по ним, черти конченные! Пронесло. Друг друга они там, что ли, перестреляли — непонятно. Бежали прилично, Макс на адреналине потерял счёт времени. Бежали куда глаза глядят, а выбежали к Топям — прямиком к главной улице.       Время было ранее, светало, деревня ещё седьмой сон видела. По крайней мере, так они себя успокаивали первое время, пока в панике стучали во все окна, все двери, куда их могли пустить. Не пустили, ни в один дом. Позапирались на засовы, закрыли ставни, задвинули шторы — подготовились к гону, ссыкуны, даже новые поселенцы! Тем временем их преследователи не отставали ни на шаг. Собаки истошно лаяли, казалось, брызгали горячей слюной в спину. Горло драло по-страшному, сердце вылетало. Наконец они наткнулись на чокнутую бабку с дедом в шубе и с одним заклеенным глазом — та хватала его за рукав и пыталась отодрать от скамейки с дощатым козырьком, упрашивала слёзно, а тому хоть бы что.       За спиной протяжно засвистели. Макс так резко повернулся набегу, что перелетел и выломал чей-то тын, хорошо приземлился в траву.       — Иван Виталич, вы? — хозяин с помощником, Валдаем, шли на них с поднятыми стволами, волк с овчаркой — рядом. Макс как язык проглотил, происходящее в голове не умещалось. Это же их Иван Витальевич, директор, золотой мужик! Они на той неделе руки друг другу жали, а тут ему как сорвало клямку, и ещё стволы эти! — Вы чего с ружьём, мы же…       — Ну и что вы мне устроили? Сорвали смену на комбинате. Я разрешение давал? — он остановился шагах в десяти, мрачный, прямой, непоколебимый, как солдат на расстреле. Глаза страшные, чернющие. У Макса сердце ушло в пятки, так и застыл лёжа в траве пузом кверху в позе подчинения. Думал, тот свистнет собакам и те мигом вцепятся в лицо. — Ты себя кем возомнил, моська? Думаешь, все забыли, как ты продался моему бате за какую-то там парашу новостную и пару сотен сверху? — он сплюнул себе под ноги и хищно повёл челюстью. — На словах ты Лев Толстой, а на деле…       — Это ты, бля, кем себя возомнил!.. — выплюнул Денис с нескрываемым презрением — и ответ последовал незамедлительно.       Хозяин прицельно дал выстрел по козырьку скамейки, так что дробь прошла у того над головой, а щепка долетела аж до Макса — полкрыши снёс к хуям. Дед при этом и на миллиметр не сдвинулся, так же сидел щёлкал семки. Денис брякнулся спиной в колдобину от колёс — это уже Макс видел краем глаза, потому что они с Катюхой рванули оттуда со всех ног — она в дом, он к ним во двор, забился в угол за поленницей.       — Я тебя не сужу, Кольцов! — гаркнул хозяин так, чтобы Макс слышал. — Я лично для себя всё понял. Как языком трепать, так ты один человек. А поступки — это уже другое. Вы же сами не замечаете, как себе и людям всю жизнь втемяшиваете одно, а творите совершенно противоположное. Вот ты, Максик, веришь в людей. Считаешь себя хорошим человеком. Но что ты делаешь, когда тебя самого прессуют? М? Куда девается твоё хвалёное человеколюбие, справедливость, смелость, геройство? А я вам скажу, что здесь ваши говённые принципы, ваши кредо, долг перед общественностью, перед совестью, любовь к ближнему, к мамке, к Путину, к Богу — значат примерно ни хуя! — он запнулся на пару секунд. — Если это влияет на фактор выживаемости, тогда ладно. Это интересно.       Слышать такое от хозяина, которого все любили, как своего, было всё равно что ножом по сердцу. Или серпом по яйцам. Макс впервые чувствовал себя таким… дном. Что от него осталось за эти пару дней? Ну что? Семьи — нет. Работы — нет. Принципов — нет. Даже тот, кого он уважал, считал за авторитета, от него отвернулся. В душу плюнул! Кем он был? Безликой безмозглой рабсилой? А теперь кто? Неликвид? Списанный материал? Бесхозное барахло? И что самое позорное, ему даже нет оправдания. Сам же всё и просрал, бессмертную свою душу загубил! Трусанул, не вывез.       Тело отзывалось мышечной болью после гонки по пересечённой местности, голые руки и лицо горели, сто раз ушибленные и исцарапанные. Не, он туда больше не сунется. Хера! Пусть что хотят делают, хоть всех тут положат — а он не выйдет! Хватит с него, дальше ебитесь как хотите.              — Зачем ты так сказала? Что я его не любил?       Иван присел к ней на кровать. Чутка успокоился и теперь загнанно блуждал взглядом по ёлочке паркета и скудной обстановке игуменских покоев — многое осталось от отца Ильи: голое зеркало в чёрных пятнышках над раковиной, подсвечники, книжный шкаф, кипятильник и эмалевая кружка на комоде, серебряный иерейский крест, висящий на углу полки на цепочке, старомодные квадратные часы.       — А ты любил?       — Какая разница? Любил — не любил, — пальцы Ивана смяли ткань старой клетчатой рубашки на локте. Сам согнулся в три погибели. — Когда родители умирают, одинаково больно.       Соня так и сидела калачиком, прислонившись головой к стене. С ним было спокойно, даже хорошо по-своему, говорить вот так по душам, на равных.       — Да, я понимаю. У меня такой же отец.       — Я никогда его не прощу. За папу.       — А меня простишь?       Он нехотя повернулся к ней. Хмурый, обиженный. Но как-то понарошку — до первого касания, примирительных объятий. Весь его шекспировский трагизм мог набежать и рассеяться так же быстро, как июньская гроза.       — Прощу. Если пообещаешь.       — Что?       — Ты знаешь. Быть моей. А я буду твоим.       У Сони ком подкатил к горлу.              — Встал.       Алябьев махнул дулом подняться, держал Дениса на мушке, как будто оцепивших его собак было недостаточно. Тело не слушалось, вокруг не было никого, кто мог бы вступиться — дед за спиной наблюдал за ними, как глиняный божок, хотя бы семечками перестал плеваться. Что поделаешь, Денис вылез из своей ямы, посмотрел прямо в лицо хозяину и его молчаливому головорезу, который с холодностью бывалого служивого целился в него из винтовки с самого начала их своеобразного обмена мнениями.       Что они им сделали вообще — гнать их по лесу, как какую-то дичь?! Он этого щегла, Алябьева-младшего, второй раз в жизни видел, а первый они бухали на поминках и рюмками чокались за одним столом! С чего он доебался вообще?!       — Зачем ты меня воскресил? — беспомощно развёл руками Денис. — Я кого-то просил? Может, мне спокойно лежалось?       На секунду ему показалось, что у того нет ответа. По крайней мере, единственно правильного. Алябьев сузил глаза, недоверчиво так, желания палить в воздух у него явно поубавилось, зато пробудилось любопытство — к Денису и, быть может, к тому, что он получит… убив его прямо сейчас? Сохранив ему жизнь? От этой неопределённости воздух искрил и постреливал — или это кровь клокотала в ушах?       — Ты убил отца, — он перехватил ружьё прикладом вниз, на глаз отсыпал из ладони пригоршню дроби и пороха в дуло, забил войлочным пыжом. Так спокойно, даже рука не тряслась. — Считаешь, я мог оставить всё как есть?       Мог. Но не станет. Какая разница, как именно умереть? Какая разница, сколько умирать: один раз, два, сто раз? Вот для Лизы, к примеру, есть разница? А для него? Если они оба болтаются в посмертии — и не всплыть, и не утонуть. Как понять, умер ты или жив? И на каком ты круге?       Всё, что могло произойти, происходило. Он просто забыл. В них въехал тот лесовоз. И не въехал. Он отрубил Эле голову. И не отрубал. Может, они испробовали все возможные варианты и развилки — просто не знают об этом.       Всё бессмысленно.       Пускай стреляет. Отомстит за батю.       Денис зажмурился. От кончиков пальцев по рукам поползла предательская дрожь, желудок скрутило, подкатила тошнота. Тело хотело жить. Он хотел жить, даже если решил, что безропотно примет смерть. Он мог хотя бы поднять руки, показать, что сдаётся, — малость от той зенитной очереди, шквального огня, который пробирал каждую клетку, дробил его на части, едва умещался в хрупкой человеческой оболочке. Он слышал барабанный марш, и низкий протяжный вой охотничьего рожка, и пульс земли под ногами, частый, как топот целого табуна. И когда он готов был расщепиться совсем, унестись за этим хаосом, упокоиться на пажитях злачных… он услышал своё имя.       — Денис!!! — Макс (откуда только вылез?!) заломал головореза с винтовкой со спины, тот рычал, сучил ногами по земле, но силы и росту явно не доставало. — Беги, держу его!       Алябьев растерялся всего на секунду. В Макса он стрелять не мог — задел бы обоих. Но он и не собирался. Твёрдо вскинул ствол прикладом в плечо, прищурился одним глазом — и спустил курок. Денис не успел всмотреться в чёрный глазок дула, как пороховой заряд бахнул и заволок всё дымом. Мир резко качнуло в сторону и крутануло на триста шестьдесят — а потом ударило в спину, твёрдым. Он понял, что это скамейка, на которую его отшвырнули. Тот дед швырнул, подставив спину в самый раз, как Алябьев выстрелил.       Теперь пришла его очередь тупо сидеть и следить за происходящим. Старик стоял к нему лицом, крошечные дробины застряли у него в спине, от разорванной шубы шёл дым, но крови Денис не видел. Лишь смотрел в его единственный глаз, который таращился в ответ с пугающей осознанностью прозревшего слепца. Тот начал заваливаться вперёд, Денис вскочил, придержал за грудь. А старик вдруг вцепился ему в плечи, дёрнул на себя близко-близко, что не отвернёшься. И тут как вся жизнь пронеслась перед глазами.       Он понял. Всё-всё. Они оба поняли, но тот, другой, — чуть раньше. Он смотрел на Дениса с такой нежностью, с такой любовью, с которой не каждый дед смотрит на единственного внука. Смотрел и слова вымолвить не мог — а так много нужно было сказать. Денис с трудом протолкнул в горло застрявшие рыдания, набухающие слёзы. Горя, отчаянья, ужаса, благодарности, в конце концов. Но тот, другой, проявил благоразумие — из последних сил взял его в охапку и бросил прямо в руки подоспевшему Максу, а тот оттащил его в дом, который открыла им Катя. Захлопнула за ними двери, а сама осталась на крыльце, и кричала, так горько: «Денечка!»              — Сонь. Выходи за меня. Я не шучу. Ты всё в трауре. А я хочу тебя в белом увидеть.       Она со страдальческим вздохом закрыла лицо краем кардигана. Иван на расстоянии вытянутой руки повернулся уже всем корпусом. Господи, если он до неё дотронется…       — Сонюшка, да я тебя давно простил. И его прощу. Только соглашайся, — у него голос срывался. Соня даже сподобилась посмотреть, как ярко в темноте заблестели его глаза. — Что, презираешь меня? Да я сам… Сам не знаю, что творю.       Она на всякий случай ущипнула себя под накидкой, но Иван реально на мгновенье закатил к потолку влажные глаза и вдохнул носом, долго-долго.       Она его презирает. Да она себя больше презирает! Этот хоть прямо признаётся в своём сволочизме — а она? Фантазирует о нём такое, что Лиза до конца жизни бы её стебала, советчица хренова, а бедный отец Илья, наверное, в сотый раз бы отдал концы от того, какие греховные мысли теперь витают в его покоях! Подрочи на него… Спасибо!       Вот что ему отвечать? Нет? Замечательно, очень искренне, особенно когда ты уже разливаешься морями-океанами под рубашкой и полыхаешь, словно у тебя там зарево под подолом (она от греха подальше укуталась поплотней). Монашка. Ебанашка озабоченная! Дождалась руки и сердца в самый неподходящий момент.       — Вань…              Валдай не думал, что хозяин так просто отпустит дичь. Она и так обошлась им ой как дорого, конечно, не без его, идиота, помощи. Но тот одной своей интонацией дал понять и ему, и собакам, мол, преследовать не нужно — пускай уматывают. А сам подошёл к старику, который на удивление ещё держался на ногах. Всё-таки любил он поиграть с добычей, особенно если та возбуждает интерес.       — Зачем, отец?       — Лучше… умереть стоя, чем… — старик выплюнул сгусток крови и бухнулся на колени от подлого пинка Валдая со спины.       Хозяин в свою очередь перенял подачу и пихнул того грязным сапогом в грудь — несильно, тот сам повалился на спину, как мешок с дерьмом. Акбаш тут же подбежал обнюхать раненого зверя, ткнулся мокрым носом в лицо, но хозяин смешливо прикрикнул «фу!».       — А я ведь тебя зауважал, отец, — он присел перед подранком на корточки. Тот натужно дышал, захлёбывался, из разинутого беззубого рта по щеке бежала кровь. — Вот скажи, ты в Топях самый старый житель. Такую долгую жизнь прожил, не сделал ни одной ошибки, каждый камушек обошёл, можно сказать, вопреки себе, дураку молодому. Помудрел. Понял наконец, что лучше смириться и не отсвечивать, чем ссать против ветра. И всё это ради того, чтобы сдохнуть вот так, ради пиздюка тупоголового? Ты думаешь, он лучше проживёт?       Подранок молчал, таращился на хозяина, не мигая. Тот отлепил ему край промокшего от крови пластыря, заглянул под слой марли — интерес на его лице угасал на глазах.       — Ну, у тебя, конечно, талант красиво умирать, — криво усмехнулся хозяин. Акбаш слизывал со сморщенного мослатого лица испарину — набегался, мальчик, пить хочет. Тот не реагировал и не шевелился, стало быть, издох. — Этого я отпустил пока что. Но я даю слово, сдохнет он так же эффектно и куда мучительней, чем ты. Мы, Алябьевы, всегда возвращаем долги.       Мертвяк так и остался лежать, глядя в небо. Если бы не лужа крови, он походил бы на то же бездушное чучело, лихо одноглазое, — обопри на лавку, и никто не поймёт. Хозяин ласково оттащил акбаша за холку, велел пригнать машину, пока он пешком прогуляется до монастыря, — видно, хотел побыть один. Валдай боялся отпускать его в таком состоянии. Грустный он был какой-то. Но что поделаешь, не его это ума дело — лезть хозяину в душу. Ещё трупы надо прикопать.              Иван зарылся вспотевшим лицом в ладонь и тут же резко отдёрнул.       — Я просто хочу иметь нормальную семью — мою собственную! Хочу любить женщину, — он наклонился ближе, смотрел прямо, хоть спрашивал не её — ей-то почём знать? — Я что, так много прошу?       Почему одним можно всё, а другим — ничего?       Сколько раз Соня терзала себя этим злоебучим вопросом? У неё не было нормальной семьи — откуда ей знать? И любимого мужчины не было. А хотелось. И до сих пор — хочется. Так хочется, что сил никаких нет. Нет, серьёзно, она чересчур много просила? Чтобы её любили? Чтобы самой любить? Одного — ей гарем не надо! Одного на всю жизнь. Она б и под венец пошла, только по любви, а не так, как хотел отец.       Соня сама оттолкнулась от стены, перекатилась к нему на краешек кровати. Заглянула в самые глаза, смолистые омуты, так близко, что дух перехватило. А потом нежно-нежно, легко-легко — губами к щеке. С одной стороны. И с другой. В одно веко. И другое. Неторопливо. Чуть-чуть касаясь.       А он вдруг включился, как по щелчку. Впился в губы на короткой дистанции, что и не отлипнешь, — горячо, плотоядно, с языком. Прямолинейней некуда. И обратно совсем не хотелось. Хотелось большего. Всего.       Соня почему-то была уверена, что дьявол не может посредственно целоваться. У него рот должен быть как самый умелый, обволакивающий, упругий и охуенный секс-агрегат (и многофункциональный, чего уж). Собственно, так оно и было. Его природа как будто лепила под неё персонально. Иначе как объяснить, что она поплыла, потекла, как их полноводная Онега во время паводков, от одних поцелуев, от жаркого давления рук на щеках, на талии, на груди. От того, как рвано и шумно он дышал. От непривычной широты его плеч и спины, от упоительной, нерушимой твёрдости его тела. От запаха его кожи и волос.       В этот момент у неё не было человека ближе. Кто вот так же её понимал. Кто хотел её целиком, без остатка — а она его.       Соня даже поверила, что его ей послала судьба. Почувствовала в тот миг, как он проникал под кожу, поселился в ней: в сердце, в мозге и где там ещё.       Ещё минуту. Ещё немного и…       Господи. Не введи во искушение.